Текст книги "Смерть швейцара"

Автор книги: Ирина Дроздова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Первозванский краевед выложил перед гостями все, чем обладал. Казалось, если бы его попросили, он выскочил бы из собственной кожи. Во-первых, Евлампий отказался от гонорара, а во-вторых, как Аристарх ни отнекивался, тот именовал его исключительно «ваша светлость». В этом, признаться, не было ничего уничижительного для хозяина: складывалось ощущение, что краевед преклонялся не перед человеком, а перед тяжестью веков, осенявших фамилию Собилло. Разумеется, были найдены и продемонстрированы книги, где предки его светлости представали во всей, так сказать, исторической красе.

Открыв толстенный фолиант, Евлампий, захлебываясь от восторга, зачитывал из него отрывки Ольге, которая раскладывала по тарелкам бутерброды. Аристарх в этот момент с головой ушел в том, где в заглавии было сказано: «Рогир ван дер Хоолт и его время».

– Вы только подумайте, Оленька, как сказа– но-то? – торжественным голосом взывал к ней Евлампий, переворачивая страницы книги, пока Ольга на разделочной доске строгала семгу и намазывала маслом кусочки хлеба. – В лето 1657-е к Первозванску подошли войска польской короны во главе с коронным гетманом Собилло и встали вокруг него лагерем.« И бысть сеча ужасна и люта», – процитировал он отрывок.

Ольга, правда, сделала из прочитанного свои собственные, женские выводы.

– Это что же получается, что Листик у меня – поляк? – спросила она, нахмурившись. Менее всего, признаться, ее волновала национальность ее любовника. Поляк – так поляк, думала она. И Бог с ним. Другое дело – как ему при этом удалось заделаться герольдмейстером Столичного российского дворянского общества, вот что интересно.

– Оленька, ну это же так просто, – объяснил Евлампий. – Ведь в прошлом веке Польша входила в состав России, следовательно, польские дворяне стали русскими – вот и все.

– Нет, не все! – крикнул из комнаты Аристарх. При всей своей занятости, он отлично слышал, о чем говорилось на кухне. – Собилло – литовский, а не польский род. Сначала Литва входила в состав Польши, а уж потом – Российской империи. Теперь, впрочем, думать об этом нечего.

– Как это нечего? – возразила Ольга, закончив намазывать ломтики хлеба икрой. – В Литве у тебя, Листик, возможно, остались родовые владения, и их надо затребовать. Зачем добру пропадать?

– У них там своя, литовская линия проявилась, – отозвался из комнаты Аристарх, – а наша слишком уж перемешалась с русской аристократией... – И потом добавил совсем по-простому: – Оль, а Оль, готово уже? А то жрать очень хочется...

Ольга, повинуясь этому древнему, как мир, мужскому воплю, ответила столь же традиционно:

– Несу, милый, несу, имей же терпение, – и вплыла в комнату, полностью снаряженная огромным подносом с громоздившимися на нем тарелками.

Неизвестно, как Ольга, но уж Евлампий-то точно впервые поел по-человечески за много-много лет. Более того, из тех яств, что находились на подносе, хотя это всего-навсего были только бутерброды, он, должно быть, почти ничего не пробовал за всю свою полувековую жизнь краеведа.

Семга, омары, анчоусы – приправленные, как надо, и должным образом устроенные на тарелочках, ожидали его самого пристального внимания. Рядом, в хрустальном графинчике, бриллиантово сверкала «очищенная» – шофер Петрик выполнил задание Аристарха досконально и в срок.

– Ну-с, ваша светлость, – оживленно промолвил Евлампий, покручивая графинчиком с «очищенной» на ладони, – позвольте выпить за успехи ваших изысканий. Они, как я понимаю, имеют отношение к собранию живописи почившего в Бозе князя Усольцева.

– Все так, – меланхолически произнес Собилло, захлопывая томик с Рогиром ван дер Хоолтом и придвигаясь к столу – единственному, если не считать книжных стеллажей, монументальному сооружению в однокомнатной квартире краеведа. – Беда в том, что успехи эти зависят от воли Провидения, а оно к нам не слишком благосклонно.

– Не вали на Бога, Листик, – сказала Ольга, раскладывая по разнокалиберным тарелочкам Евлампия анчоусы и семгу. – Мы узнали многое – даже то, о чем не имеет представления Меняйленко.

