Текст книги "Меж двух океанов"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Тот редактор, бедняга, моментально вылетел, – добавляет хозяйка то, чего в газетах уже нет. – Была уволена целая группа ведущих лиц тайной полиции, почти все, на кого пало подозрение, что не держали язык за зубами. Но оставим это, – заключает она, – выкиньте все из головы и лучше посмотрите на себя: тюрьма вас иссушила. В таком виде мы вас в Никарагуа не пустим. Приглашаю погостить у нас и от имени мужа – он вернется сегодня днем. Недель-ку-другую побудете тут с нами, а после дождей отправитесь дальше…

От Либерии до Сайта-Росы сорок километров. Но как же непреодолимо расстояние, отделяющее в Коста-Рике военные мундиры от простых людей!

Через сутки на столе лежала пачка запечатанных конвертов и текстов телеграмм. Домой, в Каракас, в Мексику.

А потом на старой веранде долго-долго виднелись издали две машущие руки. В одной из них развевался белый платок…

САМАЯ БОЛЬШАЯ ИЗ САМЫХ МАЛЫХ

Для этих пятидесяти километров от асьенды Санта-Роса до границы день был слишком короток. Быстро наступившие сумерки прервали его в каких-нибудь четырех километрах от цели. Туда можно было бы дойти пешком за часок. Но за сколько времени доберется туда наш перегруженный ветеран на четырех колесах?

Сейчас он отдыхает в сырой ложбине, отражая стеклами тысячи звезд. Светлячки водят нас от дерева к дереву – мы ищем «спальню» на сегодняшнюю ночь. С гамаками под мышками лезем по склону над дорогой; ноги у нас как из свинца, спины словно в смирительной рубашке из наболевших мышц. Да, это был денек! С рассвета – лихорадочная перестрелка пишущих машинок, потом целые часы под автомобилем, самый необходимый ремонт, после полудня – старт, открывший короткий и все же такой бесконечный этап пути. За исключением вездеходов, сюда автомобили не ездят. Реки и броды тут никому не угрожают, зато местность, бугристая, точно стиральная доска, и прорезанная дорогой, не безопасной даже для двуколок, изолирует границу лучше, чем полки солдат.

Под нами покачиваются гамаки, кроны деревьев ходят по небу туда-сюда, туда-сюда. Надо бы заснуть, прогнать усталость, набраться к утру сил. Глаза слипаются, и горят веки, и все же хочется смотреть, дышать и слушать с открытой душой. Как прекрасен мир, когда не слышно лязгающего метронома кованых сапог, когда удары по металлу не разрывают ночь шесть раз за час!

Что такое койол?

Подступающий сон гасит звезды и гладит нас по лицам легкими дуновениями ветерка. Вдруг сквозь дремоту до сознания доносятся мужские голоса. Тяжелые веки не желают подниматься, но глаза открыть надо, надо. Три ослепительно яркие точки движутся над дорогой, покачиваясь в такт шагам. Тишину прорезают три человеческих голоса. Надо вставать.

Это пеоны, поздно возвращающиеся с поля. Они разговорчивы и приветливы. Да, машина у нас здесь, так уж получилось.

– Пить вы, наверно, хотите, да? – спрашивает старик в шляпе без ленты. – Так пойдемте со мной!

Примерно в километре от дороги он открывает перед нами дверку своей убогой лачуги.

– Видите, это не дворец, но земляной пол здесь лучше, чем ковер. Ничего не стоит, да еще и прохладу дает. Вот вам, пейте на здоровье. Салют!

Из жестяной кастрюльки пахнет как-то очень знакомо, почти что огуречным рассолом.

– Пейте же, не бойтесь, это поднимет у вас настроение. Это наш койол, – настаивает старик.

С пустым желудком и пересохшим ртом мы скорее набросились бы на воду, но разве можно отказаться от столь искренне предложенного угощения? Хотя бы глоток на пробу.

