Текст книги "Смерть швейцара"

Автор книги: Ирина Дроздова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

И. Дроздова. Смерть швейцара

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Швейцар Николай Павлович, служивший хранителем стеклянных дверей Благородного собрания – старого здания горкома, выкупленного нынче дворянами Первозванска, явился домой поздно вечером в чрезвычайно возбужденном состоянии. Его комнатка находилась на первом этаже коммунальной квартиры, располагавшейся в старинном деревянном двухэтажном доме, выстроенном в конце прошлого века купцом Евтихеевым. У комнаты Николая Павловича имелось одно преимущество: она имела два входа – один, как и положено, из коридора, а другой – со стороны двора. Прежде его комната была привратницкой, а потому жившему здесь в прошлом веке его предшественнику приходилось часто совершать пробежки по холодку, чтобы отпереть или запереть чугунные ворота. Ворот, правда, уже давно не было, зато осталась полукруглая арка, которая вела во двор с улицы. Всякий, кто желал пообщаться с Николаем Павловичем, входил в нее, а потом колотил кулаком в покосившуюся, обтянутую древним дерматином дверь. Комната швейцара, таким образом, имела все достоинства отдельной квартиры, хотя для того, чтобы воспользоваться кухней, ванной с газовой колонкой или туалетом, ему приходилось открывать вторую дверь и выходить в длинный, гулкий коридор. По мере того как Николай Павлович старел и все больше замыкался в себе, эту операцию он проделывал все реже – готовил у себя в комнате на керосинке, вместо ванной ходил в баню, а естественные нужды чаще справлял прямо во дворе, когда поздно вечером возвращался в свою каморку.

В какой должности он трудился до появления в Первозванске, для всех оставалось загадкой, но когда он здесь поселился – а это произошло примерно в шестидесятом году, – его облик был настолько внушительным, что его сразу же взяли швейцаром в лучшую гостиницу города – «Первомайскую». Потом он служил в той же должности в Областном драматическом театре, а еще позже – за стать, выучку и роскошные николаевские усы с подусниками – был взят в горком и достался по наследству Дворянскому клубу. Там гордились им не меньше, чем завезенными из столицы дверями с зеркальными стеклами, являвшимися точной копией дверей знаменитого Английского клуба XIX столетия.

Театралы, работники горкома и – значительно позже – «новые» дворяне звали его просто «Палыч», напрочь позабыв, что у швейцара имелась фамилия, весьма подходившая его экзотической внешности, – Ауэрштадт. Бухгалтер, выплачивавший швейцару зарплату, находя ее в ведомости, всякий раз качал головой, но этим дело и ограничивалось. Конечно, время от времени возникал вопрос, откуда у швейцара такая фамилия, и Палыч нехотя отвечал, что он сам из крестьян Древлянской губернии, а причудливую фамилию его предкам дал барин, помещик Листвянников – большой поклонник Наполеона Бонапарта. Нашлись пытливые умы – не поленились залезть в Большую советскую энциклопедию, где и обнаружили, что да, верно – в 1806 году французские войска под командованием Бонапарта разгромили прусскую армию под городом с названием Ауэрштадт. Обнаружили – и поведали эту новость всем, кому это было интересно. Однако фамилия, как все трудное, была быстро забыта, а Николай Павлович так и остался «Палычем».

Соседи определили, что Палыч вернулся, по приглушенному хлопку наружной двери. Хотя стояла ночь, и большинство обитателей коммуналки уже видели третий сон, однако страдающие бессонницей отметили про себя этот факт. Состояние же души старого швейцара определить было несложно. Те, кто бывали в комнате, знали, что у него есть старинный граммофон и куча таких же старых пластинок. Из нескольких десятков этих пошарпанных дисков Палыч выбрал два и крутил их не переставая. Большей частью – «Из-за острова на стрежень» – когда у него было хорошее настроение, и арию из оперы «Демон» Рубинштейна, когда дурное. Обе пластинки были записаны с голоса Шаляпина и поначалу сильно тревожили жильцов квартиры, но потом к ним привыкли и перестали замечать. Тем более что со временем пластинки основательно поистерлись и лишились былой звучности. Так вот, этой ночью Палыч завел «Демона». Бас Шаляпина, как страдающее живое существо, стлался по коридору и волновал души бессонных, которым, по счастью, все-таки значительно чаще приходилось слушать историю о разудалом народном герое, нежели исповедь низринутого ангела. Пенсионер Савельев дважды успел пройти по коридору, направляясь в туалет и обратно, а бас Шаляпина все еще приглушенно рокотал.

