Текст книги "Смерть швейцара"

Автор книги: Ирина Дроздова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Послышался скрежет проворачиваемого в замке ключа. Ошибиться было невозможно: замок в квартире был старинный и никогда не смазывался. Металлический скрежет бил по ушам, проникал в душу, царапал мозг. Ольга поняла, что еще мгновение – и она закричит, как не кричала никогда в жизни. Наверное, Меняйленко почувствовал ее состояние, поскольку стальная рука администратора запечатала ей рот.

Ольга взяла себя в руки. Первый приступ ужаса прошел, следом за ним появился интерес – как будут развиваться события? Чтобы не сковывать активности Меняйленко своей особой, она похлопала его по ладони, которая закрывала ей рот. Это должно было означать: довольно, я уже пришла в себя, займитесь более важными вещами. Администратор, как всегда, понял ее правильно и ладонь с ее рта убрал. Правда, Ольга поняла, что он колеблется. Она ощутила, как при этом дрогнули его пальцы. Чтобы окончательно развеять все его сомнения, она еще раз коснулась его руки.

Между тем стало слышно, как медленно, со скрипом, отворяется дверь. Человек проник в квартиру, в этом сомнений быть не могло. Действовал он, однако, очень осторожно. Пока ключ снова не стал проворачиваться в замке Ольгиной комнаты, до них с администратором не донеслось ни единого звука – ни скрипа половиц, ни шарканья подошв, ни шуршания одежды – ничего. Потом ночной гость прошел в комнату Ольги.

Сколько еще после этого прошло времени, она не знала. Может, пять минут, может, час, а может – и целый год. Время снова для нее остановилось, и Ольга потеряла всякую способность в нем ориентироваться. Зато у Меняйленко внутри, похоже, сработал таймер. В какое-то мгновение он вскочил и неслышно, черным силуэтом метнулся к двери. И опять настала тишина, правда, на этот раз она длилась недолго. Послышались шум борьбы, сдавленные стоны, топот ног по коридору и, как финал, громкий крик администратора:

– Дайте же, мать вашу, наручники!

Затем в квартире всюду зажегся свет. Ольга увидела желтую полоску под дверью комнаты Клары Альбертовны.

– Оленька, теперь можно, входите, – прогремел из коридора голос администратора, и она поднялась на непослушных ногах с места. Шаг, другой, третий – и вот, наконец, дверь. Открыв ее, Ольга с минуту стояла, привыкая к яркому свету, заливающему коридор, и беспомощно моргала. Но скоро все предметы снова обрели свои привычные очертания, свет перестал казаться ярким, и Ольга шагнула в распахнутую дверь своей прежней обители.

Первым делом она увидела свою картину, лежавшую на полу у самого выхода. Бумага, в которую она была запакована, в одном месте свисала клочьями – было ясно, что тот, кто хотел ее унести, предварительно осматривал полотно. Как это ни странно, кошмарная репродукция картины Васнецова тоже была сорвана со стены над диваном и валялась на полу. Сам же виновник всего этого переполоха стоял к Ольге спиной, у окна, и она заметила, что руки у него отведены назад и скованы наручниками. Дорогая замшевая куртка, которая обтягивала его широкие плечи, ничуть не напоминала кожаную куртку ее бывшего любовника, и Туманцева с облегчением перевела дух. Тем не менее, в фигуре ночного пришельца определенно угадывалось что-то знакомое, а когда он, наконец, повернулся к ней лицом, у Ольги перехватило горло – перед ее взором предстали дорогие, с тонированными стеклами, очки и роскошная седая прядь, украшавшая лоб владельца антикварного магазина «Аэлита» Алексея Витальевича Заславского.

– Ну вот, Оленька, я же говорил, что это Заславский – а вы мне не верили, – удовлетворенно произнес Меняйленко, оторвавшись на мгновение от мобильного телефона. Потом он снова приник к аппарату и стал лающим голосом отдавать распоряжения. Ольга догадалась, что администратор вызывал еще одну машину – с охраной – для перевозки задержанного. В комнате несколько раз прозвучало знакомое каждому москвичу название «Лефортово».