– Скажите… только для удовлетворения любопытства, вы же знаете, журналисты народ любознательный. Из чего делается этот…

– …койол? Делается он страшно просто. Берется пальма, срезается довольно низко от земли и в середине поваленного ствола выдалбливается ямка этак литра на два сока. За день ока наполняется. Сок сливают, и не успеете вы выспаться, как ямка снова полна. Хороший ствол дает двадцать литров. Кое-что набирается и из пня. Сок оставляют бродить, и койол готов. А пальма дает еще иу хорошие плоды. Я бы предложил вам попробовать, но вы бы… вы не стали бы есть.

– Отчего же? Они плохие?

– Да нет, только… словом, сердцевина этих плодов в ужасно клейкой кожурке. Прежде чем вы доберетесь до нее, перемажетесь по уши и ничем не смоете. Поэтому мы сначала даем плоды коровам. А коровы, видите ли, переваривают только клейкую кожуру, и сердцевина остается гладенькая, точно отполированная. И становится еще слаще, это я вам точно говорю, – старик вкусно причмокнул. – А потом… как бы вам сказать… ну, потом мы просто ждем, когда это выйдет из коровы, с другого конца, понимаете? Затем ядро обмываем – и готово!

Приказ еще в силе?

На последних четырех километрах дороги, собственно говоря, уже не было. Все труднее было отыскивать ее в низкой поросли и ложбинах, пока она совсем не исчезла в широком ручье. Далеко отсюда поднимаются по крутому берегу два следа от двуколки, которые кончаются у ворот в проволочной изгороди. Иной дороги нигде нет, и нам придется ехать через чье-то пастбище. На другой стороне мы аккуратно закрываем за собой ворота.

В сотне метров от них через конец шоссе, а вернее – через его начало протянут пограничный шлагбаум. И возле него столб с крупной надписью:

РЕСПУБЛИКА НИКАРАГУА

В перечне стран на нашем пути у нее круглый номер. Это сороковая страна.

Восемь часов утра, до обеда мы уже могли бы быть в столице – в Манагуа. Итак, за дело!

За шлагбаумом какая-то странная суета, нас мрачно встречают хмурые лица таможенников и часовых. Все это похоже на боевую готовность. Шлагбаум поднимается, и часовой медленно ведет нас вместе с «татрой» к зданию таможни.

– Выгрузить все из машины!

В который уж раз после недавнего отъезда из Панамы таскаем мы целые центнеры личного багажа, походной канцелярии, камер, фотоматериала, запасных частей, инструмента и продовольствия. Следует подробная опись, телефонные рапорта – с разрешения господ – за закрытыми дверьми. Оружие конфискуется без всяких разговоров. В десять часов дела закончены, начальник заставы с документами садится в «джип» и уезжает. В помещении остаются лишь таможенники.

– Можно погрузить вещи в машину?

– Подождите!

Полдень. Солнце раскаляет железную крышу, таможенники сушат мокрые рубахи. Скоро они пойдут на обед.

– Сколько еще времени это будет продолжаться?

– Подождите!

Время приближается к двум часам. Таможенники дремлют в гамаках на дворе. Небо затянулось грозовыми тучами, того и гляди пойдет дождь. Начальник заставы уже давно приехал, но сразу же отправился обедать, даже не обратив внимания на таможенников. Но кто-то все-таки должен сказать нам, зачем мы торчим без дела тут вот уже шестой час.

– Так что, Мирек, спросим его еще раз?

– А как? Ведь он спит вовсю, полюбуйся-ка!

Таможенник в гамаке храпел, надувая щеки.

– Грохни-ка чемоданом! Сильнее! Ну и спит! Тут надо было бы… погоди, я сейчас брошу инструмент вон на те десятичные весы.

Таможенник щелкнул языком во сне, проснулся и стал протирать глаза.

– Доброе утро! Сигарету? – предлагает Иржи.

– Gracias, – отдуваясь, говорит тот.

И, словно бы только теперь проснувшись, садится в гамаке, спускает босые логи и осведомляется: – Здесь никого не было?

– Нет, нет, это мы поправляли вещи. Вам они еще нужны?

– Мне? – зевает он во все горло. – Мне? Вообще не нужны.

– Так почему же мы сидим тут?

