Текст книги "Меж двух океанов"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– И вы ждали, когда она возвратится?

Вацлав Горчичка с изумлением посмотрел на нас и простодушно заметил:

– Я же говорил, что вам это трудно понять. Что же, я должен был сидеть и ждать и тянуть из отцовского кармана кроны? Я хотел работать, понимаете, жить честным трудом. В Легиобанкс мне сказали, что наш консул в Гватемале, какой-то Зрновский, вербует людей в Гватемалу, на сельскохозяйственные работы. Дорогу оплачивали. Так вот я и очутился в Гватемале.

Я ожидал, что стану работать по профессии; подумайте только: лесник из писецкой школы – и вдруг где-нибудь в девственных лесах! А Зрновский между тем направил меня в какое-то общество немецких плантаторов. У них там были огромные кофейные плантации, и меня взяли надсмотрщиком.

На лбу у Вацлава, над переносицей, пролегли две глубокие складки.

– Знаете, ребята, кое-что я повидал на свете и испытал, но такой подлости делать я не мог. Первое, что нам дали, был хлыст. Чтобы подгонять индейцев, которые работали на плантациях. Их там убивали, как скот. Разве мог я спокойно смотреть на это? Ведь они были такие же люди, как и мы! И тогда я бежал оттуда; вряд ли Зрновский остался доволен этим, черт бы его побрал!

И Вацлав одним залпом выпил пиво, как бы желая заглушить в себе это воспоминание.

– И потом вы приехали сюда, в Никарагуа?

– Что вы! У меня не было ни гроша даже на дорогу. Да и вообще я не знал, куда податься. Школа лесничества была здесь для меня ни к чему. Кто бы стал тут, в тропических лесах, возиться с посадками и уходом за деревьями? Одно время я работал подручным в скобяной лавке. Вечерами учился варить мыло – самостоятельно, по книжкам. Сами понимаете, никакой красоты в этом не было, но мыло можно было продать. А потом пришла очередь звуковэго кино. Я выучился на киномеханика, и меня взяли на фирму «Метро-Голдвин Meйep» в качестве первого киномеханика для Никарагуа.

– Когда это было, Вацлав?

– В тридцать первом году. Приехал я в Манагуа тридцать первого марта, спустя полчаса после ужасного землетрясения. Как сейчас вижу – всюду огонь, дым, развалины, везде стонут раненые, зовут на помощь, умоляют откопать их из-под обломков. Но разве можно было что-нибудь сделать? Нас туда не пустили. Прибыли американские матросы; вы знаете, тогда они еще находились здесь: облили все – и живое и мертвое – бензином и подожгли. Для того, мол, чтобы не распространилась эпидемия. Такого кошмара, ребята, мне еще не доводилось пережить. Случись такое второй раз, и я бы, наверное, сошел с ума…

Вацлав вдруг словно окаменел, устремив неподвижный взгляд на край стола. В эту минуту мы бы ни за что на свете не смогли выдавить из себя вопроса. Прошло немало времени, прежде чем он вспомнил, что сидит тут не один.

– На чем я остановился?.. Да, на пожаре. Так вот, я лежал там на газоне, около площади, как во сне, весь вечер, всю ночь и не в силах был отвести глаз от этом жуткой картины. Конечно, наутро все здесь было по-другому, но что оставалось делать? Кинематографы были в развалинах и горели, а контракт с фирмой «Метро-Голдзин Мейер» годился теперь разве что на обертку. Чемоданы мои сгорели на вокзале, сохранилось тишь то, что было на мне. Через несколько дней я снова взялся за мыло. Денег, чтобы приобрести сырье, у меня, понятное дело, не было; тогда я взял немного взаймы и купил старых лошадей. По доллару за штуку. Шкуры продал, из жира наварил мыла, мясом стал кормить поросят. Выплатил долг и начал все сначала. За год я заработал достаточно, но продолжать уже было нельзя, иначе я бы истребил всех лошадей в Никарагуа, – засмеялся он, и мы словно увидели перед собой совершенно другого человека. – Пришлось бросить. Некоторое время работал инструктором по стрельбе. Пригодились егерские экзамены, что я сдавал еще в школе. Потом – для перемены занятия – купил рельсы от бывшей конки и начал строить бараки. Ну, вы сами понимаете, искусства для этого не требуется никакого, такие халупы сумеет поставить каждый… Эй, Гильермо, – позвал он официанта, махнув пустой кружкой, – еще три пива!