«Вот куда ниточка тянется, – подумала Ольга. – В контрразведку. Может, Заславский – шпион? Но почему, все-таки, он хотел меня убить? Я же для него никто».

Меняйленко закончил командовать, сунул телефон в карман и, понимая состояние молодой женщины, громко сказал – так, чтобы его слышал и Заславский:

– А вы сами его спросите, Оленька, зачем ему понадобилось вас убивать. Может, скажет?

Алексей Витальевич презрительно скривил рот.

– Это провокация, и вы, господин Меняйленко, за это ответите.

– Но я? – воскликнула Ольга, обращаясь к антиквару. – За что должна была расплачиваться я? Ведь я не сделала вам ничего дурного! Почему вы меня преследовали? Зачем?

Заславский смерил ее тяжелым взглядом серых глаз, в которых – даже сквозь тонированные стекла – видна была полыхавшая ненависть.

– У-у-у, проклятая дура, – только и сказал он, после чего снова отвернулся к окну и не произнес больше ни слова.

– Не расстраивайтесь, Оленька, он не прав, – Меняйленко ободряюще коснулся ее плеча. – Я лично придерживаюсь иного мнения о ваших мыслительных способностях, а мое мнение, надеюсь, для вас что-нибудь да значит. Зато господин Заславский в этом деле сам проявил себя не с лучшей стороны, хотя, в каком-то смысле, его понять можно – запаниковал. А вот этого, – наставительно добавил администратор, – мужчина себе позволять не должен. Никогда.

В кармане у Александра Тимофеевича запищал телефон. Выяснилось, что машина за Заславским уже пришла. Через несколько минут в коридоре небольшой квартиры уже толпились одетые в темные пальто люди. Они почти не отличались от Михайлова и Панаеотова. Один из них – высокого роста, но с не запоминающимся, каким-то стертым лицом – ткнул Заславского в спину дулом пистолета и коротко скомандовал: «На выход». Задержавшись у двери, он повернулся к Александру Тимофеевичу и спросил, указав пальцем на небрежно брошенные на пол картины:

– А с этим хозяйством как поступим? Сейчас увезем – или вы нам сами потом доставите? все-таки улики. Хотя, насколько я знаю, ничего ценного здесь нет.

– Сам привезу, майор, сам – так и передайте Шаповалову, – сказал Меняйленко. – Прежде надо экспертизу провести. Ведь от вас этого не дождешься.

– Ну-ну, – хмыкнул высокий, – вольному воля.

Повернувшись к своим людям, он взмахом руки дал им знать, чтобы те выводили задержанного, после чего сам исчез в дверном проеме. Когда за контрразведчиками захлопнулась дверь, Ольга вопросительно посмотрела на Меняйленко.

– Ну а мы что станем делать? Может быть, вы просветите меня насчет происходящего? Хотя я собственными глазами видела здесь Заславского, я до сих пор не в силах разобраться во всех тонкостях дела. И вообще, почему со стены сорвали «Богатырей»? Это Заславский сделал? Или ваши ребята? Уж Заславскому-то такая дрянь точно не нужна!

– Как знать, как знать, – загадочно цедил сквозь зубы Меняйленко, помогая Ольге надевать пальто. – Мы вот что сделаем. Сейчас я вас отвезу домой, а через пару деньков встретимся и тогда обязательно обо всем поговорим. Кстати, у меня есть к вам письмецо, – добавил он, протягивая узкий надушенный конверт. – У вас, кажется, с князем Аристархом вышла какая-то размолвка?

Ольга вспыхнула, как маков цвет, и отвела глаза.

– Да, то есть, нет. Вернее, размолвка вышла не с ним, а с...

Меняйленко, не дав ей досказать, повел ее к выходу, чему она была очень даже рада. Говорить с кем бы то ни было о том, что случилось в госпитале, ей было невероятно тяжело – пусть даже ситуация, в которую она там попала, имела не трагический, а скорее анекдотический или, пожалуй, водевильный характер. Как ни странно, интуиция подсказывала Ольге, что Меняйленко – в общих чертах – обо всем уже знает. Потому-то он и не стал слушать продолжения ее истории.