– Я жду приказа лейтенанта.

– Это можно делать как с порожней, так и с нагруженной машиной. Скоро начнется дождь, – куем мы железо, пока оно горячо.

– Что ж… грузите с богом, мне-то какое дело?

– Еще один вопрос, раз уж вы заговорили об этом. Не могли бы вы вызвать лейтенанта по телефону?

– Отчего бы не вызвать?

В трубке раздался сладчайший зевок.

– Мы находимся здесь уже шесть часов. Зачем вы еще держите нас?

В трубке опять замолчало на некоторое время.

– Э-э-э, у меня, так сказать, нет приказа.

– Разве для оформления каждого приезжего требуется специальный приказ? Поставьте нам печать, и мы поедем.

– Дело в том, что две недели назад я имел приказ, чтобы вам… гм… приказ, одним словом. Но теперь он, наверное, потерял силу.

– Послушайте, господин лейтенант, поставьте печать нам в паспорта, чтобы мы успели до вечера попасть в Манагуа. Уже поздно. Оружие мы оставим у вас, а завтра явимся в военное министерство и покажем там ваше подтверждение о конфискации у нас оружия. Там наверняка знают, что с ним… с приказом.

– Мне все равно. В таком случае заходите ко мне!

Кончился ли уже потоп?

Карта мира порой создает впечатление, что вся Центральная Америка находится здесь только для того, чтобы между Северной и Южной Америкой вообще что-то было. В школьном атласе эта полоска земли и без того слишком узкая, да ее еще разрезали на такие крошечные кусочки, что в них не умещаются даже названия. О каждом из тех кусочков в школьных учебниках говорилось полабзаца, и у ребят в памяти из всего вместе взятого оставалось лишь то, что в Центральной Америке есть бананы, кофе и индейцы. Наиболее известной была Панама благодаря каналу и шляпам-панамам.

И все же на этой кажущейся маленькой полоске земли разместилось шесть государств, отличающихся друг от друга, как огонь от воды.

В Никарагуа, самой большой из шести центральноамериканских стран, согласно недавней переписи проживает всего миллион с четвертью человек, и это на территории, которая на двадцать тысяч квадратных километров больше нашей республики. По плотности населения Никарагуа – самая последняя из стран Центральной Америки. И за исключением Панамы – самая теплая и самая влажная, по крайней мере на побережье Атлантического океана. Местами здесь выпадает до семи с половиной метров осадков в год.

Стало уже привычным зачислять Никарагуа в ранг банановых республик. Но если бы мир оценивал эту страну по тому, что она дает ему, то республика Никарагуа должна была бы быть прежде всего страной золота и кофе. Золото составляет здесь целых шестьдесят процентов экспорта, за ним по статистике идут кофе и какао.

Во время войны союзники воскресили тут традиционный сбор каучука. Люди бросились в леса, и в скором времени Никарагуа заняла второе – после Бразилии – место среди мировых экспортеров каучука-сырца.

Вот что, следовательно, даст Никарагуа миру. Но никто пока еще не знает, что она могла бы дать – и себе и другим странам мира.

Вряд ли на западном полушарии найдутся еще две соседние страны с такими различными историческими путями, как Никарагуа и Коста-Рика. В первый и последний раз их объединило на рассвете истории имя Христофора Колумба. В Никарагуа он тоже приставал во время своего последнего плавания к Новому Свету. Когда индейцы рассказали ему о большом пресном озере, он счел его устьем реки Ганга. На склоне своей несчастной жизни он напоследок ухватился за надежду, что попал в Индию.

Спустя двадцать лет сюда вторглись конкистадоры. Их было пятьсот, но сто пятьдесят тысяч индейцев не сумели противостоять им. Самым мощным оружием захватчиков были… бороды. В глазах индейцев это было признаком сверхъестественных существ. Гонсалес де Авила, предводитель первой экспедиции завоевателей, приказал всем своим компаньонам отрастить бороды. Те, у кого волосы росли недостаточно быстро, получили фальшивые бороды. Это было неплохое «капиталовложение». От индейцев племени никоя, первого из числа покоренных, конкистадоры унесли четырнадцать тысяч золотых слитков. Это была официально установленная плата за крещение шести тысяч индейцев.

