Текст книги "Меж двух океанов"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

К ИНДЕЙЦАМ ЧОКО

– Так это, должно быть, последняя рабочая остановка в пути, как думаешь? Центральную Америку вплоть до Мексики мы, вероятно, проедем уже в один прием.

– А оставшиеся репортажи закончим дома. Дома, Юрко!

Дни за пишущими машинками протекли, как вода. Два толстых конверта с запасами репортажей улетели в Прагу, один – на радио, другой – в редакцию «Свет праце». В столице Панаме доживаем последние дни, но их деловая программа не имеет ничего общего с романтикой путешествия. Экономический анализ рынка, переговоры с представителями заинтересованных фирм о поставках чехословацких автомобилей, мотоциклов и шин, дни, заполненные торговыми перечнями, проспектами, калькуляциями, предложениями договоров и черным кофе, а затем вечера между душем и пишущей машинкой.

И, наконец, радостное завершение беготни в панамской карусели, небольшой просмотровый зал филиала фирмы «Кодак». Идентификация снимков и комментарий к катушкам цветной пленки, отснятой на последнем этапе путешествия по Южной Америке и вернувшейся из лаборатории как раз вовремя.

О Дарьене мы знали, однако организовать собственными силами поездку туда выходило далеко за пределы наших временных и финансовых возможностей. Нам даже в голову не приходило размышлять о подобном предприятии. А тут случай-искуситель поставил нам на пути старого доброго человека.

Но, чтобы человек за несколько долларов строил из себя шута.

– А что же вы теперь думаете делать?

– Как-нибудь проживу, не страшно! Послушайте, у вас есть время?

Последние дни перед стартом всюду одинаковы. Не хватает ни дня, ни ночи. Нехотя готовимся к тому, что придется посидеть с Джимми за чашкой кофе и вновь услышать его обычное: «А вот когда я был…» Но на этот раз старик просто ошеломил нас.

– Вечером я еду в Дарьей. Не хотели бы вы присоединиться?

– Джимми, вы могли бы пожалеть нас и не делать столь заманчивого предложения. Вы же знаете, что через несколько дней в Коста-Рике начнутся дожди. Нам необходимо ехать дальше.

Джим только рукой махнул и сердито заворчал:

– Коста-Рика от вас не убежит. А вот в Дарьен вы вряд ли уж когда-нибудь попадете. Не следовало бы упускать этого. Там совсем другая Панама, не то что здесь, возле канала! Но уговаривать вас я не буду.

О Дарьене мы знали, однако организовать собственными силами поездку туда выходило далеко за пределы наших временных и финансовых возможностей. Нам даже в голову не приходило размышлять о подобном предприятии. А тут случай-искуситель поставил нам на пути старого добряка Джима.

– Скажите, а когда вы намереваетесь вернуться?

– Через три дня, а то и через два. Я беру с собой с дюжину людей, и если все рассчитать, то поездка обойдется в гроши.

Коста-Рика далеко, до Дарьена рукой подать. Посмотреть на Дарьен и потерять всего лишь два дня!

– Хорошо, Джимми, мы поедем.

– Так, значит, в пять часов у президентского дворца. Идет?

– Идет.

Над картой Панамского залива

Моторная лодка «Альбатрос» покачивается на волнах в каких-нибудь восьмистах метрах от края мола под дворцом панамских президентов. Уже в четвертый раз к «Альбатросу» отчалила двухвесельная рыбачья лодка с пассажирами, горючим и запасами провианта.

– Вон та белая яхта, – говорит Джимми, указывая пальцем в сторону залива, – принадлежит панамскому президенту. Она служит последним прибежищем почти при каждом дворцовом перевороте. Видимо, оттого и дворец этим неустойчивым правителям построили на самом берегу.

Мы слушаем вполуха, рассеянно смеемся. Мысленно мы уже в море. Словно прочитав наши думы, Джимми вынимает из сумки квадратный метр бумаги с необычайно мелким шрифтом.