Ольга переутомилась до такой степени, что ей было впору снова ехать отдыхать. Ей надоело пугаться и разгадывать бесконечные ребусы. Они, судя по всему, ей были пока не по зубам. Поэтому она позволила администратору вывести себя из квартиры и усадить в машину. Следом за ними появились Панаеотов с Михайловым, тащившие картину в стиле супрематизма и репродукцию «Трех богатырей». Пока парни Меняйленко со всем старанием укладывали картины в багажник «Мерседеса», а Александр Тимофеевич о чем-то переговаривался с Петриком, Ольга успела распечатать конверт и при свете небольшой салонной лампы пробежать глазами несколько строк. Они были написаны бисерным женским почерком на вложенной туда изящной пригласительной открытке.

«Уважаемая госпожа Туманцева. Княгиня Анастасия Собилло приглашает вас принять участие в небольшом семейном торжестве по случаю именин князя Аристарха. Веселья в современном понимании этого слова обещать не могу, но будет довольно мило».

Далее следовала дата приема и подробный адрес, по которому следовало прибыть.

И потом, в самом конце, следовала приписка:

«Надеюсь, наш маленький инцидент можно считать исчерпанным? – Княгиня А. Собилло».

Ольга задумчиво вложила открытку в конверт. Меняйленко будто только и дожидался этого, поскольку сразу же прервал разговор с шофером, повернулся к ней и спросил:

– Ну как, приедете? Обещаю, что скучать не придется.

Ольга повеселела.

– А вы что, тоже будете на приеме у Собилло?

– Конечно, и обещаю раскрыть все тайны там, – сказал администратор. – Только у меня к вам просьба. Отдайте мне на время вашу картину. Даю слово, что в день приема привезу ее прямо к Аристарху. Договорились?

– Разве женщина в состоянии противостоять вашим желаниям, Александр Тимофеевич? Теперь я согласна на все...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Оль, там к тебе пришли, – крикнула из прихожей мама.

Ольга в эту минуту внимательно разглядывала себя в зеркале, задаваясь извечным женским вопросом – что надеть? Аристарх, конечно, подарил ей и пальто, и деловой английский костюм, и шелковую блузку в тон, но сейчас требовалась вещь совершенно иного свойства. Приличного вечернего платья у нее не было – и от этой проблемы отмахнуться не удавалось. Не станешь же, в самом деле, надевать на прием к княгине Собилло черное платье с вырезом сзади чуть не до ягодиц.

Услышав призывный клич Анны Сергеевны, Ольга вышла в коридор и некоторое время с недоуменным видом рассматривала совершенно незнакомого мужчину, стоявшего в дверях. Тот, однако, никакого неудобства не испытывал – напротив, смотрел серьезно и с оттенком деловитости. Достав какую-то бумагу, он осведомился:

– Ольга Петровна Туманцева здесь живет?

– Здесь, – продолжая удивляться, ответила Ольга. – Она перед вами.

– В таком случае, распишитесь – здесь и здесь, – мужчина ткнул пальцем в двух местах в некий бланк и протянул Ольге ручку, которую он до этого держал наготове.

– Это с какой же стати? Не стану я расписываться, – сказала Ольга, чуть улыбнувшись. – Папа учил меня никогда ничего не подписывать.

– Да бросьте вы мне голову морочить, девушка, – строго произнес мужчина. – Вы обязаны расписаться в получении товара. Как же я могу вам вручить коробку без расписки?

Мужчина сделал шаг в сторону, взял стоявший в углу длинный белый футляр из картона и протянул его Ольге. Девушка, удивившись еще больше, расписалась там, где требовалось, и задержалась с футляром в руках у двери, хотя мужчина сразу после этого сел в лифт и уехал.

– Оль! – снова позвала ее мама, на этот раз уже из кухни. – Кто приходил-то?

– Да так, знакомый один, – буркнула она, чтобы сказать хоть что-нибудь, и направилась к себе в комнату. – Передал мне одну вещь!