Двести лет хозяйничали в этой стране испанцы, уничтожая индейцев и выжимая из них золото. Но затем на них с тыла напали британцы. В конце XVII века они объявили восточную часть Никарагуа своим протекторатом. И вновь здесь текли реки крови. Обе стороны воевали сто лет и были способны продолжать борьбу дальше, до последнего индейца. Этой игре помешали североамериканцы, вначале как посредники, потом как интервенты.

Еще не кончилась гражданская война, когда к берегам Никарагуа пристал авантюрист Уокер из Теннесси с пятьюдесятью шестью пиратами, возмечтавший сделаться императором Центральной Америки. И опять Никарагуа первой была затоплена кровью. Уокер провозгласил себя здешним президентом. Только в сентябре 1860 года в Гондурасе его схватили и застрелили. Но в Никарагуа кровь продолжала литься рекой.

За два года до начала первой мировой войны Соединенные Штаты приняли на себя роль жандарма, послали сюда военный флот и оккупировали Никарагуа. Дело тогда было не в золоте и не в том, чтобы разнять местных самодержцев. США не хотели удовлетвориться лишь панамским вариантом соединения двух океанов. Двадцать лет потрясали основы их власти в Манагуа народные восстания, следовавшие одно за другим, пока в 1933 году они не ушли отсюда с потерями. Однако большинство золотых приисков осталось в руках американцев. А что же было дальше?

«Империалистическая политика Соединенных Штатов Америки в Никарагуа дала плохие результаты и полностью парализовала развитие этой страны. Банкиры Уолл-стрита овладели эмиссионным банком, железными дорогами и пошлинами, которые они получили как гарантию и источник погашения кредитов и которыми пользовались не на благо страны. Управление банка и железных дорог находилось в Нью-Йорке…»

Эти слова написал посол Никарагуа в Аргентине д-р Аргуэльо Гил в своем справочнике по Никарагуа, изданном 15 октября 1948 года. Он написал эти слова, будучи членом либеральной партии и одним из самых богатых людей Никарагуа, а такие, как он, не очень-то любят имя Маркса. Далее Аргуэльо Гил пишет без обиняков: «Это покажется парадоксом, но это абсолютная правда: три благоприятных фактора неблагоприятно воздействовали на развитие Никарагуа. Ее богатство, ее блестящее географическое положение и жизнеспособность ее народа. Первые два фактора вызывали давление извне, злоупотреблявшее нашей слабостью. Третий, связанный с тропическим климатом и андалузским темпераментом, приводил к пагубнейшему политиканству, переворотам и революциям. Но мы пробуждаемся. Наш потоп. вероятно, уже кончился. Мы должны дать своей стране любовь и мир».

По берегам озера Никарагуа

– Юрко, посмотри-ка на спидометр! Целый месяц он нам не показывал такого… Да какой месяц! Последний раз в Панаме!

На нем было шестьдесят. После дождя. Там, позади, нынешний ливень прекратил все поездки на несколько месяцев. Леса, горы и броды, заботы и хлопоты – все это осталось за воротами в проволочной изгороди, в Коста-Рике. Вокруг, куда хватает глаз, простирается необозримая равнина высотой не более пятидесяти метров над уровнем моря. Зеленые пастбища, кукурузные поля, кое-где одинокие деревья, словно высаженные здесь рукой опытного садовода-декора-тора. А посреди этой благодати – шоссе. Настоящее шоссе! Местами, на заболоченных участках, насыпи еще раскопаны, поверхность немного неровная, но это щебень, хорошо укатанный камень.

На востоке, за правым окошком, заблестела безграничная водная гладь – о; зеро Никарагуа. Недалеко от южных берегов в облака вонзается словно выточенный конус вулкана Консепсьон. А рядом с ним – второй, чуть поменьше.

