Текст книги "Смерть швейцара"

Автор книги: Ирина Дроздова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

У Ольги выдался свободный вечер, и она стала вешать у себя в комнате подаренную Матвеичем картину. Работа не спорилась. Стена в блочном доме была бетонная, и гвозди при малейшей попытке вколотить их в нужное место гнулись.

«Может, их теперь из алюминия делают? – сосредоточенно размышляла девушка, стараясь попасть тяжелым молотком по шляпке гвоздя. – С другой стороны, цветные металлы нынче в цене и расходовать на гвозди драгоценное сырье, которое можно загнать за границу за доллары, просто бессмысленно. Нет, – Ольга покачала головой и отступила на шаг, чтобы полюбоваться на крохотную дырочку, выдолбленную ею в бетонном блоке, – как говорится, плохому забивальщику мешает абсолютно все – и гвозди, и молоток, и даже руки. Придется звать папу», – сказала себе Ольга.

Приглашенный на помощь Петр Федорович попытался взять стену с налета, исковеркал несколько отличных больших гвоздей, попал себе молотком по пальцу и, облегчив душу коротким, но емким словом «блин», отправился в кладовку за дрелью с «победитовым» сверлом. Пришла мама, Анна Сергеевна, в который уже раз окинула картину взглядом, покачала головой: «Уж и не знаю, что ты, Ольга, нашла в этих квадратиках»... – и отправилась на кухню делать оладьи. Когда появился папа, в квартире уже так соблазнительно пахло съестным, что у Ольги потекли слюнки. Дочь красноречиво посмотрела на Петра Федоровича, прислонила картину к стене и, положив дрель на диван, пошла вместе с отцом на кухню есть аккуратненькие, с пылу, с жару, материнские оладушки.

Кухня у Туманцевых была просторная – целых восемь метров, поэтому семейство собиралось по вечерам здесь. На металлическом кронштейне, который изготовил в гараже отец, висел телевизор, и засиживались иногда допоздна: слушали последние известия, смотрели кино и разговаривали. Когда Олина мама положила на тарелки оладьи, поставила на стол сметану, любимое всеми селедочное масло и шпроты и все приготовились отправить в рот первый кусок, в дверь позвонили.

– Кто это там еще, на ночь-то глядя? – спросила Анна Сергеевна и, как была в фартуке, шлепая домашними тапочками по паркету, вышла в переднюю.

Время суток после семи вечера она именовала «ночью» и всякую деятельность вне стен дома начиная с этого часа считала нежелательной. Это была одна из причин, почему Ольге временами хотелось бежать из-под родного крова на край света. Работа требовала от нее непременного посещения всякого рода светских мероприятий, которые в этот заветный час только начинались. Нечего и говорить, что заканчивались они куда позже, а все, что им сопутствовало – всевозможные банкеты, посиделки с кофе и шампанским, танцульки и поездки к кому-нибудь на квартиру или, изредка, в ночной клуб, – затягивалось далеко за полночь, а то и на всю ночь. Когда Ольга после такой вот запланированной тусовки возвращалась под утро домой, следовал очередной скандал, сопровождавшийся надрывающими душу криками и обидными словами. Подчас это бывало непереносимо, и тогда Ольга приступала к поискам комнаты, которую можно было бы снять за небольшую сумму. Ровно через сутки мать раскаивалась в содеянном, затем следовало примирение с рыданиями друг у друга на груди, а через неделю все повторялось сначала. Петр Федорович, отец Ольги, старался во время подобных семейных драм соблюдать нейтралитет и обыкновенно скрывался в гараже, где, по счастью, было проведено отопление и имелась раскладушка с полным набором постельных принадлежностей.

Отправившись открывать дверь, Анна Сергеевна некоторое время не возвращалась, а из прихожей донеслось какое-то шушуканье. Потом послышался голос матери, и Ольга, выйдя в коридор, обнаружила стоявшего в дверях Александра Тимофеевича Меняйленко. Тот, по обыкновению, был одет с иголочки и любезно улыбался, произнося комплименты хозяйке.

– Это к тебе, Оленька, – торопливо сообщила Анна Сергеевна. – Помоги Александру Тимофеевичу раздеться, зови к столу, а я сейчас...