– Видать, неприятности у Палыча-то, – покачал головой сосед, – ишь, как его разбирает – в третий раз одну и ту же пластинку крутит, будь она неладна.

Когда Савельев вернулся к себе в комнату и, кряхтя, лег на постель, музыка неожиданно прекратилась, и в доме стало тихо. Но Савельеву сделалось жутко.

– Может, он руки на себя наложил, или еще что, – громко сказал пенсионер, чтобы звуком собственного голоса отпугнуть это неприятное чувство. – Сходить, что ли, посмотреть, как он там?

В тишине послышался приглушенный стук в дверь со двора. К Палычу определенно кто-то пришел.

– Ну, вот и хорошо, вот и ладно. Теперь, по крайней мере, не один будет. А если что – гость и «скорую» вызовет, – пробормотал старик Савельев. Ему, признаться, до чертиков не хотелось вылезать из скрипучей железной кровати. Вяло зевнув и перекрестив рот – чтобы ненароком не залетел черт, Савельев снова прислушался. Из комнаты швейцара доносились голоса. Палыч с кем-то разговаривал. Окончательно успокоившись, Савельев улегся на правый бок, подоткнул со всех сторон одеяло и заснул – минут на двадцать быстрее, чем это у него обычно получалось ночью.

Дознаватель райотдела милиции старший лейтенант Кругляк приехал в Заболотный переулок почти одновременно с машиной «Скорой помощи». Когда ему позвонили и сообщили, что умер какой-то девяностолетний старец, он крикнул в трубку, что довольно будет и врача, чтобы произвести освидетельствование, и что ему там делать нечего. Потом последовал еще один звонок, но не ему, а начальнику отделения, причем из весьма высоких сфер, так что одеваться и выходить на холод ему все-таки пришлось. Усевшись в старинный райотдельский «газик» рядом с водителем, сержантом Смыком, и сказав тому, куда ехать, он поднял воротник кожаной куртки и насупился. Он молчал всю дорогу, лишь покуривал и смотрел в окно, временами зябко поеживаясь на холодном сиденье.

Шофер, заметив состояние старшего лейтенанта, усмехнулся: «Опять какой-нибудь старинушка перекинулся», – и замолчал, насвистывая нечто неопределенное – у Смыка не было слуха.

Свернув в арку, сержант почти сразу же остановился: мешал «рафик» с красным крестом, загораживавший дорогу. Дворик был настолько тесен, что заехавшие в него две машины создавали впечатление очереди у бензоколонки.

– Задние мигалки включи, – посоветовал сержанту старлей, вылезая из «козлика», – а то, не дай Бог, тебя кто-нибудь в задницу поцелует – будет тогда в отделении крику! Ну, пока, – прибавил он, – пойду деду к глазам медные пятаки прикладывать.

– Да, та еще работенка, – подхватил сержант, – медалей за нее не дадут. Никак в толк не возьму, отчего так из-за какого-то пенсионера переполошились? Следователя, вишь, им подавай!

Когда Смык назвал Кругляка следователем, он немного ему польстил – звание «дознавателя» предполагало расследование дел районного масштаба, высшей точкой которых могло стать, скажем, ограбление квартиры, но Владимир Кругляк сильно сомневался, что у деда, последние тридцать шесть лет прожившего в коммуналке, было что брать.

– Он не пенсионер, Шура, а швейцар Дворянского клуба, оттуда и звонили, – наставительно произнес старлей и отправился составлять протокол по поводу смерти гражданина Ауэрштадта, Николая Павловича, 1909 года рождения, русского, происхождением из крестьян.