Озеро Никарагуа – это вообще одна из достопримечательностей западного полушария. Наряду с канадскими Великими озерами и перуанско-боливийским озером Титикака оно смело может быть отнесено к крупнейшим пресным водохранилищам всех трех Америк. В Центральной Америке ему нет равных. В длину оно насчитывает добрых его шестьдесят километров, в ширину почти семьдесят. И при этом лежит всего лишь метров на тридцать выше поверхности Тихого океана. Это единственный в мире пресноводный бассейн, в котором водится много морских рыб. Есть здесь даже акулы. Дело в том, что некогда озеро было не чем иным, как глубоким заливом Тихого океана. Во время одной из вулканических катастроф дно горловины вздулось и преградило путь океану. Все живое, что забрело сюда из Тихого океана, оказалось в ловушке. Воды здесь было достаточно, она даже начала подниматься, но в то же время и преснеть благодаря речкам и ручьям, которые прежде текли к океану. А когда поверхность озера поднялась на тридцать метров, вода проложилa себе новый путь к океану. На другую сторону, к Атлантике. Новой реке дали имя святого Хуаня. Теперь пека Сан-Хуан судоходна почти круглый год и, видимо, именно поэтому попала не только в Атлантический океан и вместе в ним на карту мира, но и в проекты меж-океанского канала. Постепенно с излишками воды она отнесла из озера и соль, оставшуюся тут от морских запасов. Рождение пресноводного озера было завершено.

Эта перемена происходила так медленно, что большинство рыб приспособилось. Существа, некогда бывшие морскими, сегодня погибли бы в соленой воде, хотя во всем остальном они ничуть не отличаются от своих тихоокеанских предков.

До столицы остается еще сто километров. Но будь тут и тысяча, мы легко примирились бы с этим. Ведь здесь, на прочном шоссе, расстояние – это только вопрос времени. Еще утром мы стояли перед клочком земли, таким маленьким, что его впору камнем перебросить, однако сегодняшний ливень запер бы нас там, как в тюрьме, на целые месяцы. А сейчас, хотя «дворники» и разгребают на стекле потоки воды, хотя из-под колес и летят фонтаны грязи, мы едем. Через каждую речку перекинуты мосты, глубокие канавы отводят воду с шоссе на окрестные пастбища. А через несколько километров колеса весело побежали по мокрому асфальту. Одного здесь не хватает – людей. Человеческие жилища тут можно сосчитать на пальцах одной руки. От необжитых равнин, скрытых под завесой тропического дождя, веет печалью ничьей земли.

На последней трети пути к столице Манагуа шоссе пошло змеей взбираться на седловину вулканической гряды. На высоте в тысячу метров оно пробежало через очаровательные эвкалиптовые леса и пальмовые рощи, прорезало плантации сахарного тростника и сады цитрусовых и снова спустилось почти до уровня морской глади.

В предвечерних сумерках на воде озера Манагуа заплясали огни столицы. Манагуа раскрыла объятья улиц:

– Добро пожаловать!

Из потопа в средневековье

От склона над южной окраиной Манагуа тянется к северу скучная картина железных крыш, изредка нарушаемая цветными пятнами черепицы. Лишь кое-где возвышаются двухэтажные здания да колокольни церквей. В остальном же весь город приник к земле, словно пытаясь зарыться в нее.

Страх – вот что не позволило Манагуа вырасти.

Страх перед землетрясением не пускает ее выше второго этажа. От легкого маленького домика меньше обломков, а под ним больше шансов на спасение.

Но у Манагуа есть и другие мучители.

За исключением Панамы, Манагуа – самая низкорасположенная столица в Центральной Америке. Из всех них она вдобавок самая жаркая и самая сырая. Ни обширной поверхности озера Никарагуа, ни просторов Тихого океана недостаточно, чтобы охладить парник над городом. Днем и ночью насыщает он его изнурительной сыростью.

В большинстве столиц резиденция главы государства, как правило, расположена в сердце города, в его исторической части. Но даже и в этом Манагуа не как все – но вкусу своего долголетнего диктатора.