«Успел уже обаять женщину, кот-баюн, – отметила про себя Ольга, пережив первый приступ изумления, – переодеваться побежала... А ведь матушку мою приручить непросто, особенно незнакомому человеку».

– Удивляетесь, да? – поинтересовался Меняйленко, вешая в маленькой прихожей Туманцевых пальто и ондатровую шапку и приглаживая перед зеркалом волосы. – Забыли, наверное, что сами оставили мне свой адрес и пригласили заезжать в любое удобное время? Или сейчас неудобное?

Ольга уже освоилась с присутствием администратора, очаровательно ему улыбнулась и потащила за рукав на кухню. Хотя Меняйленко свалился как снег на голову, она была ему рада. Его присутствие бодрило, как чашка крепкого кофе, и помогало переносить жизненные неурядицы. Ему можно было рассказать обо всем, что тяготило душу, не опасаясь с его стороны недопонимания. Администратор, что называется, умел выслушать и всегда понимал все так, как того хотелось Ольге. И еще она догадывалась, что он приехал не с пустыми руками, и просто умирала от любопытства.

– Вы, Александр Тимофеевич, приехали в самый раз – на оладьи, – сказала Ольга, провожая администратора на кухню и усаживая за стол. – Это мой папа, – представила она отца. – А это, папочка, – она повернулась к своему родителю, – мой очень хороший друг. Прошу любить и жаловать.

Мужчины пожали друг другу руки. Ольга вынуждена была признать, что по сравнению с папочкой Меняйленко выглядел настоящим молодцом, хотя Петр Федорович вряд ли был старше администратора больше, чем на год или на два. Меняйленко можно было, не покривив душой, назвать «в меру упитанным мужчиной в полном расцвете сил», и в этом смысле он ни в чем не уступал Карлсону, который, как известно, жил на крыше. Появилась принаряженная, подкрашенная и оттого сразу похорошевшая Анна Сергеевна. Явление, иначе не назовешь, Александра Тимофеевича так на нее подействовало, что она принесла с собой непочатую бутылку «Смирновской», припасенную для торжественных случаев.

Когда разлили водку и выпили по первой, администратор, подмигнув девушке, сказал:

– Очень рад, Оленька, что мне довелось побывать у вас в доме. Ваша дочь, – тут Меняйленко повернулся к Анне Сергеевне и, поклонившись, приложил свою руку к груди, – произвела на обитателей санатория Усолыдево весьма благоприятное впечатление. После отъезда мы долго вспоминали ее добрым словом. Она была сама чуткость и проявила по отношению к людям бездну такта и отзывчивости.

В ответ на слова администратора Ольга неопределенно хмыкнула и опустила глаза в тарелку, но Олина мама, услышав похвалу в адрес единственного дитяти, порозовела от удовольствия и приняла слова Александра Тимофеевича за чистую монету.

Поговорив немного с Анной Сергеевной и Петром Федоровичем об удивительных достоинствах их талантливого и воспитанного чада, Меняйленко многозначительно посмотрел на Ольгу.

– Кстати, Оленька, я привез вам кучу приветов и добрых пожеланий от ваших друзей, ну и, конечно же, свежие новости. Вам ведь интересно узнать, что произошло после вашего отъезда, не так ли?

– Тогда вам лучше пройти в комнату, – предложила Анна Сергеевна, уяснив, наконец, к чему клонит гость. – Правда, там беспорядок – буквально перед самым вашим приходом дочь затеяла вешать картину, да так все и бросила, не доделав.

– Вот и отлично, – сказал Александр Тимофеевич,– заодно посмотрю и картину. Кажется, я ее еще не видел. Возможно, это неплохая работа – у нас в Первозванске, как вы, наверное, знаете, имеется своя школа живописи. Ну же, Оленька, проводите меня скорее.

Ольга встала с места и повела гостя к себе в тайной надежде, что родители благополучно переварят всю ту обсыпанную сахарной пудрой ложь, которую им скормил администратор. Она о своих первозванских приключениях дома не рассказывала, поскольку берегла своих родителей, хотя, подчас, и не на шутку с ними ссорилась.