Кругляка неприятно поразило, что в тесную, шестнадцатиметровую комнату покойного людей набилось, как кроликов в садок. Кроме врача и медсестры, которые колдовали над телом усопшего, что лежал на продавленном диване с открытым ртом, в самом дальнем от трупа конце комнаты сидела на старом венском стуле какая-то красивая девица с пепельными волосами, продолговатыми зеленовато-голубыми глазами и бледным лицом. Вокруг нее крутились два одетых в распахнутые дорогие пальто человека, пытаясь всунуть ей в руку стакан с водой. Девица методично отталкивала его.

«Родственники усопшего, что ли?» – подумал дознаватель, но сразу же отверг эту мысль, поскольку убожество обстановки никак не вязалось с дорогими одеждами мужчин. Следовало брать дело в свои руки, и Кругляк, чуть оттеснив врача, прошел к круглому обеденному столу, где возвышался четырехугольной коробкой старинный граммофон, и отрекомендовался громким голосом. Потом, отодвинув стоявший впритирку к столу еще один не менее древний венский стул, торжественно водрузил себя на его потрескавшееся сиденье и поставил на незанятую часть стола портфель с бумагами. Пристально взглянув на девушку и суетившихся около нее мужчин, старший лейтенант осведомился:

– А вы кто такие будете? Родственники покойного? Понятые? Понятых я вроде бы еще не вызывал...

Один из мужчин – тот, что постарше и посолиднее, – медленно повернулся к вошедшему.

– Это я звонил вашему начальству. Извольте взглянуть. – Он извлек из кармана и показал Кругляку книжечку вишневой кожи, похожую на довоенное удостоверение работника НКВД, только вместо советского герба на нем золотом был оттиснут двуглавый орел Российской империи. – Моя фамилия Меняйленко, Александр Тимофеевич.

– Очень приятно, – сказал Кругляк, – меня-то зачем вызывали?

Старлей чуть покачался на стуле, пробуя его на прочность, после чего достал из портфеля бланк протокола. Вынув из кармана дешевую шариковую ручку и осмотрев ее кончик, он положил ее на бланк, после чего ткнул пальцем в сторону девушки и другого мужчины, одетого в бежевое, верблюжьей шерсти, пальто.

– Как записать остальных? – спросил он, решив заполнять бланк с графы «понятые».

Меняйленко с готовностью сообщил:

– Аристарх Викентьевич Собилло, главный герольдмейстер Северного столичного дворянского общества, находится у нас по приглашению клуба, и журналистка раздела светской хроники московской газеты «События недели» Ольга Туманцева.

Обернувшись к женщине и мужчине, Меняйленко попросил:

– Будьте любезны, покажите ваши документы...

Холеный мужчина с черной шевелюрой сразу же вынул из кармана паспорт, а молодая особа беспомощно подняла руку к груди, но потом возвела очи на своего красивого спутника и сказала:

– Ой, а я все в номере оставила.

– Она – корреспондентка, поверьте, – подтвердил Меняйленко, – проживает в санатории Усольцево. Приехала писать репортаж о выставке «Шедевры живописи из спасенных дворянских усадеб», ну а мы – как радушные хозяева – вывезли ее покататься по городу.

– Ничего себе катания, – проворчал Кругляк. – Привезли прямо к покойнику.

– Так кто же знал? Для нас это шок почище вашего. Сегодня швейцар должен был двери отворять и быть при полном параде – в шинели с галунами и в фуражке. Пять лет не опаздывал – и вдруг пропал. Поехали за ним – и нате вам, пожалуйста, – сказал полнолицый.

– Это, знаете ли, бывает, – ответил дознаватель, склонившись над протоколом. – все-таки девяносто лет дедуле. Надоело ему ваши двери отворять, вот он взял – да и помер. Следы насильственной смерти присутствуют? – обратился Кругляк к молодому очкастому доктору, который закончил уже к тому времени осматривать труп.