И прерванный рассказ возобновился снова.

– Однажды меня пригласили в университет и предложили читать лекции по органической химии. Сперва я посмеялся над ними, потом стал доказывать, что умею только варить мыло, а те в ответ говорят, что это, мол, стоит того, чтобы научить остальных, и что лучшего учителя у них нет. Взялся на время читать лекции, формулы писал чернилами на ладони, чтобы не осрамиться. Но это была нечестная работа. Меж тем снова начало действовать нормальное транспортное сообщение, я вернулся к своему мылу и делаю это до сегодняшнего дня. Впрочем, сам я уже не варю, только руковожу производством и экспериментирую в лаборатории: теперь-то я и в самом деле умею это. Да вы же видели предприятие, там сейчас занято двадцать пять человек.

– А с какого времени это предприятие принадлежит вам, Вацлав?

– Мне? Мне принадлежит десятая часть – с самого начала и по сей день. Четыре десятых имеют те, кто дал деньги, остальное досталось семье Сомосы, вы это сами знаете. Eй всегда приходится отдавать половину, иначе вам не дадут спокойно работать… А когда мы стали увеличивать число машин, я купил их в Чехословакии. Ведь это единственное, что у меня здесь есть от родины. Вы знаете, меня тут люди любят, но что в этом толку, если я тут один как перст божий. Вот и доставляю с родины, что можно: моторы, дистилляционные чаны, мотоциклы, дизели, агрегаты, генераторы… Но разве с машиной поговоришь! Когда неделю назад вы заговорили со мной по-чешски, поверите, для меня это была просто пытка. В конце концов спасся благодаря испанскому языку. Годами я не произносил ни одного чешского слова, и бог знает когда еще придется поговорить. Разве вам известно, что такое быть одиноким! Вспоминать, как пахнет мох и ельник… это еще порою приходит. Но вернуться туда, домой, – на это у меня уже нет сил. Проклятые тропики, они разжижают в человеке кровь и волю – все. Здесь мне остается лишь вот это, вся моя жизнь…

И Вацлав замолчал, глядя в недопитую кружку пива, одинокий, одинокий…

Травма

Во всем отеле как после боя: всюду мертвая тишина сьесты. Лишь за открытой дверью одного номера временами слышится, как щелкает замок чемодана. Мирек, босиком и в одних трусах, с волосами, мокрыми от пота и недавнего душа, торопливо собирает последние вещи в дорогу. Сегодня можно было бы проделать еще часть пути, как только солнце перестанет излишествовать полуденными калориями. В спешке Мирек не расслышал звука знакомого мотора и шагов по коридору. Он поднял голову от последнего чемодана лишь тогда, когда Иржи остановился в дверях.

– Хорошо, что ты пришел, через десять минут можем выезжать… А что это с твоей рукой? Ведь у тебя весь палец раздулся!

– Ничего, пройдет. Я заводил мотор рукояткой, он еще был горячий, и она рванула назад.

– Черт бы побрал Коста-Рику! Стартер, да?

– Именно! Я уже почти закончил и хотел заехать в гараж – там не так много любопытных – и вычистить стартер. В нем наверняка будет куча грязи еще с Гуанакасте…

– Стартер подождет, сначала надо заняться рукой. Пойдем к доктору!

– Сядь, Мирек, я уже был там. Сказали, что это лучший хирург в Манагуа. А он недоучка. Говорит, что здесь только внутреннее кровоизлияние… Постой, не дави мне палец!

– И он вообще ничего тебе не сделал?