– Вот вам подробная морская карта залива. Хотите посмотреть, пока за нами не вернется лодка? По правде сказать, я уже с Эль Валье знаю ваше пристрастие к точности. Так вот этот островок на юге – Табога. До прорытия канала на нем была главная международная перевалочная база. Потом мы поплывем сюда, вдоль Жемчужных островов вплоть до Гарачине, а дальше вверх по течению реки Самбу в глубь материка.

Впервые перед нами столь детальная морская карта. Извилистая линия панамского побережья усеяна красными и черными точками. Каждая из них обозначает положение маяка с указанием высоты сигнальных огней над уровнем моря, видимости в морских милях, интервалов поворота в секундах, а также формы и цвета полос, имеющихся на каждой башне маяка, чтобы морякам легко было определить их в дневное время. И каждый пункт побережья, который может служить для ориентировки, начиная с гор и каменных мысов и кончая песчаными отмелями и типичными видами растительности, любой силуэт суши помечены значками, принятыми в международной кодификационной системе. Но еще интереснее на карте выглядит море. Все оно покрыто тысячами мелких цифр, показывающих глубину. Глядя на такую карту, как бы видишь перед глазами каждую впадину, каждую подводную скалу, любую малейшую неровность, сколько бы тонн воды ни покрывало их.

– Особенно коварна восточная часть Панамского залива, – замечает Джим. – Во время отлива не одно судно садилось там на мель. Поглядите-ка на залив Сан-Мигель. При отливе тут всего с полсажени воды, бывает даже и четверть. А здесь, в двух милях от берега, боды уже достаточно.

В сумерках к борту «Альбатроса» причалила лодка с последними пассажирами. И пока все они укладываются спать на волосяных матрацах, разложенных по палубе, моторная лодка выходит в сгущающуюся тьму ночи, в открытое море.

Гарачине – ворота Дарьена

Две минуты седьмого над восточным горизонтом показался красный диск солнца, и его лучи зацепились за крутые берега недалекого полуострова Пунта Гарачине. Мы были почти у цели. За ночь «Альбатрос» прошел около двухсот километров водами Панамского залива и пересек его.

Прямо под восходящим солнцем вырисовывались похожие на чубы горы, сплошь заросшие лесом. К северу уходила необозримая гладь моря, о котором карта сообщала, что это, собственно говоря, залив Сан-Мигель, глубоко вклинившийся в Панамский перешеек. Та горная цепь, что проходила к югу от нас, за мысом Гарачине превращалась в сплошную береговую линию южноамериканского материка, лишь несколько десятков километров отделяет нас от Колумбии.

Матрос, стоявший на носу «Альбатроса», через каждые десять метров промеряет дно залива лотом. Под килем то и дело шуршат раздавленные раковины. И вдруг корма садится на дно. Машины в полную силу дают задний ход, продвигая лодку дециметр за дециметром, пока, наконец, не вызволяют ее из плена мели. Но только на какие-то минуты.

– Вот мы и сели. Нот. не боитесь, – успокаивает рулевой горстку люден, сбежавшихся на нос. – Перевернуться мы не можем. Лодка села плоским дном. Обдерем немножко краски, подождем несколько часиков, и прилив снова поднимет нас.

Прямо против того места, где мы застряли, на пологом берегу виднеется кучка легких свайных построек, а неподалеку, вис досягаемости прилива, стоят без дела ряды простых челнов, преимущественно выдолбленных из стволов лесных великанов. За рыбачьей деревней, окропленной тенями кокосовых пальм, к границе леса тянется узкая полоска рисовых и кукурузных полей, небольшие участки сахарного тростника и банановые роит. Мы еще не успели коснуться суши, а перед нами уже как на ладони вся экономическая база жизни в селении Гарачине. Но три или четыре часа, которые нужно прождать, пока прилив не подстелет под «Альбатрос» метровый слой поды, можно использовать куда полезное на берегу, чем в пекле крытой палубы.

Берег находится метрах в двухстах от беспомощного судна. И тем не менее нам приходится целых полчаса месить ногами черную грязь и стискивать зубы, когда тысячи мелких ракушек немилосердно впиваются в ступни.