Когда в сопровождении Александра Тимофеевича она удалилась в свою комнату и закрыла за собой дверь, они оба от души расхохотались. Потом администратор, посерьезнев лицом, сказал:

– А ведь я приехал к вам, Оленька, по делу – и весьма серьезному. Вам придется дать мне адрес той самой комнаты на Таганке, что вы снимали с этим вашим... программистом.

Ольга побледнела.

– Вы что-нибудь узнали о Паше?

– О Павле Александровиче Каменеве – так, кажется, полное имя вашего бывшего друга? – мы поговорим позже. В данный момент у меня другие планы – хочу посмотреть в глаза тому типу, который убил Сенечку Кантакузена, дважды хотел убить вас и ранил Аристарха Викентьевича.

– Но разве их не застрелили... тогда? У почтамта? – проблеяла Ольга.

Меняйленко всплеснул руками.

– Вы меня удивляете. Я же говорил, что это были исполнители. А вот заказчик... Я устроил так, что заказчик явится в ту самую комнату на Таганке, где вы когда-то жили... хм... с Пашей. Вы его еще помните? Адрес, я имею в виду...

Ольга в ответ только кивнула.

Меняйленко прошелся по комнате, поднял с пола картину, подаренную девушке Матвеичем, и удивленно изогнул бровь.

– Знаете, а ведь эта штука чуть ли не во всех деталях повторяет украденный «Этюд 312», разве что размером побольше, да и то самую малость. Почему вы мне об этом раньше не сказали?

Ольга смерила администратора взглядом, в котором блеснуло негодование.

– А почему вы меня в Москву спровадили, не дали довести дело до конца? И потом – я этот ваш «Этюд 312» никогда в глаза не видала. Даже его фотографии или самой плохой копии. Их нигде не было – ни в Краеведческом музее, ни в архиве.

– Но ведь вы сразу догадались, что картина Матвеича ужасно похожа на пропавшую, иначе зачем вам было тащить ее в Москву – такой-то, с позволения сказать, «шедевр»? У Матвеича, наверно, были работы и получше этой. Догадались ведь – верно?

– Угу, – бросила в ответ Ольга.

– Так ваше молчание, стало быть, можно расценивать как месть? – уставился на нее администратор, опираясь спиной о стол.

– Да, месть, но месть так себе – ничтожно маленькую. Кроме того, мне эта картина дорога как память о княжне Усольцевой. Это она нарисовала, – сказала Ольга, поднимая на Меняйленко светящиеся лукавством глаза.

– Правда? – с отсутствующим видом спросил тот, после чего посмотрел на часы и хлопнул себя ладонью по коленке. – Ладно. О княжне Усольцевой как-нибудь в другой раз. А теперь скажите: могу я рассчитывать на вашу помощь? Мне нужны вы, эта картина – ну и, разумеется, адрес комнаты на Таганке. Едете со мной?

Ольга вскочила с места, как будто ей сзади вставили горящий фитиль.

– Вы еще спрашиваете, Александр Тимофеевич! Конечно, еду!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В знакомом «Мерседесе» Меняйленко все места были заняты. Кроме администратора, Ольги и шофера Петрика в машине находилось еще двое неизвестных Туманцевой мужчин. Администратор, однако, не счел нужным представлять их, и Ольга подумала, что это агенты безопасности Дворянского собрания Первозванска. Наверное, такие же крутые, как Петрик, а может, и покруче. У нее из головы не выходила картина, как он, широко расставив ноги, расстреливал из автомата в упор синий «Сааб». У Петрика тогда были жуткие оловянные глаза – как у страшного деревянного Щелкунчика.

Такого рода воспоминания навели Ольгу на мысль, что им всем вскоре предстоит принять участие в боевой операции, и она зябко поежилась. Сгоряча она согласилась на приглашение Меняйленко – разве можно было отказаться? Но теперь отчаянно трусила – не за свою жизнь, нет – она знала, что ей лично ничего не угрожало. Она не хотела еще раз сделаться свидетельницей убийства, наблюдать воочию этот жутковатый театр жизни, где актеры и статисты умирают взаправду.

Как всегда, Меняйленко уловил ее настроение, легонько пожал ей в темноте салона руку и хлопнул себя ладонью по коленке.

