Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Почта из Черновиц (Дарка все разузнала) приходила в полдень. Чтобы не прерывать рабочий день, Думитраке являлся на почтамт вечером, забирал почту домой и на рассвете следующего дня разносил адресатам.

Дарка всегда получала письма по утрам, перед уходом в гимназию. Все эти дни она завтракала, одевалась и причесывалась у окна. Немного успокаивалась, лишь когда островерхая шапка Думитраке проплывала мимо калитки. Нервы Дарки были напряжены до предела.

Прошел десятый день – ответа не было. Это уж такая грань, за которой наступает взрыв или полная апатия. Мысль, что письмо от Данка может прийти в полдень и, вместо того чтобы попасть к ней в руки, целую ночь пролежит в сумке Думитраке, была для Дарки нестерпима. Девушка решила не ждать, а действовать. Пробурчав что-то невразумительное о том, что ей будто надо зайти к Илоне по учебным делам, Дарка бросилась к почте, чтобы перехватить Думитраке. Хотела договориться с ним (намекнув на благодарность), чтобы все письма, адресованные ей, он приносил немедленно, как только прибудет корреспонденция. Но то ли она пришла рано, то ли опоздала, но Думитраке повидать ей не удалось. Она около часа кружила возле почты и разочарованная, грустная вернулась домой.

По дороге Дарка не только обрела некоторое равновесие, но постаралась взглянуть на свое путешествие со стороны, глазами мамы или бабушки.

Права бабушка, называя внучку несдержанной, горячей натурой. Какими глазами посмотрел бы на Дарку этот Думитраке, если б она попросила принести ей письмо ночью?.. А что, если оно вообще не придет? Тогда ради престижа ей пришлось бы выдать первое же пришедшее на ее имя письмо за это «важное». А потом – кто поручится, что мальчишка не поделился бы своими соображениями с Зоиными соседями?..

Дарка уже радовалась, что разминулась с почтальоном. И, обретя хоть малюсенькое зернышко удовлетворения, немного успокоенная, вернулась домой.

Зоя встретила ее сосредоточенная, взволнованная. Глаза, обычно такие спокойные, казались растерянными, в них притаилась тревога.

– Что случилось?

– Это я хочу спросить у тебя. – Зоя держала руки за спиной, видно что-то пряча. – Дарика, кто тебе дал «эрку»? От кого ты получила ее? Вот что я хочу знать…

Девушка не только не понимала, но даже не догадывалась, чего от нее хотят. Она не знала, что означает странное слово «эрка». Дарка сморщила губы, не понимая. Тогда Зоя протянула ей брошюрку Р. К., которую Дарка, уходя из дому, забыла на столе…

– А… так ты это называешь «эркой»! Не имеет значения, кто дал мне ее. Я поступила неосторожно, оставив ее на столе… а ты поспешила поинтересоваться?..

– Вот именно, я оказалась настолько неделикатна, что сунула нос в чужие дела. Хватит, я уже обожглась на своем братце… Хватит! Ты скажи, кто тебе ее дал?

– Зоя, – попробовала Дарка по-хорошему, – ты должна понять. Я не могу сказать тебе, кто дал мне брошюру, ведь у человека могут быть неприятности, понимаешь?

– Ах, так? – еще больше вскипела Зоя. – Ты хочешь, чтобы неприятности были у меня? Сейчас же… сейчас же говори, кто дал тебе эту заразу, а то…

Дарка смерила ее презрительным взглядом:

– А то пойдешь в сигуранцу и донесешь, что твоя квартирантка читает запрещенную литературу? Ты это хотела сказать? Можешь идти… Человек, давший мне эту книгу, не живет в Штефанешти. Брошюру я привезла с собой из Черновиц… И еще раз повторяю: я не назову фамилии человека, давшего мне книжку… Делай со мной, что хочешь, – мне все равно…

По мере того, как Дарка говорила, Лицо Зои становилось все ласковее и ласковее, наконец совсем просветлело. Тон был еще груб, слова не очень нежны, но глаза уже сияли радостью. Откуда эта внезапная перемена, где причина радостного возбуждения? Дарка ничего не понимала. Она просто относила все за счет Зоиного изменчивого и склонного к крайностям характера.