Наконец мы на берегу, и вокруг нас уже собралась живой стайкой половина деревенской молодежи. Увидеть нежданных гостей было для этих полуголых мальчиков и девочек таким же приятным разнообразием в жизни, как и для нас очутиться в идиллическом окружении Дарьенской деревни рыбаков. Обоюдное удовлетворение.

Все селение Гарачине стоит на курьих ножках – на метровых и двухметровых сваях. Столь же экзотический вид придают ему и крыши, сплетенные из связок пальмовых и банановых листьев. В первую минуту мы даже растерялись, не зная, что же, собственно, перед нами: хижина или крытая сцена. Дело в том, что редко у какого жилища имеются все четыре стены. В большинстве случаев пол соединяется с крышей двумя, от силы тремя легкими переборками из бамбука, переплетенными прутьями и листьями. У свежего воздуха в Гарачине явное преимущество перед скрытой от посторонних глаз частной жизнью дома. Лишь коммерсант да двое-трое деревенских сановников, верных цивилизованной интимности. задыхаются в своих деревянных конурах.

В равной степени необычным был в Гарачине и вид поселян. Это своеобразный тип люден! В их чертах, фигурах и цвете кожи непостижимо смешались этнические элементы Европы, Африки и Америки. Тут не было ни одного белого, негра или чистокровного индейца, зато в каждом была частица всех. И ни для кого из взрослых приход посторонних людей не показался какой-то новинкой. Как только спала первая волна довольно равнодушного любопытства. каждый занялся своим делом. Девушки с ведрами на голове побежали к протекающей неподалеку речке; одни женщины возвратились к выдолбленным наподобие воронки деревянным чашам и продолжали просеивать над ними рис, бросая его из плетенок против ветра, чтобы очистить от шелухи; другие потащили с полей гроздья бананов и корзины кукурузы. А мужчины, те, что не ушли на рыбную ловлю или не были заняты постройкой лодок, дремали в тенистых закоулках.

Недалеко от деревни за живой изгородью кустарника показалось сухое русло Сан-Антонио. Наверное, больше половины деревенских женщин билось тут за капли воды, в которой можно было бы выстирать кучку белья. Несмотря на близость моря и целую сеть речек и ручьев, нанесенных на карту побережья, в конце засушливого периода деревне приходится бороться за каждый литр воды. С трудом ее добывают из колодцев и желобов, вырытых в каменистом русле, куда вода медленно просачивается из сырого песка. Некоторые сточные ямы с водой служат общественными прачечными, иные местом для купания или колодцами питьевой воды.

Впрочем, это не единственная печаль людей в деревне Гарачине. Почти никто не умеет здесь ни читать, ни писать. В конце концов им пока что нечего читать и не о чем писать. Они не имеют никакого представления о медицине. Врача они еще не видели, да и вряд ли много слышали о нем. Об изоляции их мирка свидетельствует и то, что в одной имеющейся в Гарачине лавке до сих пор действительны монеты, давно уже вышедшие из обращения на всей панамской территории. Что из того, если где-то в этой большой Панаме какой-то министр финансов отменил их? Это его дело. А в Гарачине условились, что монеты действительны, и все в порядке. Радио сюда не дошло, почты нет. Нет здесь и электричества, а люден, видевших телефон. автомобиль и каменный дом, можно перечесть по пальцам. А ведь этот уголок Панамы расположен в неполных двенадцати часах пути на моторной лодке от оживленнейшего перекрестка мира.

Изоляция люден в Гарачине имеет и еще более трагические последствия. Деревня вынуждена кормиться из своих собственных источников, весьма однообразных. Ее обитатели давно утратили самостоятельность прежних поколении во многих решающих, жизненно важных делах. Ножи, посуда, соль, обувь, текстиль – все это отнимает от их стола большую часть риса и бананов, кукурузы, кокосовых орехов и рыбы. Не хватает ни того, ни другого. А отправиться на примитивных суденышках в ближайший порт с обменным товаром трудно: тут нужна отвага, как и во всей тяжелой жизни этой деревни, заброшенной на край панамского света.