Сердцем города является площадь, несущая имя крупнейшего поэта Никарагуа Рубена Дарио. Только здесь, прямо на берегу озера Манагуа, вокруг памятника поэту город расцвел красотой сооружений, обновив скудные цветы своей архитектуры после недавней катастрофы. Кафедральный собор, правительственный дворец, где помещаются все министерства, дворец «Rotary club» и недалеко отсюда современное здание отеля – вот, пожалуй, и все. Остальное – под невзрачной, одинаковой, как солдатская форма, гладью железных крыш – растеклось по обеим сторонам главной авениды от озера к учебному плацу, крепости и казармам.

А прямо оттуда, из-за военного шлагбаума, тянется обширный, поросший травой склон, доходящий до самой вершины крутой горы, где на фоне неба в совершенном одиночестве стоят два здания. Президентский дворец и массивное сооружение, не отличающееся своими зубчатыми стенами от средневековых замков. Это резиденция единственного правителя и главного пайщика Никарагуа диктатора Сомосы. Ни его приверженцы, ни он сам не скрывают, что в Латинской Америке нет более жестокой диктатуры. Укрепленный замок Сомосы, до отказа набитый солдатами и оружием, окружен с трех сторон завалами и проволочными заграждениями, а с четвертой – гора под его стенами обрывается пропастью, на дне которой блестит кратерное озерцо. Эта крепость как бы олицетворяет положение Сомосы в республике Никарагуа, являясь символом методов его правления.

«Наш потоп, вероятно, уже кончился», – писал д-р Ар-гуэльо Гил. Никарагуа действительно начала прокладывать себе путь в XX век и, быть может, уже достигла бы цели, если бы на ее пути не встал средневековый замок Сомосы.

Гамаки

Новый горячий день вступает на улицы. Манагуа, Город еще спит: люди, измученные жарой, используют для сна позднюю ночь и раннее утро. Одно любопытство гонит нас на улицы.

Только восемь часов, а рубашки уже прилипают к плечам и спинам. Солнце выметает тротуары, все живое жмется в тень. Лишь тощие лошаденки городских извозчиков выбивают подковами на мостовых неровный ритм своей рысцы. Никто еще, наверное, не видел, чтобы эти лошадки ходили шагом, даже в полдень, когда температура в тени лезет за сорок градусов и когда вода в радиаторе автомобиля закипает и при медленной езде. Видимо, потому исхудалая лошадка, запряженная в пролетку, и выигрывает в состязании с сотней напоенных бензином лошадиных сил под капотом американского лимузина. Это костлявое животное не загорится, а в коляске позади него есть и тень, и прохлада, и покой.

Люди, которым нужно на работу и которые не могут позволить себе поспать утром, медленно бредут в тени домов, с утра толпятся вокруг продавцов фруктов и лимонада, задыхаются и вытирают потные шеи за столиками маленьких открытых кофеен. Как лее отличаются эти люди от жителей Сан-Хосе, этого оазиса весны в горах Коста-Рики! За целый день на улицах Манагуа не увидеть ни одного привычного европейского костюма. Мужчины тут растут, живут и стареют в полотняных брюках и тонких майках; те, кто побогаче, надевают поверх майки светлую рубашку и потеют немного больше. Самые состоятельные меняют брючное полотно на дорогую ткань «тропико» и надевают сандалии или матерчатые туфли. Остальной Манагуа – город босых.

Вскоре привыкаешь к этому тихому шлепанью ступней по камню мостовых и просто перестаешь замечать его, пока не увидишь, как мимо неслышно, какой-то странной утиной походкой идет прохожий с лицом, выражающим тупую покорность. Невольно бросаешь взгляд на его ноги – и тут же с ужасом отворачиваешься. Вот, значит, отчего этот прохожий шел с таким трудом и так неслышно. Ноги его вплоть до щиколоток имеют вполне нормальный вид.

Не одного его постигло здесь проклятье cлоновой болезни.