– Ты не удивляйся, что я так… Но у меня было много неприятностей из-за брата. Чуть не выгнали из церковного братства за его штучки… Да всякие… запрещенные книжки…

– Зоя, – сердечно заговорила Дарка, безмерно радуясь тому, что недоразумение так счастливо разрешилось, – Зоечка, если б ты только захотела внимательно прочесть брошюрку… Погляди, она совсем тоненькая, вступление читать не надо, оно скучное… Но если ты вот это… здесь прочитаешь… поверь мне, станешь глядеть на мир другими глазами. Я уверена… что тебе… будет все равно, выгонят тебя из братства или не выгонят…

Зоя искоса поглядывала на Дарку, машинально разглаживая складочки на скатерти.

– Легко купить тебя, Дарика, разрази меня гром, так легко! Прочитала тонюсенькую книжицу, которая и ста граммов не весит, и сразу гляди, как запела… Не поспешно ли? А?

Волна нежности схлынула, перед Даркой снова стояло не только несознательное, но и закостенелое в своей ограниченности существо.

– Зоя… ты сама не знаешь, что говоришь… Что значит поспешно? Допустим, – Дарка догадалась, что, разговаривая с Зоей, надо оперировать не понятиями, а образами, – ты думала о каком-то человеке, что он порядочный, так же как считаешь монахов благодетелями…

– Ну! О монахах ты поосторожнее, – прервала ее Зоя, хмуря брови.

– Ты думала, например, что твой сосед честный человек, – продолжала Дарка, – а тебя взяли за руку и показали, как этот «честный», ну, скажем, ворует у тебя виноград. Тебе понадобилось бы много времени, чтобы поверить, что твой сосед вор? Да ты сразу же, собственными глазами увидав, как он ворует, поверила бы, что он вор. Так и с этой, как ты говоришь, тонюсенькой книжицей… Мне сказали, и я поверила… Почему ты думаешь, что надо не раз повторять одно и то же, чтобы убедить человека? Так «понимать» учат только попугаев…

– Ого! – Зоя заговорила веселым, лишенным злых и иронических интонаций голосом. – А вы уже вышли из возраста попугаев? И, как я погляжу, собираетесь поучать других? Ну, слава богу! А то я не знала, с какой стороны подойти к тебе… – И она, не давая опешившей Дарке опомниться, обхватила ее маленькими ручками и сжала в объятиях, словно в клещах.

Вот и выплыла наружу общая тайна. И сразу все показалось игрой в прятки. Еще бы! Дарка собиралась просвещать хозяйку – профессиональную подпольщицу с многолетним стажем, а Зоя в свою очередь не знала, как подступиться к белобрысой украиночке из интеллигентной семьи.

Девушки и не заметили, как от общего перешли к интимному! Дарка первая рассказала подруге, что в Черновицах кончает, гимназию один молодой музыкант по имени Данко.

– Дарика, Дарика! Молода ты еще, много не знаешь. Не знаешь, между прочим, что среда засасывает человека, как трясина. Если твой Данко пять лет проведет в доме коммерческого советника, то… Но не буду каркать над твоим счастьем, не буду, драгуца! Испытай силы! Без борьбы ничто не дается, сестренка моя русокудрая!

Зоя вскользь упомянула, что у нее тоже есть или, точнее, был «кто-то». Был и нет, хотя он жив. А это главное. Пока есть жизнь, есть и надежда.

– Дарика, мне послышалось или уже и впрямь пропел петух? Пошли спать, а то солнышко засмеет нас, застав на этом диване!

* * *

Дарке снился страшный сон. Кто-то сталкивал ее в глубокую пропасть, такую глубокую, что и дна не видно. Это Зоя, не в силах побороть Даркин каменный сон, просто тащила девушку с постели.

– Вставай, соня, а то опоздаешь в гимназию!

Оживление Зои показалось Дарке подозрительным.

– Нет, не встану, пока не скажешь, чему ты так рада. Ну?

– Что, заметно по мне? Вот так-так! А я хотела сделать тебе сюрприз. Ну, раз уж догадалась, получай!

И она не подала, а бросила Дарке на грудь два письма. Одно Дарка узнала сразу – от мамы, второе – от Данка.

Девушка схватила письма и, словно щука, поймавшая добычу, нырнула под одеяло. Радость была так велика, что она стеснялась показать Зое свое поглупевшее от счастья лицо. Вытерла под одеялом слезинки и только тогда высунула голову.