Самбу

Прилив поднял залив Сан-Мигель на добрых три метра. Он снова затопил болотистые отмели, и теперь его волны омывают низкие берега в нескольких метрах от свайных жилищ рыбачьего селения. Наш «Альбатрос» опять свободно

покачивается на рябой поверхности залива. Пора возвращаться. На этот раз деревенские жители со своими выдолбленными челнами избавили нас от необходимости совершать магический танец на раковинах побережья.

Во время отлива рулевой изучил все дно залива, и лот ему больше не понадобится. Он по памяти ведет лодку к устью крупнейшей реки южного Дарьена. Не прошло и часа, как «Альбатрос» пересек линию побережья, а за первым же поворотом реки Самбу занавес девственного леса скрыл от нас последний вид на море.

Вновь мы очутились в одном из странных, волнующих закоулков тропической Америки. Проплывающая мимо дикая необузданная природа то и дело заставляет нас хватать фотоаппараты и кинокамеру и бежать на нос.

Река ведет «Альбатрос» своей извилистой дорогой, полной заводей и омутов, в глубь материка. На обоих берегах в зеркальной глади отражаются огромные кроны редких махагонов. Повсюду, куда ни глянь, в парнике девственного леса распускаются, растут, гибнут и гниют в извечном круговороте жизни миллионы кубических метров дорогих пород, к которым испокон веков не прикасалась рука человека.

Рокот мотора смешивается лишь с криком вспугнутых водяных птиц. Вся остальная жизнь скрыта за таинственной стеной первобытного леса.

Еще полчаса плавания в тихом краю вод и зелени. Лодка, уменьшив скорость наполовину, приближается к границе морского прилива. Дальше нас уже не пустит мелководье. Кое-где из зарослей поднимается столбик синеватого дыма, местами в банановых рощах мелькает соломенная крыша индейской хижины. Гладь реки изрезали тонкие челны рыбаков. Обнаженные индейцы и их жены с разрисованными черной и красной краской лицами, не шевелясь, пережидают. пока «Альбатрос» пройдет мимо.

Наконец наша лодка свернула к затишью у слияния реки Самбу с небольшой речушкой, выбегающей из-под сцепившихся крон леса.

«…для коллеги – даром»

Едва мы пристали к берегу с кучкой свайных построек, как из них высыпало все население. Несколько индейцев в изорванных коротких брюках и трусах, все остальные – мужчины и женщины – лишь в набедренных повязках. Голые дети с криком бежали к берегу.

Было что-то особенное в этих людях. Мы не могли не заметить, что все они какие-то недоразвитые, заморенные, что каждый из них с первого взгляда обнаруживает явные признаки какой-то тупой пассивности. Индейцы чоко ростом ненамного больше пигмее в из лесов Конго. Но пигмеи образуют самостоятельную этническую группу, в которой люди никогда не достигали большего роста. Дарьенские же индейцы отмечены чертами прогрессирующего вырождения, и это сразу бросается в глаза.

Однако в суматохе первых минут приезда некогда было раздумывать. Индейцы шумно и обстоятельно здоровались с Джимом, прожившим с ними не один месяц. Они встретили его как друга, трясли ему руки, хлопали по спине, и каждый, перебивая друг друга, старался приветствовать его хотя бы несколькими словами, из всего этого шума и гама на языке камполи мы не поняли ни слова.

Приветствия закончились; вспотевший Джим машет нам обеими руками.

– Эй! Поднимайтесь наверх! Камеры берите с собой! Можете снимать все, что хотите. Здесь сейчас и Алинио, их курандеро, доктор и чародей!

Только после того, как мы перенесли на берег все снаряжение. Джим приступил к объяснению того, каким образом он завел закадычную дружбу с вождем племени.