– Никаких, – покачал головой врач, – все естественно. По-видимому, сердечная недостаточность. Но, как говорится, вскрытие покажет. Глафира, – сказал он, повернувшись к сестре, – позови водителя, будем выносить. Носилки-то взять не забыли?

Молодая и некрасивая Глафира, как видно влюбленная без взаимности в доктора, отрапортовала:

– Не забыли. Сейчас Викторов принесет. Пойду скажу ему.

Без пальто она вышла в коридор, откуда вернулась через несколько минут в сопровождении невысокого плотного мужчины в черной куртке с капюшоном – водителя «скорой помощи» Викторова.

«Мрачный тип, – подумал Кругляк, глядя на то, как доктор в компании с шофером сноровисто подняли с дивана тяжеленное тело швейцара и уложили его на брезентовые, с алюминиевыми ручками, носилки. – На инквизитора похож или на подручного палача. Впрочем, и работенка у него невеселая».

Когда бригада «Скорой помощи» удалилась, дознаватель в прямом смысле почувствовал себя свободнее. Места в комнате и в самом деле прибавилось. К тому же оставшиеся в комнате люди ничем не походили на задумчивых деклассированных субъектов, с которыми Кругляку приходилось иметь дело почти каждый день, и он подумал, что побеседовать с ними будет даже любопытно. Продолжая заносить в протокол результаты осмотра, старший лейтенант во всеуслышание проговаривал каждую фразу, прежде чем ее записать, – ему хотелось, чтобы журналистка и господа из Дворянского клуба знали, что расследование ведется правильно, тем более что случай, на его взгляд, был из разряда типичных.

– Следов борьбы в комнате не обнаружено, мебель находится на своих местах, то есть там, где и стояла...

– Это откуда же следует, офицер? – обратилась вдруг к нему на американский манер журналистка. С того момента, как труп был вынесен из комнаты, она заметно оживилась. Лицо ее обрело вполне здоровый и осмысленный вид.

Кругляк усмехнулся – непривычное обращение «офицер» звучало для уха чуждо, хотя, казалось бы, чему тут удивляться. Ведь он и в самом деле был старшим лейтенантом. Все лучше, чем «мент поганый» или «ментяра», подумал он и, подняв на девушку глаза, сказал:

– А это из того следует, уважаемая столичная пресса, что комната убиралась редко, и если бы, к примеру, стол, стулья или диван двигали, то на замусоренном полу остались бы вполне осязаемые следы.

– Можно подумать, что здесь следов нет, – парировала журналистка, усаживаясь поудобнее и укладывая ногу на ногу. – Вон как у двери натоптано. И около дивана.

– Ну, надо же было старику как-то передвигаться. Через эту дверь, что ведет во двор, он и входил, и выходил, а на диване спал и вообще – проводил время. Музыку вот слушал, – Кругляк снисходительно посмотрел на Туманцеву и ткнул пальцем в старинный граммофон. – Все эти вытоптанные в пыли дорожки – привычные маршруты, по которым дедушка следовал в своей частной жизни. Кстати, хочу у вас поинтересоваться: эти древние пластинки в коробке могут представлять какую-нибудь ценность? Вы в этом разбираетесь?

Красавец протянул руку и взял наугад несколько пластинок. Перелистав их точно так же, как стал бы перелистывать страницы книги, он произнес:

– Ценность всего этого невелика. Пластинки с бору по сосенке. Есть, конечно, и старые, но очень запиленные – вряд ли их можно выгодно продать. Граммофон же, – тут он пристально взглянул на полированный деревянный ящик с раструбом, – дореволюционного производства и стоит довольно дорого, но он, как вы видите, на месте.

– Что и требовалось доказать, – сказал дознаватель. – Так, стало быть, и запишем: все ценные предметы остались в комнате. А это значит, что об ограблении не может быть и речи. Впрочем, это можно еще уточнить – с помощью соседей.

Упомянув про соседей, старший лейтенант, однако, не сделал ни малейшей попытки подняться и выйти в коридор, чтобы пригласить кого-нибудь из них. Картина случившегося была ему ясна как день, и нечего было вносить в дело надуманные сложности. Тем не менее, он посчитал нужным свою позицию разъяснить.