– Сразу! От мамы и от Данка! От Данка и от мамы!

Дарка взвесила письма на ладонях и первым вскрыла письмо Данка.

Хозяйка взяла ведро для торфа и вышла из комнаты.

Данко не был искушен в писании писем девушкам. Стиль его был прост, без всяких поэтических аллегорий и сравнений, фразы короткие, логичные.

В первых строках своего письма (так и было написано) он просил у Дарки прощения за то, что долго не отвечал на ее милое послание. Между прочим, ему немало времени пришлось дожидаться весточки от злой Дарки. Чуть было не рассердился на нее! («Ему и в голову не приходило, что он первый может написать мне».) Но, кстати говоря, Данко не виноват, что Дарка получит ответ так поздно. Это фокусы его матери, приехавшей навестить сына. Он вынужден был признаться, что ему за полугодие грозит двойка по математике. Вот мать и решила не показывать Даркиного письма, пока он не ликвидирует двойку. Чтоб не забивал себе голову Даркой. Бедная мама не знает, что у него и так голова забита этой Даркой. Честное слово, он даже никогда не предполагал, что так будет скучать по ней. Всякий раз, проходя по Домнику, он вспоминает, что Дарка должна была жить здесь. Данко будет ждать ее приезда в Веренчанку. Сейчас зима, но разве не приятно пройтись по белой дороге, между двумя рядами акаций, запорошенных снегом? До свидания, милая Дарка! До свидания в нашей Веренчанке!

Дарка, прижимая письмо к груди, думала: «Неужели воздействие среды Шнайдеров окажется сильнее моей любви? Да простит меня Зоя – не верю. Пусть называет меня наивной, пусть сколько угодно покачивает головой, а я все равно не верю!»

Именно в эту минуту Зоя вошла в комнату.

– По глазам вижу, что письмо от него…

– Да…

– А мой Траян уже третий год в тюрьме…

Дарка притворилась, что не расслышала печальных слов Зои. Ей нечем было утешить подругу.

Письмо мамы было ответом на Даркино, в котором та в мрачных красках описывала свою жизнь в Штефанешти. Дарка каждой фразой намекала на одиночество, на трудный Зоин характер, на свою моральную изоляцию.

Дарка написала письмо под впечатлением пасмурного, дождливого дня, а потом сама жалела, что опустила его в ящик. И вот теперь мама ровным, образцово-показательным почерком давала советы дочери: «В жизни, доченька, надо привыкать ко всему. Кого больше закалят жизненные невзгоды, тому потом легче живется». Мама от всего сердца сочувствует своей доченьке. Зная Даркин характер, она представляет, как девочке тяжело переносить одиночество, но одно маму радует – ее дитя в безопасном месте. «А в наше время, доченька, это едва ли не самое главное…»

«Мама, – говорит ей Дарка через заснеженные просторы, – мама, как ты не понимаешь, что в нынешнее время единственное безопасное место есть только в твоем сердце?!»

XXIX

Три вечера подряд в бабушкиной комнатке допоздна горел свет. Столько потребовалось времени, чтобы Дарка рассказала все дочиста, или, как говорит бабушка, от «а» до «зет», о том, как ей живется в чужом городе, в чужой гимназии, но не у чужих людей.

На этот раз табель без двоек как будто не имел для родителей никакого значения. Дарку это даже немного обидело:

– А хороший табель – это для вас ничего не значит?

Папа объяснил:

– Ну, как не значит! Но, видишь ли, Дарка, ты на двойки никогда не училась, а то, что было… это скорей всего за счет твоей невнимательности. А когда к тебе перестали придираться, ты сразу же показала, на что способна! Я ни капельки не сомневался в твоих способностях… Меня мучало, как ты приживешься на чужбине… среди чужих… Вот что было для нас важнее всего!

«Мне кажется, что надо было больше говорить о своей тоске по дому и родной стороне. От меня этого просто ждали. Папа и мама как будто слегка даже разочарованы, что я так безболезненно приспособилась к новым условиям. Я не могла им сказать, что моя тоска по дому распространяется еще кое на кого помимо нашей семьи. Пусть уж лучше считают меня черствой».

И только четвертый день начался как обычный день.