Ее разбирало любопытство, поэтому к себе она не вошла, а скорее, впрыгнула и, швырнув коробку на кровать, сразу же принялась ее потрошить. Шелковая бечевка, стягивавшая футляр, никак не хотела развязываться, и Ольга, изнывая от нетерпения, перерезала ее маникюрными ножницами. Потом на пол полетела белоснежная картонная крышка, с шорохом взлетела под потолок тонкая рисовая бумага, и взору Ольги предстало длинное вечернее платье из темно-синего бархата. Ольге едва удалось подавить крик восхищения – наряд показался ей великолепным. Когда первые восторги немного утихли, Ольга, вынув платье, обнаружила в той же коробке туфли из тончайшего темно-синего сафьяна с высокими золотыми каблуками и миниатюрный футляр, обтянутый темно-красной кожей. Когда она с замирающим сердцем открыла его, то обнаружила в ямке из вишневого бархата тонкую плоскую золотую цепочку с подвеской в виде крупного, сверкавшего, как звезда, синего сапфира, окруженного со всех сторон крохотными бриллиантиками чистой воды. Рядом находились такие же серьги – золотые, с сапфирами и бриллиантами. Что и говорить, подарок был царский.

К крышке футляра с внутренней стороны была прикреплена карточка, на которой рукой Аристарха была сделана короткая надпись:

«Мой праздник будет тем краше, чем краше будешь ты. А.С.»

Ольга схватила карточку и прижала ее к губам. В эту минуту человека счастливее ее не было на свете. Но это мгновение счастья зафиксировала также и мама. Открыв дверь в комнату дочери, она имела возможность лицезреть и подарок, и страстный поцелуй, запечатленный Ольгой на изящном, с золотым обрезом, бумажном четырехугольнике.

– И откуда же свалилось на тебя все это богатство? – строго спросила Анна Сергеевна, поджимая губы и устремляя на дочь проницательный взгляд. – Нес того ли самого бугра, откуда на тебя прежде упало дорогое пальто, английский костюм и итальянские сапоги?

Врать матери Ольге не хотелось. Поэтому она решила сказать правду. Встретившись с Анной Сергеевной глазами, она точно так же, по-матерински, поджала губы и отчетливо, так, чтобы было слышно каждое слово, произнесла:

– Это не бугор, а человек. И человек очень хороший. Все эти вещи, мама, мне подарил князь Аристарх Викентьевич Собилло, мой любовник.

Ольга долго еще потом вспоминала, как из рук матери выскользнула тяжелая фаянсовая салатница, ударилась об пол и разлетелась вдребезги. И тогда они с Анной Сергеевной чуть ли не синхронно опустились на четвереньки и принялись вместе ползать по полу, собирая большие острые осколки и, словно заклинание, без конца повторяли:

– Это все к счастью, к счастью, к счастью....

Несколько высотных домов новейшей конструкции находились неподалеку от Тверской и образовывали особый, замкнутый мир, центром которого являлся ухоженный дворик с аккуратно подстриженными липами, газоном и деревянными скамеечками. Все это, однако, сейчас было усыпано снегом, поэтому, когда Ольга вышла из такси, ее взору предстали лишь темные очертания деревьев и тщательно очищенные ото льда и снега дорожки.

В подъезде ее встретил охранник и, отыскав ее фамилию в лежавшем под стеклом списке посетителей, пропустил к лифтам. Оказавшись в замкнутом пространстве, Ольга облизала пересохшие от волнения губы и достала из полиэтиленового пакета именинный подарок, предназначавшийся Аристарху. Это было старинное и очень красивое издание «Истории крестовых походов» неизвестного ей французского автора, иллюстрированное гравюрами Доре, переложенными папиросной бумагой. Эту книгу Ольга чуть ли не на коленях вымолила у подруги, чей отец был известным библиофилом и все свое свободное время отдавал поискам и приобретению редких изданий. За эту книгу Ольга отдала золотые серьги кольцами и знаменитое обольстительное платье-обманку с голой спиной.

Ольга критически оглядела свои подарки – книгу и букет роскошных алых гвоздик на длинных стеблях – и скептически покривила рот. Не густо. Оставалось только надеяться на бесконечную доброту и понимание Аристарха. Кроме него, однако, будет и другой оценщик даров, причем куда более взыскательный – его мать. Вряд ли Анастасия Собилло могла представить себе, на какие ухищрения вынуждена была пойти Ольга, чтобы добыть книгу, и потому девушка опасалась презрительных взглядов и обвинения в скупости.