– Говорю же, жаль времени и пяти долларов! Дал мне ихтиоловой мази и в придачу бинт, сказав, чтобы я сперва подержал палец в теплой воде, а потом намазал. К утру опухоль должна опасть. Хотел бы я посмотреть, как сна опадет! Ведь здесь, в запястье, видимо, сломана кость, не в первый раз я вижу такую травму.

– Тогда поедем к другому врачу!

– Хорошо, сейчас должны позвонить по телефону снизу, из швейцарской, но сперва мы должны закончить со стартером.

– Выкинь это из головы, не полезешь же ты в стартер с таким пальцем! Вечером я все сделаю сам, все равно сегодня не выедем.

– Прошу тебя, помоги мне покрепче затянуть запястье, так, еще крепче, главное, чтоб большой палец не шевелился.

На столике зазвонил телефон.

– Постой-ка, Мирек, это снизу, искали для меня другого доктора… Si, сеньор… Как его фамилия? Доктор… доктор Санчес? Но у него я уже был. Другого вы не знаете?.. Ни одного хорошего… Так… Благодарю вас…

Вот она, Центральная Америка. В столице Никарагуа с комфортом поставлено дело ухода за автомобилями, а вот уход за раной – это уж не так важно. Несколько богачей, если потребуется, могут сесть в самолет и через короткое время приземлиться в Мексике или Соединенных Штатах. А кому какое дело до остальных?

Гондурас вычеркивается

Утреннее солнце пылает на безоблачном небосклоне и бьет в глаза тысячекратно отраженным огнем бликов на волнистой поверхности озера Манагуа. А «татра» мчится по асфальту новенького участка панамериканской автострады. На север, на север! Словно на параде, мимо пробегают плантации сахарного тростника, пастбища со стадами скота, то тут, то там прошумит над головой пальма, полоснет тенью по машине, и снова пышет зноем асфальт.

Типитапа – первое более или менее крупное селение от столицы. Два ряда одноэтажных домиков из кирпича-сырца, чисто выбеленные фасады весело играют ясными красками. По обочине шоссе бредет восьмерка костлявых волов, запряженных в повозку на сплошных деревянных колесах, разукрашенных пестрым орнаментом. Возница дремлет на груде мешков, и соломенное сомбреро, съехавшее на затылок, покачивается у него за плечами. Раскаленный воздух дрожит над соломенными крышами.

Это одно из немногих чистых и благоустроенных селений Никарагуа. Но почему именно Типитапа выглядит так?

Ответ на этот вопрос лежит сразу же за последними домиками селения – вернее, не лежит, а шипит и бурлит в богатых источниках горячей сернистой воды. Типитапа относится к числу наиболее известных курортных мест в Центральной Америке. Как раз здесь территорию Никарагуа прорезает могучая гряда вулканов. Она тянется от границ Коста-Рики, проходит по вулканическим островам в озерах Никарагуа и Манагуа и через Гондурас и Сальвадор идет дальше на северо-запад, вплоть до Гватемалы и Мексики. Те синеватые волны, вздымающиеся на северном горизонте, в шестидесяти километрах отсюда, обозначают и путь гряды и нашу дорогу. Там кончается асфальтовая поэзия Панамериканы, там будет лишь проза пыли, канкан среди камней, головокружительные горные кручи, ночь в затерянном ущелье и – прощай, Никарагуа!

– Возьмите хороший разгон, там, за поворотом, начнется крутая, как крыша, гора. За ней уже будут соседи. Счастливого пути! Adios!

Гондурасские таможенники нарушили традицию трех стран Истмо, Перешейка, как здесь всюду называют Центральную Америку. Впервые после Эквадора нас на границе встречают, действительно встречают. Улыбки, любезность, искренний интерес к машине.

– Как долго вы у нас задержитесь? – спрашивает начальник заставы.

В этом вопросе нет скрытого шипа допроса, здесь скорее просьба и приглашение. Тем хуже для нас, наш ответ как-то застревает в горле, вероятно, еще и потому, что в последние дни мы с трудом искали его для самих себя. Второй раз за целых три года мы стоим перед необходимостью, которой так добросовестно избегали. Нас ждет погоня за километрами. Второй раз мы должны отметить в путевом дневнике нежелательный рекорд – три страны за один единственный день. В самом начале путешествия Африка манила нас сильнее, чем западная зона оккупированной Германии. Но Гондурас не Германия, Тегусигальпа лежит не так близко, как лежал Мюнхен.