На кухонной плите «дышала» жиденькая, специально для Славочки, мамалыжка. Бабушка жаловалась, что кто-то вчера оставил во дворе подойник. Теперь придется его снова выпаривать и в кухне снова «заплачут» стены и стекла. Папа на краешке плиты подсушивал на газете свою ежедневную порцию табака. Мама надевала ребенку папучи [75]75
  Домашние туфли (рум.).


[Закрыть](утром на кухне теплее). Славочка, играя, капризничала, поджимала пальчики, ножка не влезала в вязаную туфельку, а мама не могла уговорить девочку, чтобы та держала стопу свободно. Мама нервно поджимала губы, Славочка смеялась и дергала то левой, то правой ножкой. Дарка мыла посуду после завтрака, автоматически опуская чашки в одну, потом в другую миску с водой и симметрично укладывая их вверх донышками на жестянке, которая служила когда-то подносом. А мысли ее были заняты письмом Данка, в котором он достаточно скупо сообщал, что, верно, не сможет приехать на рождество в Веренчанку, потому что будет в Берегомете готовиться с друзьями к экзаменам на аттестат зрелости. Слово «друзья» в этом письме не означало только представителей мужской половины молодого поколения. В этом контексте оно для Дарки вырастало в своего рода мафию, которая имела силу приказывать и вообще распоряжаться его особой.

Возникла новая угроза их отношениям с Данком. Надо сказать, что Дарка и раньше улавливала в его разговорах нотки опасного и в то же время непонятного ей увлечения друзьями так, словно это была для него единственная и высшая власть. И это, верно, так и есть. Теперь от ребят зависит, появится ли Данко на день-два в Веренчанке. Какая им забота, что Данко учится в Черновицах, а она – в регате, что рождественские каникулы так коротки, а до летних так далеко…

Кто-то постучал в дверь. Кто бы это? Ни соседи-крестьяне, ни почтальон, которого можно ждать в эту пору дня, не стучат. Дарка вынула руки из воды и предусмотрительно спрятала их за спину. А что, если Данко устроил ей сюрприз? Сердце защемило и сразу же подскочило к горлу. Напрасные страхи! В дверях стоял длинный, как жердь, головой под притолоку, Петро Костик. В сильно поношенном пальто (с тех пор, как Дарка помнила Костика, он всегда ходил в этом сером балахоне с разными пуговицами), Костик выглядел, как бы это сказать… довольно… ну, словом, довольно неэлегантно.

Родители обрадовались гостю (мама, может быть, еще и потому, что сразу передала Славочку бабушке). В конце концов, старая истина, что в селе зимой всегда рады гостям.

– О, какой гость! Какой неожиданный гость! Медведь, что ли, в лесу сдох?.. Заходите, заходите…

Мама, наскоро подкалывая растрепавшиеся волосы, открыла перед Петром дверь в комнату. Папа завернул в газету свой табак и отправился вслед за ними.

– Его нарочно держат в сыром месте, чтобы стал влажным и меньше крошился, а курить такой табак невозможно – не тянет. Может, разденетесь, пане Костик, в комнатах тепло…

Костик поблагодарил за внимание к своей особе, но снимать пальто отказался.

– Так, может, хоть шарф с шеи снимете?

Но он не захотел снимать и шарф.

Папа всегда недогадлив в подобных ситуациях. Наверное, у гостя просто несвежая сорочка. Он, должно быть, сегодня еще и не причесывался. На самой макушке, словно пушок одуванчика, торчало перышко.

Да, как только Костик перешагнул порог комнаты, Дарке показалось, что пришел он не с добрыми вестями. Почему она об этом догадалась? По многим причинам. Ну бывало ли когда-нибудь, чтобы, увидев Дарку после продолжительной разлуки, Костик не приветствовал бы ее экзальтированными (правда, не всегда тактичными.) восклицаниями?

Дарка еще не успела вымыть руки, как Костик сам позвал ее:

– Где ты там, Дарка? Поди-ка сюда, услышишь новость!

За Даркой вошла и бабушка, держа Славочку за ручку (удивительно, какими любопытными становятся люди в старости): дескать, она уже обула ребенка и не знает, что ей делать дальше.

Но мама сказала, что Славочку надо накормить, и бабушка снова вышла.