– Соседи здесь все как на подбор пенсионеры. Они такого наговорят, чего и на свете не было. Чтобы, значит, побыть несколько минут в центре внимания. Врач же считает, что смерть наступила в третьем часу ночи, когда все эти старички благополучно видели свои сны о молодости.

Сидевшая в углу на венском стуле журналистка шевельнулась и широким, театральным жестом указала на два стакана, притулившихся на столе рядом с граммофоном.

– А это как прикажете толковать? Как мираж, что ли? Видно же, что перед смертью покойный с кем-то выпивал. Может, с убийцей!

Старший лейтенант Кругляк поморщился и пожелал про себя провалиться в тартарары всем журналистам мира. «Заметила, стервочка», – мысленно обругал он девицу, которая, признаться, сильно затронула его мужское начало, но исключительно своими телесными достоинствами. Иронического склада ее ума и наблюдательности он не одобрял. Женишься на такой – горя не оберешься. Будет она тебя каждый день подковыривать и мытарить – сбежишь к черту. А уж если захочешь на сторону сходить или, там, выпить с друзьями – сразу поймет. А так, конечно, девочка аппетитная, ничего не скажешь.

– Как толковать, как толковать? – устало переспросил старлей, отодвигая в сторону граммофон и делая вид, что стаканы он только что заметил. – Так и толковать, что перед смертью старик с кем-то выпил, может быть, вспомнил старое время, разволновался – ну и... Что ж тут невероятного? Сказано же, что следов насильственной смерти не обнаружено. А эти стаканчики, – дознаватель кончиком ручки стукнул по краю одного из них, – лишь свидетельствуют в пользу моей версии: как говорится, пить надо меньше, особенно в таком преклонном возрасте.

– А может быть, его отравили? – округлила глаза девица. – Вы просто обязаны отвезти эти стаканы на экспертизу.

– Обязан, да, – сказал Кругляк, – в случае, если налицо признаки убийства. Если же я стану после смерти всякого пенсионера или алкоголика отдавать на экспертизу стаканы и тарелки, которыми они перед смертью пользовались, то отдел экспертизы до конца света со всем этим барахлом не разберется. У нас, знаете ли, и серьезных преступлений навалом – настоящих, между прочим, убийств.

– Так что же мне сказать Нехорошеву, председателю клуба? – вступил в разговор Меняйленко. – Ведь для клуба это ЧП!

– Это для вашего клуба ЧП, что швейцар помер и двери открывать будет некому, – осторожно откинулся на скрипучую спинку стула дознаватель, – а для нас такая смерть – будничное происшествие. Чтобы ее констатировать, и врача было достаточно. Это только из уважения к вашему Нехорошеву начальство меня сюда прислало. Так, стало быть, Нехорошеву и сообщите: старик умер от сердечной недостаточности. – Тут дознаватель ухмыльнулся и снова щелкнул своей пластмассовой ручкой по краю захватанного стакана. – Перед тем как заснуть вечным сном, принял грамм двести водочки – для того, так сказать, чтобы упростить себе переход в лучший мир. Так что придется правлению вашего клуба подыскивать теперь себе нового швейцара.

Кругляк поднялся и предложил мужчинам подписать протокол. Пока они доставали свои дорогие ручки и склонялись над документом, дознаватель обратился к въедливой девице, которая смотрела на него с некоторым пренебрежением. Сколько он, старший лейтенант, успел уже на своем веку ощутить на себе таких взглядов – уму непостижимо. Преодолевая неприязнь, он сказал:

– Вам ничего подписывать не даю, поскольку у вас документов нет. Вы, как говорится, в данный момент не существуете. Что же касается жмурика,– дознаватель через плечо большим пальцем указал в сторону дивана, на котором лежал покойник, – то желаю всем нам дожить до его лет и спокойно перекинуться, предварительно немного приняв внутрь. Исходя из того, с чем мне приходится каждый день сталкиваться на службе, могу вас уверить, что по нынешним временам это далеко не худшая смерть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Никуда я больше не поеду, – раздраженно говорила Ольга Туманцева, – и не уговаривайте. Вам нужно в клуб – вот и езжайте.