– Не волнуйтесь, Оленька, на этот раз обойдется без крови, обещаю вам. Смотрите лучше в окно, мы уже почти на месте. Скажете Петрику, как проще подъехать к дому и где остановиться.

Ольга глянула в экранированное пуленепробиваемым стеклом окно мощного автомобиля и увидела очертания знакомых улиц. Они, петляя, вели от станции метро Таганская в глубь жилого массива, застроенного старинными зданиями. Большая часть из них зияла черными глазницами пустых окон и была обнесена глухими заборами – в ожидании того времени, когда начнется реставрация этой части города, помнившей еще нашествие французов 1812 года.

– Сюда, пожалуйста, – сказала она, указывая рукой на поворот, за которым скрывался дом. Петрик, повинуясь ее команде, заехал в тесный дворик, приглушил мотор и, повернувшись к ней, спросил:

– Где лучше остановиться, чтобы нас не было видно ни с улицы, ни со двора?

– Это трудно, – ответила Ольга, стараясь не смотреть на шофера: его остановившийся, акулий взгляд несказанно ее пугал. – Ваша машина просто не может не бросаться в глаза. – Пассажирка на секунду задумалась. – Но здесь есть гараж с забытым древним «москвичом». Если никто не поставил машину в проем между стеной дома и гаражом, то этот загончик – ваш.

Петрик мигом отыскал указанный Ольгой пенал и виртуозно завел в него машину, не коснувшись полированным крылом ни шершавой каменной кладки, ни проржавевшей стены гаража. Этот своеобразный мешок был настолько тесным, что открыть двери и выбраться из автомобиля оказалось непросто. Никто, однако, выходить из машины не торопился. Меняйленко задумчиво барабанил пухлыми волосатыми пальцами по сверкавшей никелем крышке выдвижной пепельницы.

– Почему мы не выходим? – заволновалась Ольга.

– Скажите, Оленька, кто, помимо вас с Пашей, жил в квартире? – спросил администратор, пропуская мимо ушей взволнованный женский лепет.

– Пенсионерка Клара Альбертовна Цыпко, чрезвычайно любопытная особа. В том смысле, что ей очень нравилось подслушивать у нас под дверью.

– Отлично. Как вы думаете, она испугается, если вы заявитесь к ней в десять часов вечера с компанией незнакомых мужчин? – Меняйленко пожевал губами и добавил: – Не спешите. Прежде чем отвечать, хорошенько подумайте. К вам лично она не питала неприязни?

– Да нет. Она меня даже в какой-то степени любила. Правда, Паша ей нравился, по-моему, больше. Меня она считала свиристелкой, а его – серьезным человеком, – помедлив, сказала Ольга, не совсем понимая, зачем Меняйленко все это нужно. – А насчет того, чтобы к ней заявиться, в этом ничего невозможного нет. Скажу, допустим, что снова хочу снять эту комнату. Дескать, прогуливалась тут неподалеку с друзьями, вот и решила зайти – узнать, не занята ли она. Старуха Цыпко была у Антонины Селиверстовны, хозяйки комнаты, чем-то вроде домоправительницы. Когда нужно было, она могла и об условиях найма договориться, и деньги передать. Антонина-то в Серпухове живет, у двоюродной сестры, поэтому в Москву наезжает не часто. Правда, иногда звонит, проверяет, как да что. А мужчины – это даже хорошо. Клара Альбертовна мужчин любит.

– Тогда нам пора. Время-то уже позднее, – промолвил администратор и с видимым трудом протиснулся наружу. Когда Ольга и двое мужчин в темных пальто тоже оказались на улице, Меняйленко принял от Петрика запакованную в бумагу картину Ольги. Она, признаться, никак не могла взять в толк, зачем мазня княжны Усольцевой понадобилась администратору, но вопросов не задавала. Их было опять слишком много, и стоило только затронуть один, как следом пришлось бы задавать еще и еще, а Меняйленко было явно не до разговоров.