– Опять Меняйленко, – недовольно протянул Аристарх, выпивая рюмку водки и закусывая ее канапе с омаром, долькой лимона и оливкой. – Мне, по-видимому, никуда не деться от этого имени, когда я беседую, Оля, с вами. – Собилло намеренно перешел на «вы», выражая тем свое неудовольствие и некоторую ревность.

– Вы знакомы с Меняйленко? – радостно воскликнул Евлампий, будто речь, как минимум, шла о его родном отце или брате. – Хороший человек. Помогал мне, когда все до единого чиновники послали меня куда подальше, с моим проектом расчистить фреску с изображением князя Георгия. Это еще до демократического переворота имело место – тогда Меняйленко, правда, в большой силе был.

Эта новость неожиданно заинтересовала даже Аристарха, которому мысли об Александре Тимофеевиче с недавних пор только портили настроение.

– Это при совковом режиме, что ли? – спросил Собилло, принимая строго вертикальное положение, хотя на диванчике, где он сидел, это было сделать трудно. – Он был завхозом вашего обкома партии, что ли? Или директором гостиницы «Советская»?

– Подождите, Евлампий, не говорите, – остановила Ольга, приподнимаясь со стула. Ей вдруг безумно захотелось узнать, кем был прежде Меняйленко. – Я сама попробую угадать! Председателем исполкома? Прокурором? Судьей?

Евлампий, заметив, до какой степени его слова заинтриговали гостей, не торопился обнародовать правду. Наоборот, он смаковал новость, которую готовился произнести. Прежде всего, он с чувством вытянул рюмочку очищенной, а уж потом посмотрел на молодых людей.

– Никогда не догадаетесь. Александр Тимофеевич Меняйленко был начальником местной охранки...

Поначалу никто не отреагировал на эту новость: слово «охранка» в их памяти было связано с давно ушедшим в прошлое самодержавием. Однако по прошествии минуты Ольга отважилась выдвинуть предположение.

– Это КГБ, что ли? – неуверенно спросила она, держа на весу вилку с кусочком осетрины горячего копчения. – Вы, часом, не шутите?

– Уж какие шутки, уважаемая, – радостно сообщил Евлампий и с удовольствием хлопнул еще рюмочку. – Вы, может, не имеете представления, но работа краеведа в прошлые времена весьма часто пересекалась с деятельностью этого заведения.

Оружие со времен войны найдешь, или еще что – сразу же к ним торопишься, на улицу Ленина. Там, между прочим, в отличие от других ведомств, нашего брата всегда принимали с распростертыми объятиями. Но и конечно, при этом ставили на учет. Уж не без этого.

Все помолчали, переваривая новость. Потом в разговор вступил Собилло. Лениво, цедя сквозь зубы слова, он негромко произнес:

– А вы сами, милейший Евлампий, кем будете? Я понимаю, что вы – краевед и занимаетесь изысканиями в сфере изобразительного искусства. Но у вас есть другая профессия? Сами знаете, специалистов по фрескам раз, два – и обчелся. Их и в Москве-то не сыскать, особенно стоящих.

Ольга сразу поняла, куда гнет ее друг. Однако его сомнения были развеяны насмешливыми словами Евлампия, который чем дольше сидел за одним столом с Собилло, тем все более раскованно себя чувствовал.

– Это вы к тому спрашиваете, чтобы узнать, не работал ли я сам в органах? Боже сохрани. Вы только посмотрите, как я живу... Уж, наверное, офицеру КГБ выделили бы квартирку и мебелишку получше.

– Не обязательно, – мрачно отозвался Аристарх. – В нашей стране всегда находилось множество добровольных агентов секретных служб. Трудились за «спасибо» по идейным соображениям. И из них-то, из бессребреников этих, самые злобные сыскные псы и получались. Таких примеров множество. Моя семья, в частности, более всего пострадала от усердия подобных «любителей».

– Да учитель я, учитель! – воскликнул обиженный таким подозрением Евлампий, откладывая в сторону вилку. – Учитель географии. Неужели не видно? В свободное время изучаю свой край. Что тут удивительного? Не водку же пить? Хотя, конечно, есть люди, которые совмещают. Да и я, грешный, не против иногда приложиться к бутылочке. Ваше здоровье! – Он поднял рюмку и, обозрев круглым голубым глазом гостей, лихо влил ее в себя.