Папа попросил Петра не рассказывать новость, пока он не закурит: уж если праздник, так пусть будет пасха.

– Слушаем вас, пане Костик! Садись, Климця.

Папа усадил маму рядом с собой и обнял ее за талию.

«Меня это не смущает. Наоборот, я рада, что между ними сохранились такие отношения».

– Я пришел… – Костик встал. Карманы его пальто были совершенно вытерты. – Я пришел пригласить вас на мою свадьбу. Знаю, что надо было прийти с невестой, но прошу вас, пане Попович, – начал он по сельскому обычаю с главы семьи, – и вас, пани, и тебя, Дарка, от себя, и от моей мамы, и от невесты, чтоб вы были так добры и пришли ко мне на венчание и на свадьбу, которая состоится в эту субботу в четыре часа дня в местной церкви в Суховерхове…

Сказал, отер лицо платком неопределенного цвета и сел.

Не назови Костик место и день свадьбы, всю его болтовню можно было бы принять за шутку, тем более удачную, что подана она была в таком серьезном тоне.

Дарка посмотрела на маму, мама – на папу. Папа пожал плечами. Никто ничего не понимал.

Удивительнее всего было то, что Костику вообще не подходило само слово «женитьба». Мало того, что, на Даркин вкус, он внешне не очень привлекателен, у него еще характер – вся «братия» может это подтвердить – просто невыносимый. Он, кажется, не уснет, если в течение дня не испортит настроение хоть одному человеку. Дарка, да и не только Дарка, помнит, как позапрошлым летом сестра Данка Ляля закатила настоящую истерику, когда ей предложили, чтобы ее партнером в спектакле был Костик. Не помогали никакие заверения Дмитра Уляныча как режиссера, что Костик не будет целовать ее, а только прижиматься щекой к ее щеке, и то лишь в крайнем случае. Ляля заупрямилась и не хотела даже делать вид, что целуется с этой лошадиной мордой. Не запрети сигуранца спектакль, кто знает, до какого скандала дошло бы в любительском драмкружке, и все только из-за того, что Костик уперся, как осел, желая играть первого любовника.

Какая же девушка решилась выйти замуж за этого шалопута?

Еще полминуты – и молчание могло стать неприличным, но мама не допустила до этого.

– Поздравляем, поздравляем! А можно узнать, кто ваша невеста?

– Какая разница? Как говорил мой дед: «Возьмешь поганую – привыкнешь, возьмешь красавицу – тоже привыкнешь». Так зачем ломать себе голову? Вы должны знать моего будущего тестя. Елинский, эконом суховерховского помещика.

– Бывший эконом, – со свойственной учителям педантичностью поправил папа, за что и прочел упрек в маминых глазах.

– Да, да, бывший, – поспешно согласился Костик, – вы правы, пане Попович. Елинский служил у суховерховского помещика много лет, но недавно сигуранца пожелала, чтобы на этой должности был свой. Понимаете, что это значит? Вот барин и взял румына-колониста.

– Но у вашего будущего тестя есть земля, и он, верно, не очень грустит об этой должности. Теперь такое время, что лучше пахать землю и ни от кого не зависеть.

Мама в своей роли.

– Погоди, Климця, погоди, скоро и мне придется стать независимым и пахать землю, что ты тогда запоешь?..

Нет, папа и впрямь неисправим. Мама промолчала, сжав зубы. Как, должно быть, действует ей на нервы этот недопустимо откровенный в своей простоте человек!

В комнату входит (может быть, лучше – проскальзывает) бабушка, держа Славочку за ручку, хотя в семье существует закон, запрещающий ребенку быть там, где курят.

– Я сейчас, – успокаивает она маму, – сейчас заберу ребенка. Я только хочу сказать, что наш гость женится на шляхтянке. Елинские – шляхта, я не знаю, знаете ли вы.