Нет, в самом деле нет, но две недели, потерянные в Коста-Рике, просто так из календаря не выловишь. Времени взять неоткуда. Остался лишь единственный путь: скрепя сердце урезать план – вычеркнуть Гондурас. Утром выехать из Никарагуа и закончить день на территории Эль-Сальвадора.

– Мало времени, говорите, – единодушно запротестовали гондурасские таможенники. – Так измените маршрут! Кто знает, когда еще раз заглянете к нам, ведь приехали из такой дали! Из Чехословакии! Мир забывает нас. мало знает о нас…

Смуглые стражи границ тоже посетовали, но по крайней мере дали дружеский совет:

– Еще три километра поезжайте осторожно, дорога опасная. А после узнаете, что такое настоящее, прекрасное шоссе.

Добрый час в «татре» было как на похоронах. Тол; ко глаза нет-нет да и косили украдкой на разноцветный лис-карты, по которой от границы к границе бежала, петляя, красная ленточка дороги. Вон там, за развилкой на северо-западе, раскинулась обширная территория без шоссе, без дорог, без влияния цивилизации. Как напоминают те места глухомань восточного Эквадора! Именно там колыбель культуры майя, там царство первобытных лесов и простых людей.

До всего этого сейчас рукой подать и все же дальше, чем до Южного полюса. Красная нитка шоссе злорадно прижимается к самым берегам Тихого океана, чтобы только не дать познать непознанное, чтобы замкнуть сокровищницу Гондураса на девять замков.

Заколдованный город

В двадцати километрах от границы за стеклом промелькнула броская надпись на дощечке: «Dispersion de Apu-as». Водораздел – гребень, который расчесывает на пробор воды материка, чтобы поделить их между двумя океанами.

Стрелка высотомера коснулась цифры «1 150» и поначалу нерешительно пошла обратно, пока глубоко под нами, точно с птичьего полета, не открылся новый вид. Сероватая зелень лесов, поредев, постепенно переходила в темную зелень кустарниковой поросли. А далеко впереди раскинулись на равнине необозримые пастбища, усеянные редкими точками одиноких деревьев. И нигде ни одного человечка.

А потом, уже внизу, потянулись десятки километров – и опять без единого признака человека; только солнце, песок да бородки травы, только знойная синева неба да под пей изнывающий от жажды клочок земли. Лишь по карте он принадлежит Гондурасу, люди здесь не нашли себе дома.

В полдень на горизонте показались силуэты двух каменных башен, которые, будто наседки, собрали вокруг себя стайку красноватых крыш. Чолутека, первый и единственный городок на всем нашем стремительном, как полет, пути через Гондурас. Какой ласковой была тень пальм в скверике на площади! Но город молчал как заколдованный, погруженный в сказочный сон законом сьесты.

И вся Чолутека показалась нам вдруг местом раскопок, городом мертвых веков. Неровная мостовая, вымощенная круглыми камнями, между ними высокая трава, как будто здесь на протяжении столетий не прошла ни одна живая душа. И даже старинные одноэтажные домики спали сном праведных, закрыв глаза окон ресницами жалюзи.

Таким же сном был объят и весь край за Чолутекой. Солнце еще стояло высоко в небе, когда дорогу перегородил выкрашенный в бело-красную полоску шлагбаум. Гондурас вроде бы и не начинался, а уже кончается. Кроме таможенников, мы так и не увидели здесь живого гондурасца.

Горький рекорд был поставлен. Самый печальный рекорд на всем нашем пути.

…И САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ИЗ САМЫХ МАЛЫХ

– Считайте, что самое худшее у вас позади! Ни в одной стране Центральной Америки нет таких прекрасных дорог, как у нас. Повсюду асфальт, бетон, никаких камней. От границы до границы!