Администратор предлагал поучаствовать в открытии выставки. Аристарх большую часть времени молчал, вел себя сдержанно и не обмолвился ни единым словом – отвечал только, если его спрашивали. Смерть человека, даже и незнакомого, всегда вызывала у него уважение и состояние глубокой задумчивости. Он считал, что ей должны сопутствовать молчание и торжественность – пускай и в убогой комнатушке коммунальной квартиры.

– А вам, ваша светлость, – сказал Меняйленко, – ехать придется. Вас вчера слушали и видели, вы понравились, и многие члены нашего клуба очень хотят снова вас сегодня лицезреть.

– В качестве «свадебного генерала»? – с иронией осведомился Собилло, хотя понимал, что Меняйленко прав и побывать на открытии выставки ему все-таки придется.

«Это в твоих интересах, дурень», – напомнил он себе и, покачав одобрительно головой, полез в машину.

– Вы, князюшка, обладаете повышенной самооценкой, – бросил ему администратор, похлопывая рукой в черной перчатке по лакированному крылу «Мерседеса». – «Свадебных генералов» там будет довольно и без вас. Сами знаете, что и вашему столичному клубу – да и вам лично – лишняя реклама не помешает. Поверьте, я все это говорю из-за большого чувства уважения к вам. – Меняйленко усмехнулся и повернулся к другой своей жертве – Ольге. Она стояла рядом с машиной и упорно отказывалась лезть в салон.

– Ну а вы, девушка, чего петушитесь? Вы-то чего нос воротите от такого зрелища? Нарядные господа, дамы, картины в тяжелых рамах, журналисты...

– Именно что журналисты, Александр Тимофеевич, – упрямо кусая нижнюю губку, сообщила девушка. – Они уж так распишут открытие, что только держись! Куда мне, бедной, начинающей. В лучшем случае, вставлю свою информашку, которую никто не заметит. Нет уж, дорогой мой, не мешайте мне идти своим путем.

– Девушка большую поживу почуяла, – высунул голову из окна лимузина Аристарх. – В ней проснулся инстинкт преследователя.

– Да какая тут, к черту, пожива? – развел руками администратор. – Ну, умер швейцар клуба. Заметьте, от старости умер! И что с того? В лучшем случае, это три строчки в разделе текущих новостей, причем первозванской газеты. Какое дело столичным читателям до смерти какого-то местного швейцара!

– Неужели вы ничего не заметили? Расследование велось формально, этот самый Кругляк – так, кажется, его фамилия? – делал все, чтобы дело закрыть!

Меняйленко и Аристарх дружно расхохотались.

– Да нет никакого дела, Оленька, как вы не понимаете! – воскликнул администратор, поднимая руки к уже почерневшему ночному небу. – И Кругляку это было ясно с самого начала. Вот почему он не проявил никакого энтузиазма. Расследовать-то нечего.

– Не скажите, не скажите, – Ольга уже закусила удила, и сбить ее с пути было трудно, или даже невозможно. Притопнув каблуком сапожка, она сказала: – А два стакана? Кто-то же у старика был? А Кругляк даже не взял их на экспертизу. И соседей по дому не опросил. Как прикажете это понимать?

– Все, – резюмировал Меняйленко, положив руку на ручку двери «Мерседеса», – у девушки навязчивая идея, а избыть ее можно, как считают психоаналитики, только предложив пациенту пройти весь путь до конца.

– Но как же мы оставим ее в незнакомом городе в полном одиночестве? – озабоченно поинтересовался Аристарх, чья голова по-прежнему торчала из окна машины, как из ящика фокусника. – Становится темно, а у нее – ни документов, ни, как я понимаю, денег. все-таки, это как-то не по-рыцарски – бросать ее одну в ночи на произвол судьбы.