– Ну конечно, как я сразу не догадался, – поморщившись, сказал Собилло, тоже наливая себе «очищенной». – Конечно же, учитель. Непременно учитель, причем учитель географии. Именно географии. Евлампий, – обратился он к хозяину и, переходя на «ты», – ты меня, пожалуйста, извини. Давай с тобой выпьем и забудем этот разговор.

– Нет, не забудем, – решительно блеснула глазами Ольга, воинственно размахивая столовым ножом. – Евлампий сотрудничал с «Конторой глубокого бурения» и лично – с Меняйленко. А это что-нибудь да значит!

– Ничего это не значит, Оленька, – пробурчал Аристарх. – Или значит, что твоему разлюбезному Александру Тимофеевичу чем-то приглянулся наш хозяин. А ведь он мог, между нами говоря, – криво ухмыльнулся Собилло, – испортить Евлампию жизнь или даже засадить его в психушку – хотя бы уже за то, что тот совал нос туда, куда не надо. Это неважно, куда он совал нос, пусть в древние фрески, главное – совал, а стало быть, мог найти что-нибудь вредное для власти. Захоронение какое-нибудь, к примеру, которое вовсе не следовало бы находить. Краеведы – народ въедливый, недаром ими в те времена занимался Комитет.

– Ну и какой ты из всего этого можешь сделать вывод? – спросила серьезно Ольга так, будто Евлампия и не было рядом с ними. – Что Меняйленко – отвратный тип? Или что наш хозяин – тайный агент?

– Глупости, – сказал Аристарх. – Наоборот, это говорит о том, что любезный твоему сердцу Александр Тимофеевич имеет немалые связи и в состоянии помочь нам с любым расследованием. Это прежде всего. Ну и второе: наш хозяин – человек сведущий, в противном случае такой педант, как Меняйленко, вряд ли стал бы им заниматься – даже из любопытства.

– А я что говорю? – обрадованно вскричал Евлампий, чокаясь с гостями. – Конечно, сведущий. И вы вполне можете на меня положиться. У меня всякая местная достопримечательность по полочкам и по папочкам разложена. – Зацепив на ходу вилкой кусочек ветчины и сноровисто его прожевав, Евлампий кинулся к громоздившемуся в комнате чуть не до потолка стеллажу и погрузился в поиски.

– Вот, пожалуйста, – сказал он, извлекая с полки очередной фолиант и сдувая с него пыль, смешно надув щеки. – Здесь все, что когда-либо публиковалось по поводу собрания князя Усольцева. Смею заметить, – хитро прищурился Евлампий, – того, что имеется у меня, в архиве нет. Куда до меня архиву! У них что? Сухое описание коллекции, заключения экспертов – и все, а здесь – все репродукции подобраны, сказано, как та или иная картина попала в собственность князя. Критические заметки известных людей. Вас Рогир ван дер Хоолт интересует? Отлично, смотрим на «ха». Из вашего архивного списка как раз страничка с ван дер Хоолтом исчезла, а у меня, пожалуйста, и про него имеется. Хотя материала, конечно, тоже негусто.

Не закончив трапезу, собеседники втроем переместились на диван и погрузились в изучение архива Евлампия. Но о судьбе «Юноши с молитвенно сложенными руками» они узнали и в самом деле немного. В папке, на картонной крышке которой красовались вырезанные из газетной передовицы буквы «хонд – хоре» – «Как в энциклопедии», – подумала еще Ольга – документов набралось бы всего на тощенькую стопочку. Несколько искусствоведческих статей о творчестве художника, вырезанных из разных изданий, пять или шесть репродукций все с тем же молодым человеком в синем камзоле, включая старинную цветную литографию, сделанную с подлинника, и подборка местной первозванской периодики двадцатого года, повествовавшая о коллекции князя и о ее судьбе.

Аристарх хлопнул рукой по пожелтевшему листу печатного органа двадцатых годов под названием «Первозванская правда».

– Вот, изволите ли видеть, – помахал он газетой в воздухе. – Пишут: «...сокровища князя Усольцева будут переданы народу». Об Айвазовском, о Брюллове, даже о Гейнсборо упоминают, а о Рогире ван дер Хоолте ни слова – как будто его и не было.