По узкой протоптанной в снегу тропинке Ольга повела мужчин к знакомому подъезду. Над ним раскачивался старый ржавый фонарь, светивший тускло и неровно. Даже администратор недовольно поморщился: уж больно тягостное впечатление производил этот двор. Зато Ольге было наплевать: она привыкла к нему, к дому, к комнате, которую они с Пашей здесь снимали и где были невероятно счастливы. По крайней мере, Ольга могла с полной уверенностью сказать это о себе. Что чувствовал и переживал в то же самое время Паша, для нее до сих пор оставалось неведомо. Впрочем, с тех пор, казалось, минул уже не один десяток лет, и этот короткий период в ее жизни все дальше и дальше уходил в прошлое.

Ольга отворила дверь подъезда и стала подниматься по грязной лестнице с пролетами бесконечной длины. По счастью, их оказалось всего два. Она надавила на кнопку звонка, подав два сигнала – один длинный, другой – короткий.

Прошло довольно много времени, прежде чем за дверью послышалось какое-то шевеление и знакомый голос Клары Альбертовны спросил:

– Кто там?

– Это я, Оля Туманцева, ваша соседка – помните? Мы с Павлом Александровичем снимали комнату у Антонины Селиверстовны.

Сначала за дверной створкой установилось продолжительное молчание. Оно свидетельствовало о том, что память у Цыпко уже не та, и вспомнить, кто такая Оля Туманцева, ей сразу не удалось, но потом заскрежетал, проворачиваясь в старинном замке, ключ, и дверь наконец отворилась. Клара Альбертовна – в халате, тапочках, надетых на толстый шерстяной носок, с полотенцем на голове – устремила сквозь толстые стекла очков подозрительный взгляд на поздних нежданных гостей.

Ольга, однако, так лучезарно ей улыбалась, а стоящие за ее спиной мужчины были столь интересны и хорошо одеты, что подозрительность в ее взгляде уступила место радости предстоящего общения.

– У вас много кавалеров, Оленька, – шутливо погрозила она бывшей соседке пальцем и, включив свет в прихожей, впустила всех в квартиру.

– Я ведь к вам по делу, Клара Альбертовна, – Ольга сразу пустилась с места в карьер. – Опять хочу комнату у вас снять. Район мне здесь нравится, соседка вы – и желать лучше нельзя, ну а с родителями с некоторых пор жить стало просто невыносимо. Вот хотела узнать, свободна у Антонины Селиверстовны комната или нет?

Пока Ольга разговаривала с пенсионеркой, Меняйленко и сопровождавшие его лица стояли рядом, дожидаясь решения. Судя по их уверенному виду можно было не сомневаться, что вопрос решится положительно.

Так оно и вышло. Хотя район Таганки и считался престижным, жить в доме постройки прошлого века с газовой колонкой и облупленными стенами среди москвичей желающих было мало, а иногородних Антонина Селиверстовна пускать к себе не хотела.

– Они по межгороду любят болтать, – говаривала она. – Съедут, а потом тебе с телефонного узла такой счет придет, что мало не покажется. Никакой платы за комнату не хватит, чтобы рассчитаться. Ну их!

– Свободна комнатка, тебя дожидается, – сказала Клара Альбертовна, почесывая вязальной спицей волосы под полотенцем. – Ничего в ней Антонина с тех пор не трогала – все, как при вас с Павлом Александровичем осталось. Я сейчас ключи принесу, а ты скажи, значит, гостям, чтобы раздевались, чувствовали себя свободнее.

Когда Клара Альбертовна, подволакивая шлепанцы, чтобы не упали с ног, удалилась к себе, Меняйленко коротко махнул рукой, и мужчины в темных пальто разом от них избавились, повесили на вешалку и остались в точно таких же строгих темных костюмах. Они удивительно походили друг на друга – как китайские коммунисты в синей униформе. Ольга подумала еще, что форма, только не синяя, а военная, пристала бы им куда больше, чем костюмы. Вполне возможно, что, надев погоны и сапоги, они обрели бы индивидуальные черты. Есть такие характеры, чья индивидуальность проявляется исключительно в рядах вооруженных сил.

Ольга, не снимая пальто, повела мужчин прямо к своей комнате в надежде, что Клара поднесет ключи туда. Сейчас она, как ни странно, даже обрадовалась встрече с соседкой. Чем черт не шутит, – сказала себе бывшая квартирантка, может, я и в самом деле еще сниму эту комнату? Все, что она говорила в прихожей Кларе Альбертовне, до определенной степени соответствовало истине.