– В ночи? – переспросила Ольга. – Да сейчас и семи часов еще нет. Я хочу побродить по городу и кое-что обдумать. Вам, джентльмены, возможно, покажется странным, но у меня есть кое-какие мысли. Они, кстати, касаются не только смерти старика. Глубоко, знаете ли, личные. И мне бы хотелось немного порассуждать. Про себя. Я хочу побыть одна. Похожу по древним улочкам Первозванска, а потом вернусь в Усольцево. Вот и все мои желания. – Ольга никак не могла понять, почему столь простые требования вызывали у ее знакомых такое острое чувство неприятия. Секундой позже она, правда, сообразила: Аристарх и Меняйленко за нее боялись. Отвечая на эту мысль, она рассмеялась и примиряющим жестом положила руку на рукав черного пальто администратора.

– Так вы и вправду за меня боитесь? Ваши слова, стало быть, не только дань вежливости? Уверяю вас, что ничего страшного со мной не случится. Я привыкла далеко за полночь возвращаться домой в Москве, а там преступность, наверное, не чета здешней. Кроме того, – тут она полезла в сумочку и вынула баллончик со слезоточивым газом, – у меня есть, чем попотчевать приставалу. Я же журналистка, как вы не понимаете! – чуть ли не со слезами в голосе обратилась она к собеседникам.

– Считайте, что вы нас убедили, – сказал со вздохом Меняйленко и полез в карман. – Вот, держите– это моя визитная карточка. Покажете, если что – и вас никто не тронет, обещаю. Ну а это – деньги, возьмите.

Меняйленко нагнулся и нырнул в автомобиль, словно давая тем самым понять, что заботу об Ольге он оставляет целиком на волю судьбы. В ту самую минуту, как администратор забрался в машину, он выбросил девушку из головы – его ждали важные дела, а все, что он мог сделать для нее при сложившихся обстоятельствах, он уже сделал.

– Только не задерживайтесь долго, – сказал Аристарх, просовывая из окошка автомобиля руку и вкладывая что-то Ольге в ладонь. Одновременно он со значением сжал ее пальцы. – Если вы не вернетесь в Усольцево до полуночи, я поеду вас разыскивать. Помните об этом и не надрывайте мне сердца.

Последние слова прозвучали бы несколько напыщенно, если бы нелегкая ирония, которой Аристарх их сдобрил. Заворковал, обретая жизнь, мотор, и «Мерседес» умчался, оставив Ольгу на застроенной двухэтажными покосившимися домиками улице незнакомого ей Первозванска.

Ольга подошла к фонарю и стала исследовать пожалованные ей Собилло и Меняйленко деньги – две пачки купюр. Интересно, кто из этих двух господ щедрее, ухмыльнувшись подумала она и пересчитала кассу. Два и два – или, вернее, две тысячи и две тысячи – Ольга все еще не отделалась от привычки считать деньги «лимонами».

Одинаковая, до копейки, щедрость – подивилась она, укладывая пачки в сумочку. Может, именно такую сумму принято ассигновать девицам, которые оказываются под покровительством господ из дворянских клубов? Вздохнув, она отметила про себя, что четыре тысячи – это ее примерно полугодовой заработок. Первозванск – город контрастов. Следовало, однако, приступать к делу, которое она замыслила. Прежде всего, ей хотелось перекинуться словом с соседями швейцара – то есть добросовестно выполнить работу Кругляка. Вернувшись во двор через арку, она поднялась по скрипучим ступеням и три раза позвонила у подъезда гражданину Савельеву Ф.Г.

Через час с четвертью, когда темнота окончательно накрыла город, журналистка вышла из подъезда, осторожно прикрыв за собой дверь.

В сущности, разговор с соседями мало что дал. Представившись корреспонденткой из московской газеты, Ольга попросила их коротко рассказать о Николае Павловиче Ауэрштадте и о том, что, по их мнению, произошло ночью. Кругляк оказался прав, обитатели квартиры № 1, за исключением старика Савельева, исправно дрыхли. Но и тот не сообщил ей ничего сенсационного: о том, что в гости к швейцару кто-то приходил, было известно с самого начала – да и дознаватель этого не отрицал, просто не придал этому особенного значения.