По лбу маленького чистильщика обуви ручьями течет пот. Сжавшись в комочек, сидит он в нише у подъезда дома и тяжело дышит. Малярия. Самая распространенная в Манагуа болезнь. Есть здесь люди, которые сопротивляются ей. Каждый вечер они затягивают окна, опрыскивают все комнаты специальным раствором и засыпают под противомоскитными сетками. Только все это стоит денег. А вообще-то малярия не так уж страшна. Ею здесь болеет каждый, но все-таки мы живем. А вот грипп, должно быть, ужасная вещь…

Ну, конечно, и в Манагуа человек боится больше всего того, о чем меньше всего знает.

Рассматриваем окружающие нас дома. Одни откровенно признаются, что целиком построены из дерева, другие делают вид, будто у них каменные стены. Но под штукатуркой гулко звучат доски.

Городской базар в Манагуа легко обнаружить, не имея плана города и никого не спрашивая. Только по запаху. Далеко вокруг несет оттуда залежалым мясом, сыром и гнилыми фруктами. Края улиц возле базарного квартала и зеленных лавок устланы отбросами и остатками овощей. Лишь редкая красота изделии народных умельцев и ремесленников способна отвлечь на минуту внимание от смердящей мусорной ямы перед лавками. А тут есть на что посмотреть! Глаза разбегаются, не знаешь, чем любоваться раньше. Взгляд перескакивает с пестрых орнаментов народной керамики на расшитые ткани, платки и скатерти, на корзинки и шляпы, сплетенные из ярко раскрашенной соломки, на рогожки и покрывала. Но больше всего всюду выделяются гамаки. Эти гамаки из Никарагуа известны далеко за рубежами, по всей тропической и субтропической Америке. Никто на материке не умеет с таким совершенством вязать их, как никарагуанские индейцы. Их гамаки есть в каждом доме, начиная с замка Сомосы и кончая самой последней хижиной, затерянной в лесах. В городах гамак – ежедневное ложе для полуденной сьесты, в деревнях он служит семье большую часть дня и целую ночь. В гамаке тут рождаются дети, в гамаке вырастают. В гамаке обеспечена автоматическая вентиляция со всех сторон.

– Ложе для целой семьи, – выкрикивает молодой вязальщик, темпераментно размахивая сеткой превосходного гамака. – Мне вы можете верить, – говорит он, прикладывая руку к сердцу, когда видит, что рыбка клюнула на ею приманку. – Желаю вам иметь столько детей, сколько уместится в этом гамаке. Да и три жены не народили бы их столько. В такой сетке уляжется целый класс вместе с учительницей. А какая она приятная на ощупь, вы только потрогайте!

Мы так и не поняли, каким образом гамак очутился в наших руках. Но надо сказать, что этот парень и в самом деле не преувеличивал. Мягкая и притом прочная сеть из манильской конопли достигает в длину более четырех метров. К обоим ее концам присоединены десятки сизалевых шнурков, связанных в толстый, красиво сплетенный узел. Столь же украшает гамак и кружевная бахрома, окаймляющая всю сеть. Ничего не поделаешь, рыбка попалась на крючок. Попались даже две сразу.

Сколько раз с тех пор мы поминали добром того курчавою парня! Он не бросал слов на ветер. Повесишь его гамак между деревьями, ляжешь в него, как в перину, и места в нем как раз для тебя. Он слегка пружинит, немного приподнимая голову к ноги. Это неудобно? Хочешь лежать ровно, как на кровати? Пожалуйста, это легче легкого – ложись несколько наискосок либо совсем поперек. Сеть растянется в ширину, и с боков у тебя окажется свободное место еще для троих. Какова же ширина гамака? А кто знает, комнаты бы не хватило.

«Ложе для целой семьи», – говорил тот вязальщик, чьи умелые руки сотворили это чудо. Он только забыл добавить, что весь гамак весит меньше четырех килограммов.

Спальня для целой семьи.

Вечер

Бетон тротуаров и стены домов пышут в сумеречные улицы Манагуа накопленным за день зноем, душный вечер тропиков опускается на людей. Между дверьми и во двориках появляются гамаки и соломенные кушетки, на них и рядом с ними усталые люди со стаканом холодного напитка под рукой.

В полутемных закоулках и в помещениях начинают свою ночную какофонию комары. Не все они носят в хоботке болотную лихорадку, по все пищат под ухом на один лад: комар есть комар.