Он чем-то напоминал зазывалу на ярмарке, хотя и носил мундир сальвадорской пограничной стражи и говорил не в пустоту. Скорей всего, он сказал полуправду. Пограничный шлагбаум разделял два различных государства, два разных мира, два противоположных полюса жизни. С безводной равнины на гондурасской стороне сюда волнами поднимались холмы, склоны которых были расчерчены геометрически правильными схемами полей и плантаций. Сахарный тростник, цитрусы, бананы и тут же челки низкорослых ананасов, за ними ряды пятиметровых канделябров сизаля.

В кроваво-красных лучах заходящего солнца, словно угрожающе поднятый палец, величественно вздымалась темно-синяя громада вулкана. Исполин Сан-Мигель взирал с высоты двух тысяч метров на колыбель свою и владения, на свою мать и жертву, на просторы восточного Сальвадора; он взирал на город того же имени, который умоляюще вздымал к нему культяпки разбитых башен, город, оплетенный паутиной свежих лесов. Он был исполнен высокомерия к тем, кто испокон веков занят сизифовым трудом.

Ночлег втроем

– Мирек, такого гаража у «татры» еще не было. Взгляни-ка на него!

– Весьма сожалею, – приветствовал и вторую половину экспедиции трактирщик, он же владелец гостиницы в Сан-Мигеле, – но искать гараж здесь бесполезно. Для этого ведь существует улица.

Но ему все стало понятно, едва он выглянул за ворота. Среди бушующего людского моря качалась крыша машины. Кто знает, что там происходит со стеклами? И что будет с ними до утра на темной улице? Ведь даже и здесь люди не ангелы, несмотря на то, что имя их города звучит так свято.

– Что ж, заезжайте внутрь, раз такое дело, – наконец решился трактирщик. – Уберем два стола, и готово.

Это был один из традиционных отелей, построенных в староиспанском стиле в древнеиспанские времена Америки. Он жил, и ел, и спал спиною к улице, во внутреннем дворе – патио, куда выходили двери всех комнат, кладовых и кухни. Здесь трижды в день устанавливались и накрывались столы, здесь во время сьесты и в душные ночи между колоннами развешивались гамаки, спасение от призрака пропотевших простыней.

На этот раз патио выполнило еще одну, до сих пор неизведанную им роль. Сюда с улицы через ворота «татра» пробралась до самой столовой, часть которой на сегодняшнюю ночь отрезали под гараж. До сих пор еще ни в одном отеле «татра» не бывала перед нашими глазами в течение всей ночи. И нигде больше «татра» не будет заглядывать в тарелки стольким людям, как в тот вечер в Сан-Мигеле.

Неподалеку под пальмами на огромном квадрате площади перед кафедральным собором все еще стояли кучки городских папаш с расфранченными дочками, но сразу же за углом идиллия кончалась. Горбатая мостовая посредине вогнулась и превратила всю улицу в единое широкое русло без тротуаров. С дождями здесь шутки плохи, и лучше уж река на улице, чем пруд в подвале.

Благодаря этому соломонову мероприятию улицы перестали быть улицами. На расстоянии всего одного квартала от площади механизированный транспорт капитулирует. На краю наклонной мостовой стоят два-трн ослика, запряженных в двухколесные кары. Опустив голову и растопырив уши, они стоя спят, хотя вокруг них оживленно бурлит жизнь вечернего города. Здесь за стенами бедняцких домов нет места для тенистых патио; всеобщим кабинетом, столовой, базаром, а нередко и спальней здесь служит улица.

Вдоль стены лепятся одна к одной лавчонки, открытые со всех сторон, без крыш, без дверей, без прилавков. Три-четыре ящика, на них доска – это лишь кое-где. Сапожники, портные, парикмахеры и чистильщики обуви занимаются своим ремеслом на пороге собственного дома и посреди улицы, где им больше понравится.

В нос ударило смрадом залежалого мяса и гнили остатков овощей. Ага, мясники и зеленщики складывают непроданный товар и грузят его на кары, спустя немного времени они потревожат сон осликов. Об отбросах на мостовой никто не заботится.