– Несколько лет назад я с Алинио и вон теми парнями был в лесах у самой колумбийской Гранины. Когда мы возвращались к побережью, Алинио стал жаловаться на сильные боли и все говорил, что скоро умрет. Видали такого доктора? Со всеми своими чудесами и чарами оказался не в силач– помочь самому себе. Тогда я взял его с собой в Панаму. устроил в больницу, и там он пришел в себя. У него по было ничего серьезного, какое-то воспаление суставов. Когда все уже было в порядке, я собрался платить. Но главный врач похлопал Алинио по спине: мол, для коллеги доктора даром. Я перевел это Алинио, и с той поры он никому не даст в обиду ни меня, ни прочих белых. Только всякий раз просит у меня белый халат, чтобы ему удавалось изгонять духов из тела та к же, как и тому коллеге в Панаме.

С камерами мы осматриваем новое окружение. За исключением свайных построек, селение выглядит совершенно иначе, чем Гарачине на побережье. Никогда в Южной Америке мы не видели такой любви украшать и раскрашивать себя, как здесь, среди индейцев чоко. По сравнению с ними остались далеко позади даже эквадорские охотники за черепами, а те знали толк в своей эстетике!

Наиболее яркое украшение женщин – квадратики, кружки и волнистые линии, нарисованные на спине и на груди красной краской, получаемое из плодов ачоте. Орнаменты из треугольников считаются привилегией вожаков. Разрисовывать себя ими имеют право лишь вождь и шаман, а в отдельных случаях и их жены. Зато почти все индианки чоко раскрашивают черной растительной краской кипара рот и подбородок от верхней губы до шеи.

Из-за занавешенного входа в единственном обитом досками жилище выглянула лохматая голова метиса. Это местный торговец, меняла, судья, представитель податного ведомства и трактирщик в одном лице. Он попытался было состроить сладчайшую улыбку, но в ней сквозила неискренность и гарпагонская жадность. Он прекрасно знал, что вез деньги, которые мы оставим тут индейцам, в конечном счете потекут по одной дорожке: в его стол. За водку.

Проходим от хижины к хижине. На столбах под крышей развешано все достояние индейцев. Две-три жестяные кружки. нож, копье, стальная вилка – единственное оружие при ловле кайманов и аллигаторов – и волокна недосушенного мяса, усеянного тысячами мух и комками их яичек.

Прошло немного времени, и из лавки торговца вышли, шатаясь, остальные индейцы чоко. Они едва держались на ногах, и от них издали разило спиртом. Их появление обнажило перед нами самое больное место в жизни Дарьена. Собственно говоря, индейцы чоко уже давно не считаются дикарями. Но цивилизация обдала их лишь своими отбросами. Вот уже несколько десятков лет к ним приезжают перекупщики, иной связи с тем большим миром за морем ист. Они покупают у них только то, что можно выгодно превратить в деньги: крокодиловые кожи. Для облегчения ловли перекупщики поставляют индейцам вилкообразные охотничьи копья, а в последнее время и электрические фонари. Все другое, что индейцы получают а а свою добычу, рано или поздно они обменивают на водку.

Современные конкистадоры

На девственный лес опустились сумерки.

В тишине издали доносится сумасшедшая смесь визга, пения и брани. Как раз сегодня хозяин селения произвел расчеты за проданные кожи, поэтому пивная набита битком. Индейцы один за другим выходят, качаясь, из двери, груз алкоголя валит их к тем. кто в пяти шагах от кабака отсыпается в пыли деревенской площади. А новые нетерпеливо толпятся у входа, стараясь как можно скорее получить свою долю отравы.

– Я не советую вам показываться туда, – предупреждает Джим. – Стрясись там что-нибудь, и вы останетесь на моей совести.

Но он же привез нас сюда не для того, чтобы мы считали звезды на небе.

Войдя через занавешенный вход в кабак, мы сразу же оказались свидетелями потрясающего зрелища, какого нам еще не довелось видеть среди индейцев. Куда девалась врожденная гордость властителей девственного леса? Безликая масса нагих тел была битком набита в помещении, освещенном одной керосиновой лампой. Запах людского пота, смешанный с отвратительной сивушной вонью, поднимался над заплеванным полом бревенчатой постройки, как бы пытаясь задушить этот мечущийся и ревущий хаос. Два-три пария, потеряв сознание, валяются на полу, другие без разбору лезут через лежащих, наступают на них, цепляются руками за стойку и тянутся к глиняным чашкам, наполненным спиртовой бурдой. Мм бежим на свежий воздух, как от кошмарного сна.