«Легко быть добрым, когда ты богат, – сказала она себе, выходя из лифта и направляясь к отделанной полированным деревом двери. – Куда сложнее быть щедрым в бедности».

Взбодрив себя этой магической, едва ли не библейской формулой, Ольга надавила на кнопку звонка и стала ждать, когда ей откроют.

Открыла экономка Аристарха. Она была обряжена в белый, стоявший колом накрахмаленный фартук и несла на своем лице отпечаток важности возложенной на нее миссии.

– Все в столовой. Как прикажете доложить?

– Никак не надо докладывать, – ответила Ольга, снимая пальто и вешая его без посторонней помощи на плечики. – Я сама войду и представлюсь. К чему разводить китайские церемонии? Раз меня пропустила охрана, то уж наверное меня ждут, как вы думаете?

Сменить сапоги на туфли было делом одной минуты, после чего оставалось только пройти по натертому воском паркету к распахнутым стеклянным дверям огромной комнаты, откуда доносились звон посуды и приглушенные голоса немногочисленных гостей. Ольга, впечатывая в паркет острые золотые каблуки подаренных Аристархом туфель, вошла в столовую и, оглядев собравшееся здесь небольшое общество, громким и ясным голосом сказала:

– Здравствуйте! Меня зовут Ольга Туманцева. – Потом, заметив, как радостно блеснули сапфировые глаза сидевшего во главе стола чуточку бледного, но, в общем, уже почти здорового именинника, она совсем по-другому, тихо и прочувствованно добавила: – С праздником тебя, Листик!

Как ни странно, вечер для Ольги прошел без сучка и задоринки. Княгиня была очень мила, всячески за ней ухаживала и даже собственной рукой положила ей на тарелку кусочек утки по-пекински. Несколько раз, правда, Ольга ловила на себе ее взгляд, светившийся весельем, и жарко вспыхивала до корней волос, понимая, какие именно воспоминания забавляют Анастасию Анатольевну. Гостья, однако, нашла в себе силы, чтобы пережить и это, а однажды, когда взгляд хозяйки слишком уж настойчиво ее буровил, смело посмотрела ей в глаза и улыбнулась. Аристарху очень понравился ее подарок – книга о крестовых походах, – и он вполне искренне ею восхищался. Почтенного вида седой господин по имени Владимир Александрович – профессор искусствоведения, пролистав томик, во всеуслышание заявил, что это – библиографическая редкость – и он лично почел бы за счастье иметь подобное издание в своей домашней библиотеке. Словом, прием катился, как экспресс, получивший по всему пути следования «зеленую улицу».

Ближе к одиннадцати вечера, когда все тосты были произнесены, а именинник уже несколько подустал, всеобщим вниманием завладел Меняйленко. Поднявшись с места и оглядев собравшихся, он сказал:

– Господа, я уже давно хотел вам рассказать историю об «Этюде 312», как говорится, без купюр и умолчаний, но до сих пор не имел по ряду причин такой возможности. Но вот, наконец, все окончательно утряслось, и я – не далее как сегодня утром – получил исчерпывающие ответы на все вопросы, которые меня мучили. – Хитро поглядев на Ольгу и Аристарха, он добавил: – Да что это я все о себе, да о себе? Здесь находятся люди, чья проницательность и настойчивость помогли мне разгадать эту весьма давнишнюю загадку. Ради этого они, подчас, даже рисковали жизнью, что говорит не только об их уме, но и о смелости, а два этих качества являются необходимой принадлежностью характера всякого благородного человека.

Все, кто находился в столовой, как догадалась Ольга, были в курсе событий, случившихся в Первозванске, и с нетерпением поглядывали на администратора в ожидании, когда он, после необходимого вступления, перейдет непосредственно к делу. Меняйленко отлично это понимал, а потому, обратившись к экономке, с видом фокусника скомандовал:

– Айн, цвай, драй! Внесите первую картину.