Понемногу жизнь переливается поближе к большим котлам, из-под крышек которых тянет ароматом вареной баранины. Здесь находятся «отели» сан-мигельской бедноты. За несколько сентаво тут можно получить кукурузную лепешку с куском мяса, жареную кукурузу либо бананы. Если звякнуть о доску хотя бы одним медяком, можешь набрать себе поварешкой супу. Если твой карман начисто дыряв, подожди, пока наедятся те, что заплатили. Тогда дождешься остатков. Может быть.

Ведь Эль-Сальвадор самая богатая страна Центральной Америки, об этом все знают.

Valle de las hamacas

Новый день подбавил нам немного иных впечатлений. Поворотный пункт Сан-Мигель завершил ту удивительную перемену, которую начали шлагбаумы у границы. Беспрестанно удивляясь, мы перестали удивляться и тому, о чем там, на юге, более всего тосковали: образцово-показательному асфальту, наклонным виражам, великолепному шоссе, рассчитанному на предельные Скорости.

Ну как тут мчаться, когда с большим удовольствием остановился бы и любовался без конца. Здесь можешь остановиться в любом месте, смотреть в любую сторону и нигде не почувствуешь одиночества, всюду вокруг будут люди. Много людей. За Сан-Мигелем селения следуют одно за другим, а между ними муравьиная возня на полях, плантациях, пастбищах. Ведь большая часть населения Сальвадора живет в деревне. Правда, жизнь их не устлана розами, это видно с первого взгляда. Это особенно хорошо видно по газетам 1932 года, когда в забастовках на кофейных плантациях крупных американских компаний погибло более десяти тысяч сальвадорских рабочих. Люди вокруг Сан-Мигеля живут под соломенной кровлей и в деревянных халупах, кажется, что они созданы из жил, костей и мозолей. Но они здесь, они живут и превращают свою землю в цветущий сад.

Говорят, что статистике якобы все известно. Она может объяснить и то, почему здесь роится столько людей. Сальвадор– самая маленькая страна на территории всех трех Америк. Если разместить его в нашей Моравии, то она окажется для него велика. И при этом он кормит два с четвертью миллиона людей, в среднем сто шесть на каждом квадратном километре.

Но давайте отложим статистику до вечера, пока мимо проносится стихийное сообщество того, что статистики еще не вставили в ровные колонки цифр, сумм и уважаемых «средних». Последние хлопковые поля, арьергард сизаля, который называют здесь генекеном. И вот шоссе ворвалось во второй этаж Сальвадора, на пастбища, разбросанные на высоте пятисот метров над уровнем моря. Тропические леса тоже приблизились на досягаемое расстояние, чтобы уберечь землю от высыхания заживо. Душное приморье переходит здесь в мягкие субтропики, вся земля словно бьющий фонтан жизни.

Километрах в ста за Сан-Мигелем дорога взяла девственные леса штурмом, врезавшись прямо в стену их. Эти буйные заросли зелени не имеют ничего общего с высохшими космами северо-западной Коста-Рики. Опутанные сетью лиан и сверкающие в кронах пестрой палитрой растений-паразитов, они окутали нас ароматом тлеющих листьев. Даже орхидеи и те были здесь.

Но рука человека нарушает этот нетронутый мир дикой растительности, прореживает ее, подрезает, окапывает, чтобы взять от здешней земли все, что нужно. Именно здесь, на этой высоте, начинается полоса кофейных деревьев. Отсюда и до высоты, превышающей тысячу метров, кофе чувствует себя как дома. От крон редкого леса время от времени доносится аромат белоснежных цветов, среди которых красно просвечивают созревшие плоды. Но даже здесь, в идеальных условиях, кофейное дерево берет лишь половину солнца. Второй половины ему не выдержать. Поэтому оно прячется в полутени защитной поросли.

Мы едем еще некоторое время, и вот уже спадает покрывало густого леса. У наших ног лежит живописная Valle de las hamacas, Долина гамаков. Правильнее было бы назвать ее «Раскачивающейся долиной», но и без этого триста тысяч жителей Сан-Сальвадора, столицы республики Эль-Сальвадор знают, что перед Гефестом все равны, начиная от Огненной Земли и кончая Мехико. Исключений не бывает, меняется лишь очередность в зависимости от настроения вулканов.