Соседка уже успела снять с головы полотенце и пару раз пройтись по крашеным хной волосам расческой – как-никак, в доме мужчины. Заодно Клара Альбертовна сменила халат – надела нейлоновый розовый, стеганый, как одеяло. Лучше от этого она, правда, не стала, зато приобрела более яркую расцветку и розовым пятном выделялась в мрачности коридора.

– Проходите, дорогие гости, проходите, – говорила она, не отдавая Ольге ключа, чтобы лично распахнуть дверь в комнату, зажечь свет и задержаться там, если представится такая возможность. Меняйленко, как это ни странно, даже бровью не повел; просто еще раз взглянул на часы, после чего кивнул одному из своих спутников. Тот моментально смотался в коридор и вернулся с двумя бутылками отличного коньяку и коробкой конфет. Как этот человек в строгом пальто нес все это от автомобиля, Ольга и представить себе не могла.

– He желаете ли, Клара Альбертовна, обмыть, так сказать, сделку? – произнес Меняйленко воркующим голосом и устремил взгляд выпуклых вишневых глаз на старуху. Потом администратор извлек из внутреннего кармана пиджака несколько крупных кредиток и протянул их ей.

– Это, благодетельница, маленький задаток. Чтобы комнату никому, кроме Оленьки, не отдавали. Уж постарайтесь...

Что и говорить, Клара Альбертовна была польщена и обрадована.

– Где у вас тут стаканчики-то были, Оля? – по-хозяйски осведомилась она и, не дожидаясь ответа, сама прошла к серванту, где хранилась скудная посуда, отданная в пользование жильцам Антониной Селиверстовной. Раздав стаканы и чашки, что попались под руку, мужчинам (при этом Цыпко совершенно забыла про Ольгу, которая так и осталась стоять в пальто, недоумевая, отчего это Меняйленко не спровадил соседку, а наоборот, собрался вдруг поить ее коньяком), пенсионерка с чувством вытянула налитую ей коричневую маслянистую жидкость и лихо бросила в рот шоколадную конфету. Меняйленко снова посмотрел на часы, будто засекая время, и налил Кларе Альбертовне еще полстакана. Сопровождавшие администратора молодцы хором поднесли свои стаканы к губам и отпили по глотку, в то время, как Цыпко выпила все до дна и снова заела конфетой.

Ольга не принимала участия во всем этом странном мероприятии, просто удивлялась – и все.

Но удивляться ей пришлось недолго. Сидевшая на краешке дивана Клара Альбертовна вдруг уронила голову на грудь, а потом стала заваливаться на бок. Спутники Меняйленко синхронно, как и все, что они делали, подхватили старуху под руки и выволокли в коридор. У Ольги отвисла челюсть. Она, вытаращив глаза, смотрела на Александра Тимофеевича, и только делала глотательные движения, не имя сил произнести ни слова.

– А чего бы вы хотели? – поинтересовался Меняйленко, вкладывая ей в пальцы стакан с солидной порцией коньяку. – Чтобы мы с вашей соседкой всю ночь валандались? Да не волнуйтесь вы так, – добавил он, заметив, как стала подрагивать Ольгина рука со стаканом. – Это всего-навсего снотворное. Сильное, но абсолютно безвредное. Завтра очухается. И прекратите трястись, ради Бога, ничего же страшного не случилось.

– Вы – ужасный человек! – Ольга опрокинула в себя коньяк, как заправский матрос, и посмотрела на Меняйленко так, словно видела его впервые в жизни. – Для вас все люди – средство.

– Вам, Оленька, до сих пор удивительно везло, – задумчиво сказал администратор, усаживаясь на стул верхом и складывая на его спинке пухлые ручки. – Вы не встречали, вернее, почти не встречали в своей жизни ужасных людей. Оттого и делаете неправильные выводы. Но одного такого человека я, надеюсь, вам сегодня покажу. Это научит, может быть, вас лучше разбираться в людях.