Экономка на минуту вышла и явилась с репродукцией картины Васнецова «Три богатыря».

Продолжая разыгрывать из себя фокусника, Меняйленко при всеобщем молчании установил картину на стул, предварительно повернув ее к гостям тыльной стороной.

Достав из кармана небольшие никелированные пассатижи, Александр Тимофеевич, аккуратно вытащил из рамы гвоздики и положил их в хрустальную пепельницу, стоявшую рядом. Сняв покрытую слоем бронзовой краски раму, Меняйленко освободил картину от картонки, закрывавшей ее сзади, а потом стряхнул на пол жалкую бумажную репродукцию. Повернув после этого картину к гостям, если так можно выразиться, лицом, администратор с торжеством в голосе произнес:

– Перед вами, господа, «Этюд 312». Он был похищен из здания Благородного собрания Первозванска непосредственно перед открытием вернисажа.

Ольга обомлела. Полотно, которое стояло перед ней на стуле, было покрыто разноцветными треугольниками, квадратиками, тонкими прямыми линиями и лишь в ничтожных деталях отличалось от картины, подаренной ей Матвеичем. Как видно, Меняйленко догадался, о чем думала она в это мгновение, потому что повернулся к ней и сказал:

– Нам также удалось установить имя автора этого полотна – и этим, прежде всего, мы обязаны Ольге Петровне Туманцевой. Итак, автор картины – княжна Наталья Усольцева.

Ольга хотела было вскочить со стула и сказать, что этим все они обязаны старику Матвеичу, но администратор остановил ее порыв, протянув в ее сторону руку.

– Потом, Оленька, все вопросы и реплики потом. – Снова обратившись к гостям, Александр Тимофеевич продолжил свой монолог: – Итак, швейцар Благородного собрания Первозванска девяностолетний Николай Павлович Ауэрштадт по неизвестной причине похищает полотно, которое доставили в здание перед открытием вернисажа. Казалось бы, зачем ему это нужно? Простому-то мужику из деревни Листвянка? – обратился с риторическим вопросом Меняйленко, а затем, как положено оратору, выдержал паузу и сам же на него ответил: – Мне трудно было поначалу разобраться в мотивации этого поступка, но тут на помощь пришел наш дорогой именинник. Он впервые заронил в меня подозрение, что почтенный Николай Павлович вовсе не мужик, а представитель очень древнего и известного рода. Я навел справки, где только мог, и выяснил, что Николай Павлович Ауэрштадт принадлежал к баронскому роду немецкого происхождения, в течение двух столетий состоявшему на русской службе. Более того, выяснилось, что семейство Ауэрштадтов было знакомо с князьями Усольцевыми и частенько приезжало с визитами в их имение, а иногда даже и подолгу там гостило. Стало быть, трепетное отношение Ауэрштадта к «Этюду 312» было обусловлено более существенными причинами, чем старческое слабоумие, как легко можно было предположить. Эта версия обретает большую весомость, когда выясняется, что швейцар лично знал княжну Наталью Усольцеву – большую любительницу живописи.

Меняйленко, как настоящий лектор, прошелся взад-вперед перед стулом, где стоял этюд, потер руки, отпил воды и сделал сенсационное заявление:

– Короче говоря, дедушка Ауэрштадт знал, что этюд написан княжной, и подозревал, что под этими треугольниками и квадратиками скрывается другое полотно – шедевр голландской живописи XVI века Рогира ван дер Хоолта «Портрет молодого человека с молитвенно сложенными руками», являвшийся украшением коллекции князей Усольцевых. Ради того, чтобы похитить это полотно, он и объявился в начале шестидесятых в Первозванске и устроился швейцаром в гостиницу, чтобы, по возможности, не привлекать к себе излишнего внимания. В самом деле, кому интересен какой-то швейцар?

– И Константин Сергеевич, директор музея, и местный краевед-любитель Евлампий в один голос утверждали, что неоднократно видели его в музее у этой картины, – не выдержав, выкрикнула Ольга. – Но они полагали, что за всем этим кроется некая романтическая подоплека, что-то вроде неземной любви длиною в целую жизнь.