Но только Сан-Сальвадор от своей пропотевшей, помятой и придушенной соседки Манагуа находится гораздо дальше, чем показывает спидометр. Всему миру улыбается он, окруженный венцом долин, здоровый, чистый и белый – юнак с плюмажем белоснежных облаков.

За перуанским бальзамом

Более четырехсот лет известен фармацевтам, парфюмерам, фабрикантам дорогих сортов мыла перуанский бальзам. Эта нежно пахнущая жидкость сохранила свое название даже после того, как всему миру стало известно, что у перуанского бальзама столько же общего с Перу, сколько у «испанской птички» [5]5
  «Испанская птичка» – блюдо чешской кухни; здесь – игра слов. (Прим. перев.)


[Закрыть] с Испанией.

Исконная родина бальзама и единственное место в мире, где его добывают, находится в самой маленькой республике Центральной Америки. А поскольку для сальвадорцев очень важно опровергнуть это ошибочное название, они решили призвать на помощь даже филателистов всего земного шара. «Solamente el Salvador produce el genuino balsamo», – стараются убедить сальвадорские почтовые марки в порядке опровержения распространенной на весь мир неправды. «Только Сальвадор производит настоящий бальзам».

Но, увы, поздно, мир фармацевтов и парфюмеров уже забальзамировал свое заблуждение о бальзаме. Как же, собственно, это случилось?

Вскоре после открытия Нового Света испанскому королю был послан флакончик с коричневатой маслянистой жидкостью, распространявшей невыразимо тонкий и нежный аромат. Это был удивительный бальзам, чудотворное воздействие которого конкистадоры превозносили до небес. Власть и слава держались не на одном только золоте.

Испанцы вскоре убедились в том, что бальзам из Нового Света действительно исцеляет от многих недугов. Он затягивал свежие раны и поразительно очищал старые, гноящиеся. Так же быстро избавлял он кожу от нарывов и экземы – под железными доспехами испанцев и того и другого было более чем достаточно, – облегчал хронические заболевания желудка, при простудах и удушье освобождал дыхательные пути. Короче говоря, вскоре он стал пользоваться огромным спросом. К тому же выяснилось, что он придает духам большую стойкость. Индейцы считали его всеисцеляющим. Они выращивали бальзамовое дерево в священных рощах индейских царей и берегли их как зеницу ока, хотя с этих священных деревьев никогда не упало ни слезинки настоящего бальзама.

Испанцы поняли, что бальзам пахнет золотом. Нужно было обеспечить себе монополию на него.

Каждая лиса заметает за собою следы. К бальзаму их заметала цепь испанских спекулянтов, едва им стал известен подлинный его источник. Завоеватели открыли бальзам как священное масло в покоях последнего властелина ацтеков и там же узнали о его происхождении. Бальзам получил прозвище «перуанский», матросы действительно грузили его в Кальяо. Но ни один из них не знал о том, что их драгоценный груз переплывает Тихий океан вторично. В этом и заключалась хитрость доходного обмана. В то время в мире, собственно, было только одно место, где бальзам добывали – несколько километров тихоокеанского побережья нынешнего Сальвадора.

Владельцы монополии наглухо закрыли этот неприметный уголок земли и хорошо заплатили за молчание горстке матросов. А те тайно переправляли для них бальзам из Центральной Америки в Южную, далеко огибая панамский международный перекресток. В Кальяо его тайно выгружали и затем снова, но уже открыто грузили под видом богатств таинственной империи инков.

Завистливые конкистадоры лишь спустя несколько веков обнаружили обман и хотели подорвать доходную монополию контробманом, как это было сделано с бразильским каучуком. Они тайно вывезли семена и саженцы бальзамовых деревьев на Цейлон. Деревья хотя и выросли там, но сок их чрезвычайно мало походил на бальзам. И по сей день таинственные почвенные, климатические, а возможно, и какие-нибудь другие условия уберегли бальзам Сальвадора от всяческих козней, покушений и жульничеств надежнее, чем военный флот испанской короны.