– Так, может, большевички его того... – многозначительно сказала Ольга, закатив глаза. – Решили с самого начала заныкать. Чтобы потом, при случае, на паровозы поменять? За «Молящегося юношу» им бы шведы наверняка не один паровоз отсыпали.

– Черт его знает, – проворчал Собилло, стряхивая пепел в пепельницу в виде античного щита, на котором пристало возвращаться с поля брани ахейскому герою при неудачном стечении обстоятельств. – Может, и заныкали.

– Ах, девушка, девушка, – укоризненно заметил Евлампий. – Юноша у Рогира не «молящийся», а «с молитвенно сложенными руками». Это понимать надо! И потом – что значит «заныкали»? Не могли. Не имели такой возможности. В городе комиссия работала. И не из большевиков, а из лучших искусствоведов – их сюда на работу лично нарком товарищ Луначарский направил. Так что не могли, как вы выражаетесь, «заныкать».

– Ну, стало быть, по дороге кто-нибудь спер, – сообщил со скептическим видом Собилло, наливая себе в бокал минеральной воды. – Пока картины из Усольцева в Первозванск везли. Обоз, поди, не «каппелевцы» охраняли, а такие же мужики, что и в каждой деревне, только, как тогда писали, «революционно настроенные».

– Правда, Евлампий, – пришла на помощь своему кавалеру Ольга. В тепле она разнежилась и теперь ластилась к своему другу, как кошечка, что со стороны выглядело весьма соблазнительно, но успеху предприятия никак не способствовало. – Вы же сами говорили, что сгорела скорее всего картина в печке какого-нибудь Михрюты.

– Михрюта он тоже Михрюте рознь. Те Михрюты, что обоз в двадцатом охраняли, были из «железной латышской дивизии». Я о местном, усольцевском Михрюте речь вел. Сами посудите, – сказал Евлампий, – когда картины из Усольцева в Первозванск вывезли? Правильно, в двадцатом году. А когда революция и всякие беспорядки начались и князь с семейством на Юг драпанул, к Антон Иванычу Деникину? В семнадцатом – восемнадцатом, верно? Вот и считайте теперь, дорогие. Собрание князя бесхозным как минимум два года простояло, а за это время не то что картины, а и само имение могло сгореть – очень даже легко.

– В таком бы случае, Евлампий, как вы верно заметили, пропало бы не одно полотно, а большая часть коллекции. На портянки картины бы разодрали, – заметил со знанием дела Собилло.

Можно подумать, он хотя бы раз в жизни эти

самые портянки надевал. А может, и в самом деле надевал. Учился же он в университете и вместе со всеми наверняка на картошку ездил, подумала Ольга. Ей все больше и больше хотелось узнать подноготную жизни Аристарха. Откуда он такой взялся – лощеный, холеный, временами даже холодный, но в чем-то по-детски наивный? Евлампий, однако, прервал течение ее мыслей.

– Ага, докопались, – торжествующим голосом воскликнул он, ткнув пальцем в картонную папку. – А вот в архиве вам этого, небось, не сказали бы. Как говорится, сами, своим умом дошли. Ну и я вам помогу. Учительница там была. Натальей Вячеславной звали. В местной усольцевской школе работала. – Евлампий уселся в продавленное кресло и сплел на животе сухие, как прутья, пальцы. – Это еще князь в прежние времена школу в Усольцеве учредил, а Наталья коллекцию князя и спасла. Объявила с самого начала, что это народное достояние,– и ни один местный Михрютка против нее не пошел. Потому как, – тут Евлампий воздел к потолку палец, – дамочка эта бесконечный авторитет у местных крестьян имела. Но, конечно, стадо не без черной овцы. Попался, может, под руку кому-нибудь спьяну Ван дер Хоолт – и здрасьте вам пожалуйста – нет «молящегося юноши». У меня, кстати, об этой учительнице в папке заметка есть.

– Не «молящегося», а «юноши, с молитвенно сложенными руками», – строго поправила краеведа Ольга. Она вынула из папки заметку и, уютно устроившись на бедре у Аристарха, пробежала ее глазами.

– Гляди-ка ты, научил на свою голову, – добродушно проворчал Евлампий и выпил еще рюмочку «очищенной». Со стороны обстановка всей этой маленькой квартиры, уютно освещавшаяся оранжевым абажуром, выглядела настоящей идиллией: радушный хозяин принимал у себя молодую пару, находившуюся в периоде влюбленности и ухаживания. Но все было не так просто.