Меняйленко одарил девушку добродушной улыбкой, хотя она его и перебила, нарушив тем самым установленные администратором правила.

– Сами они неисправимые романтики – эти Константин с Евлампием. Иначе в краеведческом деле нельзя. Но они – увы – ошибаются. Попробуйте подсчитать: барону в 1917 году было лет девять-десять, а княжне Наталье Усольцевой – двадцать восемь. Уж какой тут роман. Другое дело, что память у детей цепкая и иные детские воспоминания хранятся в памяти человека до самой смерти. – Меняйленко на секунду задумался, промокнул лоб белоснежным платком и сказал: – Так или иначе, барон Ауэрштадт-младший каким-то образом прознал, что княжна записала, «замазала» картину Рогира ван дер Хоолта, создав на ее поверхности не слишком талантливый этюд в стиле супрематизма. Ничего удивительного в этом нет: Рогир ван дер Хоолт и в те годы стоил миллионы, а времена наступали тревожные – в любой момент можно было ожидать, что коллекцию князя конфискуют или разграбят. Наталья, записав «Портрет молодого человека с молитвенно сложенными руками» и скрыв его таким образом от ненужных взглядов, хотела сохранить Рогира для себя. Ей, однако, по какой-то причине – вероятно из-за того, что Усольцевым пришлось спешно уносить ноги, бросив все свое состояние, картину увезти с собой не удалось. Но не это главное. – Меняйленко благосклонно обозрел свою аудиторию, слушавшую его с пристальным вниманием, и присел на краешек стула, рядом с этюдом княжны. – Суть в том, что маленький барон Ауэрштадт – с того самого дня, как он узнал эту тайну, – решил во что бы то ни стало заполучить драгоценное полотно.

– Что-то он слишком долго с этим тянул, – произнес Аристарх, поигрывая тяжелой серебряной вилкой. – Вы же сами говорили, что в Первозванске он объявился только в самом начале шестидесятых.

– А как бы вы поступили? – развел короткими руками Александр Тимофеевич. – Мне удалось выяснить, что Николай Павлович после убийства Кирова был арестован как чуждый трудовому народу элемент и получил двадцать пять лет, которые и отбыл от звонка до звонка в известных местах. После этого он провел несколько лет на поселении и только после смерти лучшего друга всех баронов товарища Сталина подался в знакомые места. Сказка о деревне Листвянка, где он якобы родился, не совсем, знаете ли, сказка – в тех краях у Ауэрштадтов было небольшое имение.

Меняйленко снова вскочил со стула и взволнованно забегал по своей импровизированной сцене, задевая полами расстегнутого пиджака стоявшие на краю стола бокалы и рюмки.

– Несчастный человек! – возгласил он не без пафоса в голосе. – Куда ему было, спрашивается, деваться со справкой об освобождении? Кто бы выдал ему в те годы паспорт на основании этого документа, когда это и сейчас проблема? Вот он и вернулся в родную Древлянскую губернию и, как тогда говорили, записался в колхоз. Правда, не в том уезде, где находилось имение родителей и где его могли узнать, а в соседнем – Николаю Павловичу хотелось сделаться как можно более незаметным.

Меняйленко налил себе минеральной воды. Сделав большой глоток, он поставил бокал на поднос и заговорил уже более спокойным голосом. Казалось, он пришел к выводу, что излишняя эмоциональность при изложении фактов неуместна.

– Уж и не знаю, как ему удалось получить паспорт. Скорей всего, начался период хрущевской оттепели и, возможно, небольшая взятка канцеляристу, сидевшему в правлении сельсовета, помогла решить дело. Тем более что Ауэрштадт был человеком пришлым, чужаком, и ни у кого в колхозе не было особого желания его удерживать. Таким вот образом, – подытожил администратор, – Николай Павлович оказался в Первозванске. Уверен, что его выбор был не случаен. Вероятно, он узнал, что собрание живописи князя Усольцева после того, как его национализировали большевики, было отправлено именно в этот город – ведь Первозванск в прошлом был губернским, а ныне является областным центром. Не сомневаюсь также, что мысль о картине Рогира не давала ему покоя все эти годы, а желание заполучить ее сделалось со временем прямо-таки навязчивой идеей. Барон надеялся в Первозванске разузнать о дальнейшей судьбе коллекции.