– Но почему здесь? – встрепенулась Ольга. – Какое к этому отношение имеет комната, где мы жили с Пашей? Вообще, почему вы меня сюда привезли? И зачем вам понадобилась картина Матвеича? Я ничего не понимаю.

– Потому и привез, чтобы облегчить вам жизнь и поучить уму-разуму, – загадочно продолжал Меняйленко. – М-да, небогато вы здесь устроились, что и говорить.

Он поднялся со стула и вышел. Когда через минуту он вернулся в комнату с картиной, Ольга уже успела снять пальто, аккуратно повесить его на плечики в шкаф и сесть на диван.

– Вот видите, – заметил администратор, высматривая удобное, с его точки зрения, место для картины, – вы успокоились и опять стали умницей. Так вот, умница, скажите мне, где Паша держал свой компьютер, когда не работал с ним? В шкафу? Под диваном? Где?

– Вот тут, – Ольга ткнула пальцем в щель между боковиной дивана и стеной, после чего с любопытством проследила за тем, как Меняйленко втиснул туда нераспакованную картину.

– Кому же это вы собираетесь оставить мое достояние? Тому самому злодею, который должен сюда явиться? – с иронией спросила она. – Не лучше ли было, в таком случае, повесить ее на стену вместо этих ужасных «Трех богатырей», полюбившихся Антонине Селиверстовне? Хотя, все понятно, – вздохнула Ольга. – Чем больше эстетики, тем выше плата. А Цыпко еще имела наглость утверждать, что хозяйка здесь ничего не меняла.

– А что, «Богатырей» здесь раньше не было? – спросил с любопытством администратор. – Клару Альбертовну, по крайней мере, появление репродукции не удивило.

– При нас не было, а если Антонина ее потом повесила, Клара Альбертовна могла просто не заметить. Вы очки ее видели? – хохотнула Ольга. – У нее слух хороший – это да. А вот со зрением проблемы. Это она ради вас, Александр Тимофеевич, свои бифокальные линзы сняла, а розовый халатик, наоборот, надела. Ради вас и ваших «двоих из ларца, одинаковых с лица».

– Не придала, наверное, значения, – сказал Меняйленко, обозревая чудовищную репродукцию с картины Васнецова, вставленную в грубую раму, покрытую толстым слоем бронзовой краски «под золото».

– Щас, – злорадно произнесла Ольга. – Для нее всякая мелочь имеет значение, а уж новая картина на стене в комнате у соседки – событие просто вселенского масштаба. Да, Бог с ними, с этими богатырями. Вы мне не ответили – зачем вы засунули мою картину в щель?

– Но это же просто, Оленька, – произнес Меняйленко, усаживаясь так, чтобы ему лучше было видно Ольгу и висевших над диваном «Богатырей». – Вор должен ее оттуда достать. Сам. Чтобы потом не мог отпереться и сказать, что забрел в квартиру случайно, под влиянием алкогольных паров. Как только он вытащит ее из тайника, мы его и сцапаем. Но предварительно снимем все это на видеокамеру, по той же самой причине – чтобы не смог отпереться.

– Но с какой стати он полезет именно туда? Ведь это место было известно только Паше и мне, – вскинулась Ольга, начиная кое о чем догадываться. – Уж не хотите ли вы, Александр Тимофеевич, сказать, что вы ждете появления Паши? – Ольга побледнела до такой степени, что можно было подумать, будто ее лицо присыпано мелом.

– Ничего я не хочу сказать, – Меняйленко был холоден. – Тот, кто придет сюда, – преступник и будет схвачен. И прошу зарубить себе на носу – он не только вор, но и убийца. Впрочем, – лицо Меняйленко несколько смягчилось, – думаю, вы, скорее всего, Пашу здесь не увидите, разве что произойдет нелепая случайность.

Вошел человек в темном костюме, похожий на менеджера конторы ритуальных услуг, и доложил, что Цыпко спит мертвым сном и уложена по всем правилам в постель.

– Мы ее даже в ночную рубашку обрядили и укрыли одеялом. Будет дрыхнуть до полудня завтрашнего дня. Даже если здесь начнется стрельба, ручаюсь, старуха не проснется.