– Знаете, что самое любопытное, – сказал Собилло, поднимаясь с места и совершая короткий переход к стеллажам с книгами. – В старом списке коллекции князя – в том, что был сделан до революции, за год до Октябрьского переворота – нет даже упоминания о пропавшем с выставки «Этюде 312».

– Ну и что? – выкрикнула с дивана Ольга. – Нарисовал кто-нибудь. И подарил. Скорее всего, даже не князю, – зачем ему авангардное фуфло, а одной из княжон. Тогда эти линии и разноцветные треугольники только еще в моду входили. Вон, дед Матвеич, местный старожил, когда я с ним в санатории за столом сидела, говорил, что в Усольцеве кого только не было, все ездили. Знаешь, Листик, – добавила девушка, ласково поглядывая на него, – туда даже князь Феликс Юсупов приезжал. И Шаляпин там бывал, и Рубинштейн. Скажи, красавец Феликс тебе случайно родственником не приходится? Хотя бы самым дальним? по-моему, ты на него очень похож.

– Глупости, – промолвил Аристарх, но Ольга заметила, что он слегка порозовел от удовольствия. Князь Феликс Феликсович Юсупов считался красивейшим мужчиной своего времени, и сходство с ним Собилло льстило, как он ни старался это скрыть.. – Так вот, – пробормотал он, пытаясь вернуться к прерванному разговору, – я что хочу сказать?

– Да, Листик, что? – поинтересовалась Ольга. – Кем тебе этот Феликс приходится – двоюродным дядей или внучатым племянником?

Евлампий, услышав это, вдруг визгливо расхохотался. Эта красивая женщина вела себя очень раскованно, и это весьма импонировало хозяину, тем более что ее кавалер был сдержан, суховат и, на вкус Евлампия, ему самую малость не хватало душевности.

– Уж если тебе так интересно, дорогая, – произнес с улыбкой Аристарх, словно отвергая мнение Евлампия о сухости его характера, – то отвечу: мы находились с Юсуповыми в родстве через графов Сумароковых-Эльстонов, один из которых – вернее, из их предков, – был женат в XVIII веке на двоюродной кузине Собилло графине Дарницкой. Это я к тому, что смеяться тут особенно нечего, – последнее замечание предназначалось хозяину квартиры. Он, на взгляд Собилло, больно уж развеселился.

– Вы мне никак не даете развить мою мысль, – сказал между тем Аристарх, поворачиваясь к стеллажам спиной.

– Тогда говори скорей, – спела Ольга и оперлась спиной о подушку.

– Да вы слова сказать человеку не даете, – слегка обиделся Аристарх, но, тем не менее, решил продолжать.

– Дело в том, что в документах, описывающих собрание князя и связанных с картиной Рогира ван дер Хоолта, наблюдается определенная закономерность.

– Еще какая! – прокомментировала с места Ольга. – Документов-то почти никаких и нет! Даже несчастная страничка с описью картины – и та пропала. Стоило после этого в архив тащиться. Всеми материалами, какими мы только располагаем о «Портрете молодого человека с молитвенно сложенными руками», мы обязаны нашему уважаемому Евлампию.

И Ольга, не сходя с дивана, отвесила краеведу поклон. Тот заулыбался, как именинник.

– Как ни странно – в архив наведаться все-таки стоило, – сказал Аристарх и поискал взглядом пепельницу в виде античного щита, которая из всех предметов антиквариата, населявших квартиру Евлампия, более всего ему приглянулась. – Отрицательный результат – тоже результат.

– Умоляю, Листик, ближе к делу, – простонала Ольга. Она то усаживалась, опираясь на спинку диванчика, то подкладывала себе подушку под голову, то, наоборот, укладывалась на бок, подпирая щечку рукой. – Я понимаю, что разговоры с архивариусами женского пола для тебя – сплошное удовольствие, но имей же снисхождение к нам с Евлампием.

– Между тем ничего сенсационного в моем сообщении не предвидится. В списке коллекции 1916 года, составленном до революции, наш с тобой, Ольга, любимый «Этюд 312» отсутствует.