– Представляю, как он изумился и обрадовался, когда увидел этюд княжны в зале Краеведческого музея, – сказала Ольга. Ей уже до чертиков надоело молчать и слушать Меняйленко. – Ведь он считал, что миллионы долларов у него почти в кармане, и ему оставалось сделать самую малость – выкрасть картину.

– И тут он ошибся, – вступил в разговор Аристарх, обращаясь скорее к Ольге, чем к администратору. – Помнишь, Оленька, что говорил Константин Сергеевич о системе охраны Краеведческого музея? Боюсь, у Ауэрштадта не было никаких шансов.

– Именно, что никаких, – согласился Александр Тимофеевич, которому обмен мнениями между Ольгой и Аристархом позволил перевести дух и подкрепить свои силы рюмочкой «очищенной». – Уж я-то знаю. По странному совпадению, в здании музея находилось районное отделение милиции, да и сигнализация там всегда была на уровне. К тому же, по части каких бы то ни было ограблений у барона не имелось ни малейшего опыта.

– Николай Павлович провел вторую половину своей жизни, как в аду, – задумчиво произнесла Ольга. – Знал, что сокровище рядом, а достать не мог. Не понимаю, почему он не уехал из города, а продолжал мучиться? На что он надеялся?

– На случай, на что же еще? – сказала глубоким грудным голосом Анастасия Собилло, приоткрыв в улыбке белую полоску зубов. Видно было, что ее забавляло Олино волнение. – И, как видите, такой случай представился.

– Но слишком поздно, – заметил Меняйленко. Он решил устроить себе небольшой перерыв, уселся за стол и стал есть и пить. Правда, при этом он держал ухо востро и в любой момент был готов вставить нужное слово. – Годы стали брать свое, и Ауэрштадт постепенно деградировал, начал выпивать и временами напоминал душевнобольного. Кстати, Ауэрштадт был далеко не болтун, вел уединенный образ жизни и предавался своим горячечным мечтам, по преимуществу, у себя в комнате. Или, по выходным дням, в зале Краеведческого музея – наедине с «Этюдом 312».

– И что же произошло потом? – поинтересовался Владимир Александрович, профессор искусствоведения. Его больше занимала психология человеческих поступков, нежели детективный сюжет рассказа Меняйленко.

– А потом произошло то, о чем изволила упомянуть княгиня, – отозвался с набитым ртом рассказчик. Тщательно разжевав и проглотив кусочек утки по-пекински, он отложил вилку и устремил взгляд своих глаз на искусствоведа. – В Благородном собрании Первозванска должна была открыться выставка картин, спасенных из разрушенных дворянских усадеб, а Ауэрштадт, как уже было сказано, работал там швейцаром. Барону – в каком-то смысле – поручили охранять то самое сокровище, заполучить которое он мечтал всю свою жизнь. Одно плохо, Николай Павлович уже довольно слабо ориентировался в современной жизни и вряд ли имел понятие, как картину продать. Тем не менее, за день до открытия вернисажа он вынул ее из ящика, в котором она была доставлена из музея, завернул ее в плотную оберточную бумагу, перевязал бечевкой и преспокойненько унес с собой после окончания своей смены. Дома он установил картину на самое видное место, улегся на диван и предался созерцанию. Кстати, – оживился Меняйленко, – именно эту упаковочную бумагу и разыскивала в его комнате Ольга Туманцева, когда они с князем Аристархом проникли в жилище швейцара уже после его смерти. – Администратор сложил на животе руки и весело, закидывая назад голову, рассмеялся. Затем он ласково посмотрел на журналистку и добавил: – Она хотела доказать мне, что картину украл швейцар. И ведь доказала. Нашла бумагу-то. И бечевочку нашла – барон никогда ничего не выбрасывал, не имел такой привычки. И это, заметьте, при том, что комната Ауэрштадта подверглась страшному разгрому – были, знаете ли, другие люди, которые догадывались о том, кто выкрал картину из Дворянского собрания.