Ольга пошла по двору, в задумчивости подкидывая носком сапожка рыхлый февральский снег. Одна вещь не давала ей покоя – слова Савельева о том, что гость швейцара слишком уж припозднился. Пришел среди ночи, что для пенсионера, каким, скорее всего, должен был оказаться собутыльник Ауэрштадта – было не самым привычным для прогулок временем. О том, что старики имеют обыкновение вставать ни свет, ни заря, она имела представление, но знала и то, что ночью они предпочитают оставаться дома. Пенсионеры, по ее наблюдениям, чрезвычайно заботились о продлении своего существования – вот почему по темным улицам ходили крайне редко и просиживали бесконечные часы, чтобы попасть на прием к врачу в районной поликлинике.

Выбравшись на сравнительно цивилизованную улицу, откуда уже было рукой подать до центра, Ольга вдруг остановилась, как вкопанная – до того ее поразила мысль, только что пришедшая в голову.

Время смерти! Если верить Савельеву, которого мучила бессонница, гость явился к швейцару уже за полночь. Когда Савельев завалился спать, часы показывали половину первого. Была у пенсионера такая привычка – не только мысленно фиксировать время, когда он отходил ко сну, но и записывать его. Потом старик, пользуясь этими записями, отмечал на вычерченной на миллиметровке оси час и минуту этого знаменательного события и строил кривую своей засыпаемости в течение недели, которую и относил потом в районную поликлинику, где совершенно не имели представления, что с этими удивительными графиками делать.

По словам же врача «скорой помощи» выходило, что швейцар умер в третьем часу ночи, то есть примерно через полтора-два часа после визита. Даже если врач ошибался, время смерти все равно до странности близко соседствовало со временем прихода неизвестного гостя.

Если это и совпадение, решила Ольга, то чрезвычайно подозрительное. К тому же, ни Савельев, ни другие соседи не отмечали у Ауэрштадта склонности к сердечным заболеваниям. Наоборот, «здоров, как бык» – отзывались они о старце. Никто из них не мог припомнить случая, чтобы гигант Палыч хотя бы раз страдал от какого-нибудь недомогания.

Еще одно очко в мою пользу, подумала девушка. Вот брошу журналистику и открою частное детективное агентство – будете знать! Последние слова она произнесла вслух, бросив их, что называется, «на ветер», хотя кто и что должен был о ней знать, в данный момент для нее самой являлось загадкой. Скорее всего, эти слова, как и все те, что она произносила мысленно или вслух, предназначались ее неверному возлюбленному, Павлу Каменеву, который два месяца назад вскружил ей голову, а два дня назад исчез в неизвестном направлении с таганской квартиры, где они жили с ним душа в душу.

За два с лишним месяца их совместного житья Паша иногда задерживался по причине важных дел, требовавших его неотступного внимания, но не более чем на несколько часов. Конечно, принимать во внимание всякого рода случайности тоже приходилось, но Ольга не верила, что исчезновение друга – результат обыкновенного дорожного происшествия.

В таком случае оставалось одно: подозревать, что на жизнь и здоровье Паши покусились некие негодяи, что – само собой – вело к размышлениям о деле, которым он занимался. Врагов у Паши вроде не было – Ольга, по крайней мере, ничего о таковых не знала. Паша ей об этом не рассказывал, да и по телефону рассерженных голосов, требовавших его подозвать, Ольге ни разу не приходилось слышать. С другой стороны – что, собственно она знала о его друзьях и недругах? Да ровным счетом ничего. Тут Ольга начинала ненавидеть благословенную сдержанность своего сожителя. За два с лишним месяца ей так и не удалось узнать, чем Паша занимался. По этому поводу он хранил абсолютное молчание, отделываясь от нее дурацкими поговорками вроде «меньше знаешь – крепче спишь», или «один глупец способен задать больше вопросов, чем дюжина мудрецов способна разрешить».