После девяти вечера тротуары на два часа пустеют. Зато над городом из репродукторов разносится вавилонское столпотворение голосов, музыки, грохота, дребезга, стука и стрельбы из пистолетов. Начался вечерний сеанс в летних кинотеатрах. Некоторые из них, самые дешевые, совершенно открытые, и экран и сиденья в них – все под ясным небом. Но бывает, конечно, и так, что в период дождей дневные ливни затягиваются до глубокой ночи. Тогда почти во всем городе негде развлечься. Лишь два-три кинематографа подороже готовы к любым сюрпризам. Экран и места находятся под крышей, между ними имеется свободное пространство, чтобы за два часа сеанса зрители не задохнулись.

Около одиннадцати часов город снова оживает, пока людские волны опять не хлынут в кино на ночные сеансы. И только далеко за полночь он засыпает по-настоящему, преимущественно на крытых верандах и открытых внутренних двориках.

Одна из немногих радостей в Манагуа – посидеть вечером в открытом уличном кафе за стаканом прохладительного напитка. С нашими вечерами в этом городе неразрывно связан образ человека с широким добродушным лицом. При первой встрече с нами Вацлав Горчичка с трудом подыскивал слова. Его смущение только отчасти можно было объяснить радостью, волнением и неожиданностью встречи. Главным же образом в этом повинны были отчаянные трудности с языком, когда он заговорил с нами по-чешски.

Почему именно он оказался тем человеком, с которым мы завершали большинство жарких дней?

Вацлав был единственным чехословаком во всей республике Никарагуа. Здесь, на чужбине, он никогда не порывал с родиной; вопреки давлению местных властей он вновь и вновь на протяжении более четверти века обновлял чехословацкий заграничный паспорт и так и не принял многократных предложений стать подданным Никарагуа.

Его знает весь город. Богатые не скрывают уважения к его работе и способностям, бедные относятся к нему с любовью. А такое в Никарагуа достается не каждому.

Патриот на чужбине

– Четверть века, ребята. Даже больше, уже двадцать шесть лет не видел я Будейовице.

– А почему вы уехали за океан? – пытаемся мы раскрыть книгу его воспоминаний.

Ох, как легко открывается она в человеке, сокрушенном годами одиночества!

– Почему? – Вацлав задумчиво рисует пальцем узор на запотевшем стекле кружки с пивом «Будвар». – Вы спрашиваете– почему. Попытайтесь представить себе это! После первой войны я закончил в Писеке школу лесничества, а выйдя из нее, угодил прямо в первый послевоенный кризис. Лесники никого не интересовали, мест не было. В конце концов меня взяли Гутманн и Ротшильд в Быстршице. Бесплатно, как практиканта. Некоторое время я работал так, но мне уже шел двадцать второй год, а я все еще сидел на шее у своих.

Вацлав Горчичка вытер пот, который ручьями тек у него со лба и шеи, отсутствующим взглядом посмотрел в кружку и махнул рукой.

– Тяжело говорить об этом, да вы и не поймете. Представьте себе – здоровый парень, двадцати двух лет. Горами бы ворочать мог! Я хотел найти какое-нибудь приличное дело, раз уж нельзя было пристроиться со своим ремеслом. Но для каждого я был только практикантом. Однажды меня это взбесило. Ведь столько людей уезжало в Америку, дайка и я тоже поеду.

– А каким образом вы попали прямо сюда, в Никарагуа?

– Куда там в Никарагуа, да еще прямо, как вы говорите, – засмеялся Вацлав. Смех этот был горек как полынь. – Тогда я еще и не знал толком, что здесь есть такая страна. В то время центральноамериканские республики сливались для меня в одно целое. Но я узнал, что «Легия», чехословацкое морское судно, доставшееся нам в наследство от японцев, ищет четырех матросов. Вот я и подумал: ты лесник, и это так же хорошо вяжется с морем, как с Гутманном и Ротшильдом. Но пока я достал документы, последний поезд ушел, а «Легию» ради меня, понятное дело, в Гамбурге не привязали.