– Такого среди них не сумел бы сделать даже самый отъявленный шаман. Да, пожалуй, и наркотики их так бы не покосили.

– А здесь достаточно одного негодяя с бочкой спирта.

Ничего тут не изменилось со времен первых конкистадоров, пришедших сюда с Бальбоа более четырех веков назад. Чего не сумели мечи и аркебузы, довершил алкоголь. Не миновало это и индейцев чоко. Если не свершится чуда, они исчезнут с этнографической карты Дарьена подобно многим другим.

– Что вы делаете? – раздался у нас за спиной приглушенный голое Джима. – Это, конечно, гадость, но для того, чтобы полюбоваться таким зрелищем, не нужно было ездить в Дарьен. Заберитесь ночью в Панаме в какой-нибудь бар! Тех бедняг можно отличись от здешних только но одежде. Но послушайте, Алинио обещал мне взять вас на ловлю кайманов. Он уже ждет у реки с двумя парнями, которых берет с собой.

В свете карманного фонаря вдали от берега из тьмы показалась длинная пирагуа – выдолбленная из дерева лодка. А за ней еще одна. Вместо воды отлив оставил под берегом лишь дрожащую булькающую грязь, изборожденную мутными канавками. Мы бредем к лодкам по колено в этой грязи, ступни то и дело вязнут в черной, засасывающей жиже. Джим только сопит от напряжения, а после того как пирагуа уже вынесли нас на течение, еще долго разражается самыми крупнокалиберными проклятиями.

Ночь отяжелела от тьмы. Луна еще не вышла, а осколкам звезд не пробить панцирь леса. Мы тихо сидим друг за другом на середине лодки, гребцов на ее концах совсем не видно. Одному богу известно, откуда у них берется та уверенность, с какой они движут лодку своими веслами против течения. Только слышно тяжелое, хриплое дыхание да шум воды под килем. Где-то позади нас раздается плеск воды о борт лодки: это пирагуа Алинио, на которой разместился Джим.

В мыслях у нас еще стоит картина трагической жатвы алкоголя в деревне. В такую минуту вдруг охватывает странное чувство, хотя всеми силами пытаешься избавиться от него. Кто эти два гребца? Ведь мы даже не видели их в лицо. Два призрака, о которых мы знаем лишь по ударам весел, два неизвестных человека, уносящих нас в непроглядной тьме на ловлю кайманов. А здесь всюду на берегах и в реке притаились, наверное, десятки их. Достаточно лишь сесть на мель, пробить дно лодки, заблудиться в этом невидимом лабиринте, кишащем зубами, ядом и хоботками москитов.

Ночная охота

На лбу стоящего впереди гребца загорелся свет фонаря. Поворачивая голову, он ведет белый конус по берегу. Призраки рассеялись, теперь мы видим, воспринимаем человека, можем следить за каждым движением черного силуэта охотника, склонившегося над водой.

На берегу засверкали четыре пары рубинов, посаженных близко один от другого. Индеец медленно машет рукой, показывая, что они маленькие, не стоят труда. Красные светящиеся огоньки – это глаза аллигаторов.

Впереди, в сотне метров от лодки, блеснули в темноте еще две пары. Они расставлены дальше друг от друга. Охотник на носу еще несколько раз оттолкнулся веслом от воды, потом неслышно кладет его позади себя на дно лодки. Рукой показывает заднему направление. Лодка скользит по воде, как во сне, без малейшего звука. До ближайшей пары глаз остается двадцать шагов, пятнадцать, десять. Лодка остановилась. Индеец по памяти нащупывает свое копье с двумя остриями, ни на секунду не спуская света фонаря с глаз аллигатора. Этот луч далеко не так силен, чтобы осветить все крокодилье тело. Мы понятия не имеем, насколько оно велико. Только горящие угольки глаз, неподвижные, словно завороженные, прожигают тьму.