– Мы же, кажется, пришли к совместному выводу, что в этом нет ничего странного. Этюд – позднейшее приобретение собрания, и все тут, – недовольно бросила Ольга. – Дальше-то что?

– А вот дальше начинается удивительное. – Князь пристально посмотрел на подругу, которая в последнее время только и занималась тем, что над ним подтрунивала и ему противоречила. – В списке, что мне дали в архиве, тоже нет описания «Этюда 312», более того, в нем даже нет ни единого о нем упоминания. Такое впечатление, что этюда и вовсе на свете не существовало. Ну, что вы на это скажете?

Ольга нашла бы, что сказать, но не в ту минуту. Ее переполняли мысли одна причудливее другой. Вот поэтому она и промолчала поначалу – старалась привести мыслительный процесс в порядок и добыть из этого хаоса взаимоисключающих и разнонаправленных логических суждений наиболее, на ее взгляд, рациональные.

Ее, однако, опередил Евлампий.

– А по-моему, все тут ясно, как божий день. Вы же сами утверждали, что одна страница архива утрачена – та самая, где должно было упоминаться о портрете «Молодого человека с молитвенно сложенными руками» кисти Рогира ван дер Хоолта. Разве не могло такого случиться, чтобы описание «Этюда 312» шло в списке сразу за картиной Рогира. Не забывайте, что картины в Первозванске описывали далеко не в том порядке, как они значились у князя, а по мере того, как открывались ящики с полотнами, доставленными из Усольцева. Так, может, «Этюд» и Рогир уместились на одной странице. Логично?

– Логично, – буркнула Ольга. Ее такой ответ, надо сказать, совершенно не устроил, но другого объяснения этому факту она просто не могла предложить. – Остается только выяснить, почему пропала страница с описанием этих двух полотен?

– А ее Ауэрштадт украл, – со смешком бросил Аристарх, усаживаясь рядом с девушкой на диван и пытаясь вернуть ей ровное расположение духа. Он где-то слышал, что поглаживание по голове или неспешное расчесывание волос сказывается на душевном настрое. Как ни странно, это возымело действие, и уже через минуту Ольга лучилась, как начищенная медная кастрюлька.

– Точно, Ауэрштадт! – воскликнула она, вырываясь из объятий друга. – Недаром он на этом этюде вроде как помешался. Все ходил в музей на него смотреть. Помнишь, Листик, об этом еще Константин Сергеевич упоминал! – обратилась она к Аристарху.

Потом, обернувшись к Евлампию, спросила:

– Скажите-ка, только честно. Этот «Этюд 312», на ваш взгляд, какую-нибудь ценность представлял? Ведь любил же его за что-то швейцар Ауэрштадт из дворянского клуба? Не сомневаюсь, что вы и с этюдом этим, и со швейцаром знакомы? И картины, и людей местных в той или иной степени выдающихся знаете. А уж Ауэрштадт точно выдающимся был, хотя бы ростом из всех прочих выделялся.

– Конечно, знаю, – сказал Евлампий. – Я был знаком с Ауэрштадтом – не близко, нет, так, всего лишь имел возможность созерцать его со стороны. Он действительно был человеком выдающимся – и не только рост был тому причиной. В нем чувствовалась порода, и я не удивлюсь, что с этим «Этюдом 312», у которого он простаивал в музее и который – между нами – ничего из себя не представляет, была связана какая-нибудь романтическая история, насчитывавшая немногим меньше лет, чем исполнилось самому швейцару, когда он, что называется, отошел в лучший мир.

– Я поддерживаю вашу точку зрения и готова выпить вместе с вами за романтическое чувство длиною в жизнь! – воскликнула Ольга, придвигая свой бокал к рюмке краеведа. – Ну а ты, Листик, неужели не хочешь вместе с нами поднять тост за любовь? – обратилась она к другу.

Он со скептическим видом по-прежнему восседал на диване, хранившем еще Ольгино тепло.

– Я бы к вам с удовольствием присоединился, – заметил Собилло, – поскольку вовсе не такой сухарь, каким иногда кажусь, но дело в том, что вы упустили из виду одну мелочь: из-за якобы романтической привязанности Ауэрштадта к этюду подверглись разгрому уже две квартиры. Это не считая того, что за нами была погоня и в нас даже стреляли. В наше отнюдь не романтическое время вряд ли кто-то станет заниматься подобными вещами, если не чует запаха денег – больших денег!