Шутки парня не слишком понравились Ольге, но она решила молчать. Спорить с администратором не приходилось. Казалось, он досконально все просчитал, раскинул свои сети и теперь лишь ожидал, когда в них попадется рыбка.

– А где Михайлов? – спросил администратор, и Ольга сделала вывод, что так зовут второго «менеджера».

– Налаживает видеоаппаратуру. Мы решили поставить инфракрасный объектив. На всякий случай.

– Ну что ж, – Меняйленко обвел взглядом комнату. – Пора отсюда сматываться. Панаеотов, уберите стаканы и бутылки, возьмите пальто с вешалки и перенесите все в комнату старухи. Там достаточно места?

Панаеотов сдержанно улыбнулся.

– Вполне. Там неплохо, если, конечно, не обращать внимания на храп. – Тут он почему-то посмотрел на Ольгу. – Старуха хрюкает во сне, как носорог, принимающий грязевую ванну.

– Вот как? Вы знаете, как храпит носорог на отдыхе, Панаеотов? – спросил Меняйленко. – Не подозревал, что у вас есть такая склонность к наблюдению за представителями животного мира. Уж лучше бы вы занимались своим прямым делом. Убирайте все здесь, убирайте – и переходите в комнату старухи. Как только Михайлов установит аппаратуру, пусть тоже приходит туда. В нашем распоряжении еще есть немного времени. Нужно посовещаться.

Администратор жестом предложил Ольге следовать за собой, и они по темному коридору прошли в комнату Цыпко. Панаеотов не соврал: у Клары Альбертовны было довольно уютно. Плотные шторы на окнах, вышитые абажуры, салфетки, выпуклый, как бочонок, сервант – другими словами, в ее жилище был отлично представлен быт пятидесятых годов. Несмотря на то что в комнате горел свет, старуха спала крепко. Что бы там ни говорил Меняйленко, звуки, которые она из себя извергала, и в самом деле были сродни звериным. Меняйленко отодвинул от стола кресло и помог Ольге усесться.

– Сидите и ждите. И ради бога, никаких вопросов, – добавил он, заметив, что девушка хочет что-то сказать. – У нас сейчас дел по горло.

Через минуту пришел Панаеотов с грудой пальто, снятых с вешалки в прихожей. Пришел и снова вышел – отправился на кухню мыть стаканы. Так, по крайней мере, рассудила Ольга, услышав шум воды. Администратор вынул из кармана мобильный телефон и отошел к окну. Судя по всему, он давал какие-то инструкции Петрику. Что именно он говорил, Ольга разобрать не смогла, но его короткие, будто рубленые фразы звучали, как команды.

Когда в комнате Цыпко собрались все три джентльмена, Меняйленко, окинув подчиненных строгим взглядом, приказал:

– Панаеотов – в коридор, Михайлов – на кухню. Я останусь здесь. Если что – Петрик предупредит меня по телефону. Выключите везде свет. Когда клиент войдет, не спешите, дайте поработать видеокамере. В комнату первым войду я, ну а потом и вы подтягивайтесь. Что бы ни случилось, до этой минуты – молчок. Затаились – и нет вас. – Меняйленко прижал ко рту палец, после чего, махнув рукой, выпроводил своих людей из комнаты. Потом, когда его агенты вышли, он прошел к двери и повернул выключатель.

Стало темно, хоть глаз выколи. Было слышно, как на кухне из плохо закрытого крана капает вода. Только потому, что звук капающей воды вдруг показался Ольге чрезвычайно громким, она поняла, какая в квартире установилась тишина. Девушка достала сигареты, но Меняйленко сжал ее запястье.

– Нельзя курить, – шепотом произнес он. – Запах табачного дыма в квартире, где живет пенсионерка, может показаться подозрительным. Просто сидите – и ждите.

Прошла, наверное, целая вечность. Час или около того. Когда Ольга посмотрела на светящийся циферблат «Омакса», стрелки показывали далеко за полночь. Время тянулось, как китайская лапша, наматываемая на барабан. Бесконечно, беззвучно. Песок жизни медленно пересыпался из верхней склянки песочных часов Верховного арбитра в нижнюю. Казалось уже, что это пребывание во мраке и абсолютной тишине будет продолжаться всегда – до последнего часа творения.