Затаив дыхание следим за каждым движением охотника. Словно призрак, он идет босиком по мелководью, гипнотизируя светом свою жертву. Вот он сжал обеими руками копье, медленно, бесконечными секундами, заносит его куда-то за горящие точки, наклоняется… вонзает…

Мы слышим только, как беспомощно бьется по берегу смертоносным хвост. Индеец всем телом навалился на копье, сопротивление животного все слабеет, пока не прекращается совсем. Охотник освободил копье, и слабый свет остановился на мертвом аллигаторе. Несмотря на то, что в длину он не превышал полутора метров, он нагонял страх своей отвратительной пастью, прошитой рядами зубов. На всем его теле не было видно никаких следов ранения. Лишь две маленькие окровавленные дырки сразу же за головой. Охотник вонзил острия копья между шейными позвонками, разорвав связки.

Через некоторое время индеец принес откуда-то из темноты двух живых крокодилят и привязал их толстой проволокой к корме лодки. С минуту он о чем-то говорит с Джимом, по мы не разбираем ни слова.

– Что он говорит, Джимми?

– Ом хочет еще показать нам, как охотятся на кайманов. Это немного труднее, так как кайманы больше и яростнее защищаются.

– Джимми, зачем же ради нас снова идти на риск? Он уже показал свое умение.

– Доставьте ему эту радость! Ведь таким делом он занимается круглый год, охотится почти каждую ночь. А когда еще подвернется ему случай, чтобы он мог похвалиться перед кем-то да и подзаработать вдобавок?

В пылу охоты мы забыли о скором отливе. Алинио, командир экспедиции, спешно поворачивает лодки. Не поздно. Перед впадением в Самбу под лодкой вместо реки зашуршали камни. Не оставалось ничего другого, как поменяться с лодками ролями. Вверх по течению нас несли челны, теперь же мы общими силами тащим их.

И опять потянулись минуты напряженного ожидания, пронизанные зелеными вспышками кайманых глаз. А из мрака над рекой снова неотступно вставали картины потухших человеческих глаз и тупых взглядов, гомона в кабаке и лежащих вповалку ка деревенской площади, упившихся до обморока индейцев. Здесь, на реке, закованные в кандалы алкоголя, они из ночи в ночь рискуют здоровьем и жизнью. Ради глотка самогона они идут туда, где страшные челюсти и хвосты крокодилов переламывают им ноги. Но на место каждой жертвы ночной охоты встают другие, моложе, ибо водка в Дарьене держит людей крепче, чем оковы каторжников на галерах.

В горниле моря

Над Самбу светает. Наступило время прощания, но… прощаться не с кем. Вся деревня выглядит, точно поле битвы: мужчины и женщины отсыпаются в хижинах, под деревьями, на площади – прямо там, где у них ночью подломились колени.

Зато экипаж моторной лодки лихорадочно спешит, словно речь идет о жизни. Мы потеряли два часа самого высокого прилива, и теперь река быстро идет на убыль. На палубе и без того суматоха, а Джим еще мечет громы и молнии.

– Вы только посмотрите! Из всей добычи у меня осталось лишь это, – и он сует нам под нос откусанную лапу аллигатора. – Того, молодого, я собирался привезти в Панаму. Живьем! И вот что мне досталось от него!

– Как же это случилось? Его слопали другие?

– Черта лысого! Они бы не оставили его ногу, чтобы позлить меня. Ведь вы сами вчера видели, как я привязал его к лодке проволокой, потому что веревку или ремень он бы перегрыз. А о проволоку только поломал бы зубы. Так он, болван, не придумал ничего лучшего, как откусить собственную ногу и удрать. А так как ему, верно, было не сладко, то перед этим он выгрыз брюхо и у второй гадины, что мы вчера притащили мертвой. Может ли быть на свете вообще что-нибудь более прожорливое, чем этот кайманий сброд?

Сейчас, при рождении нового дня, наше ночное приключение кажется нам кошмарным сном. Но на палубе имеется доказательство того, что эти драматические воспоминания вовсе не плод взбудораженной фантазии. В углу у борта лежит мертвый аллигатор, которого поймал Алинио со второй лодки.