Вероятно, потому, что настоящих бальзамовых деревьев на свете очень мало, и потому, что сведения о них были долгое время окутаны покровом тайны, у них столь богатая палитра названий. Индейцы Центральной Америки называют их «чукте», а также «паба». Древиеацтекское название их – huitziloxitl, «колибриево дерево». Названием «sernilla del obispo» – «епископские семена» – испанцы запутали историю бальзама еще больше. А когда перестало быть тайной, что дело не в семенах, а в дереве, его обозначили названием «cedro chino» – китайский кедр.

Мы стояли на пороге таинственной алхимической лаборатории сальвадорских тропиков, а потому не могли не взглянуть с близкого расстояния на краеугольный камень четырехсотлетней борьбы за монополию на товар, для которого испанцы выдумали засекреченный реэкспорт задолго до того, как этот термин стал терзать таможенников и торговцев наших дней.

В провинции Сонсонате

Это была великолепная поездка. От столицы по восьмидесяти километрам безупречного бетонного шоссе мы пересекли пояс горных лесов, издали опоясывающих Сан-Сальвадор. Затем одолели еще несколько небольших подъемов и вот уже въезжаем в приморские горы на юго-западе республики.

Но на этот раз нас интересовали не шоссе и не лианы и даже не орхидеи и колибри. Мы ехали к бальзаму. И вот уже в воздухе появился его нежный аромат.

За селением Сонсонате мы очутились среди рощи драгоценных деревьев, которые доставили столько хлопот конкистадорам, после того как, отложив оружие, они стали озираться в поисках доходной торговли. Земля в окрестностях Сонсонате приносит двойную пользу. Бальзамовые деревья с их развесистыми, но редкими кронами прикрывают нижний этаж растительности – плантации кофе.

Стволы бальзамовых деревьев изуродованы длинными свищами от корней и почти до самых крон. Только наиболее свежие раны в коре поднялись еще не так высоко. От земли тянется вверх полоса покрасневшего дерева, лишенного коры на ширину от шести до восьми сантиметров. На краях раны заметны следы огня. У вершины виднеется что-то похожее на приклеенные полотняные ленты, почерневшие от пропитавшего их бальзама. Нужно ли еще что-нибудь пояснять о технике добычи?

Но изуродованы лишь некоторые деревья, кора остальных чиста и невредима.

– Все происходит очень просто, – начал свой профессиональный рассказ сеньор Хименес, бригадир добычи. – Обратите внимание, кора не тронута только у молодых деревьев.

– Это так, но вот дерево уже не очень молодое, около тридцати метров, а на нем нет ни царапины.

– Согласен, но до надреза у него впереди достаточно времени. Оно еще не созрело. Дереву положено расти по крайней мере лет двадцать пять, прежде чем ему впервые надрежут кору. Возраста вон тех, более толстых, вам здесь никто не скажет. И хотя иногда нам приходится их рубить, определить их возраст очень трудно. Возрастные кольца у них настолько плотные и при этом так повреждены ранами, что нам приходится довольствоваться весьма приблизительными предположениями. Правда, однажды мы попробовали вести добычу и с молодых деревьев, это было в тридцать втором году, когда циклон опустошил у нас старые плодоносные площади. Делать этого не следовало, бальзам с недозрелого дерева ценности не представляет. А дерево от этого слабеет.

Неподалеку в роще бальзамовых деревьев трудилась группа рабочих. Только вблизи мы разглядели, что в большинстве своем это были ребята не старше семнадцати лет. Один из них как раз взбирался на толстое дерево. Он буквально бежал босиком по отвесному стволу, как белка, не касаясь его руками. Его удерживала только петля из конопляной веревки, свободно облегавшая ствол и его бедра. Он делал два-три шажка, с молниеносной быстротой передвигал петлю на метр выше и снова бежал за ней. На плече его висела сумка с полотняными лентами, в руке чадила лучина.