Спустя четверть часа после подъема бурное течение реки Самбу и два мотора уже гонят нашего «Альбатроса» с бешеной скоростью вниз, к морю. Такое плавание отнюдь не безопасно, но у нас еще остается капелька надежды, что мы пройдем прибрежные отмели до конца отлива.

Но около девяти утра он как бы затянул тормоза. «Альбатрос» закачался, от винтов повалили на поверхность клубы грязи. Дело плохо. Рулевой быстро поворачивает рычаг газа наполовину, матрос занимает место на носу. Ему опять придется пронзать воду лотом.

По устью Самбу мы проползли, словно воры, и вот уже полчаса обдираем дно «Альбатроса» о раковины, петляя между островками мелей, пятясь и снова подаваясь вперед. И вдруг будто какой-то невидимый краб схватил лодку за нос и приподнял его. «Альбатрос» затрещал по швам и накренился. Мы цепляемся за что попало, лишь бы устоять на ногах. Рулевой же только сдвинул фуражку на затылок.

– Ну вот, засели! Теперь можно до полудня кусать ногти. Хорошо, если снимемся часа в два, в три.

Прекрасная перспектива! В воздухе ни малейшего движения, солнце почти в зените, и его лучи раскаляют каждый уголок судна. А в трюмах соревнуются с солнцем два горячих мотора.

Три часа на мели. До ближайшего берега отсюда не меньше километра. Время плетется, как стреноженное. Не знаешь, чем заняться. Говорить не хочется, спать нельзя, на солнце жарища, в тени можно задохнуться. Закидываешь в воду удочку, отлично зная, что там нет даже сардинки. Только старик Джимми не теряет чувство юмора.

– Раз уж рыба, пусть будет рыба. Как двинемся дальше, попробуете вон на ту блесну.

Два часа дня; на палубе тишина. Одно слово – и то утомляет. Сколько же в часе минут: шестьдесят или шестьсот?

Три центнера на удочке

– Слышишь? Под лодкой захрустело, как будто сахар раскатывают скалкой на столе. Вода прибывает, сейчас поедем!

– Не сейчас, – говорит Джимми, окатывая холодным душем наши преждевременные надежды. – Вы забыли про охлаждение моторов. Воду мы набираем снизу, а грязь может забить каналы.

Еще полчаса, более длинные, чем предшествующие полтора.

Наконец-то! Под килем напоследок хрустнули раздавленные ракушки, и лодка, освобожденная приливом, закачалась на поверхности. А двадцатью минутами позже, миновав мыс Гарачине, она вышла в открытое море и направилась к северо-западу. Рулевой на пять часов передает нам власть над судном.

– Я обещал на обратном пути поставить вас за руль. Вот вам карта, можете приступать. Держитесь пока курса триста четыре! А вот удочка, за пять часов вы сможете насладиться и тем и другим.

Рулевой вытащил из трюма толстое бамбуковое удилище с катушкой величиной с литровую кастрюлю. На леске болтается большая блесна с тройным крючком.

– Это, видимо, предназначено не для рыбы! Удилище вроде древка флага, а на такие крюки можно подвесить говяжью тушу!

– А вы попробуйте! Выпустите сотню метров, а там посмотрим.

Прошло меньше пяти минут. Ни с того ни с сего катушка раскрутилась, да так, что чуть было не вылетела из рук Иржи в море.

– Клюнула! Осторожно! Дотянуть тормоза! Не ослабляйте!

Матрос подлетает к рулю и нажимает рычаг газа. Лодка почти остановилась. И тогда началась борьба. Рыба отчаянно сопротивлялась. Едва удалось подтянуть ее на несколько метров, как она рванулась и сняла с закрепленной катушки в два раза больше лески. Со лба льет пот, руки судорожно сжимают удилище, ноги уперты в борт, но хищник никак не поддается. Он защищался еще добрых полчаса, пока мы общими силами не сумели вытащить его на палубу. А в последнюю минуту он чуть было не прорвал подъемную сетку.