Бабушка, сама происходившая из шляхты, чем в старости очень гордилась, посмотрела с вызовом на отца. Папа именно в эту минуту заинтересовался молоденькой черешней за окном. Папе не хочется обижать бабушку. Наоборот, он хочет, чтобы ей казалось, будто ему неловко, что сам он из простых. В те времена, когда Дарка была ребенком, папа вел с бабушкой резкие принципиальные споры, пытаясь доказать, что нынешняя пролетаризованная шляхта на Буковине – это в большинстве потомки ренегатов, которые после присоединения в шестнадцатом столетии Буковины к Галиции (где тогда правили польские магнаты и шляхта) ради ожидаемых привилегий отказались от православной веры и перешли в католичество. Со временем таким образом сфабрикованные шляхтичи совершенно растворились среди украинцев, и единственным признаком их социального превосходства было то, что Иван называл себя Яном и при любых обстоятельствах, даже если ходил босиком, носил камизельку [76]76
  Польский национальный наряд, род камзола или жилета.


[Закрыть].

По этому случаю в народе бытовала такая притча:

«Вспотел шляхтич, окучивая картошку, сбросил камизельку, положил ее на межу. А по дороге проходил посторонний человек, видит – окучивает крестьянин картошку – и здоровается с ним по обычаю:

– Бог помощь, Иван!

– Я тебе не Иван, а Ян!

– А откуда мне знать, что ты шляхтич? – спрашивает прохожий.

А Ян показывает тяпкой на камизельку, что лежит на меже:

– А там что лежит?»

Дарка, вспомнив этот анекдот, спросила Костика:

– А теперь вы тоже летом и зимой будете носить камизельку?

Бабушка фыркнула на Дарку:

– Постыдилась бы задавать такой вопрос! Дурак какой-то выдумал, а еще большие дураки повторяют… Пойдем, Славочка, отсюда…

Бабушка обиделась. Мама тотчас встала и вышла вслед за своей мамой. Наверно, будет ее там успокаивать. Да, в семье бабушка в таком же привилегированном положении, как и Славочка.

– Я не хотел бы, пане Попович, чтобы вы плохо думали обо мне. – Костику стало жарко, он сорвал шарф. Как и подозревала Дарка, он был в грязной рубашке и без галстука. – Я не думал жениться ни на шляхтянке, ни на фальчах [77]77
  Земельная мера, около 1,5 кв. км (рум.).


[Закрыть], это я вам честно говорю, но положение у меня просто безвыходное. До каких, ну, до каких пор можно обманывать людей и себя? Я уже пятый или шестой год числюсь студентом третьего курса юридического факультета, а на самом деле меня давно уже выгнали из университета за неуплату.

Я тянусь к интеллигенции, понимаете, пане Попович, а моя мама волочит на плечах колючие ветки акаций, чтобы сварить мне, вечному студенту, картошку в мундирах… Когда-то, в ваше время, студент в Черновицах еще мог продержаться частными уроками, а теперь? Теперь в городе таких голодранцев, как я, больше, чем собак… Я мог бы пойти к помещику в поле или на пивоварню брагу мешать, но я не могу, мне это не подходит, я как-никак студент, член известной вам полулегальной студенческой корпорации с гордым названием «Сечь». Своим поступком я нанес бы ущерб престижу корпорации, и меня вытурили бы оттуда, а это мой единственный пропуск в общество. Без корпорантской шапочки и стяжки [78]78
  Лента – знак корпоранта.


[Закрыть], хоть их теперь и запрещено носить, я в моем положении – нуль, пане Попович. Если б существовало такое математическое выражение, то я был бы нуль в квадрате. Бывший студент – это деклассированный элемент, которого все и всюду почитают за ничтожество. Но я разговорился!.. – И, только сейчас спохватившись, что он без галстука и в несвежей сорочке, Костик торопливо обмотал шею шарфом.

«Мне стало по-человечески жаль его. Я сказала себе: запоминай, Дарка, – чистая сорочка для мужчины, кроме гигиены, еще и значительный моральный фактор».

– И вот в пору таких раздумий и настроений, – продолжал гость, – является сваха от Елинских из Суховерхова: так, мол, и так, старики не имели бы ничего против выдать за меня свою Артемизию. И это меня так разозлило, так разозлило…

– А что же вас так разозлило, пане Костик? Я не вижу в этом ничего для вас оскорбительного… Как говорится, не хотите – как хотите…

– А то разозлило, пане Попович, что Елинские угодили именно в самый момент психической депрессии, знали, когда заслать ко мне сваху. Так это меня укололо, что я прогнал ее, да еще едва не стукнул на дорогу.

– Бить женщину?! И это говорит член студенческой корпорации?

– Я такой же корпорант, как и студент, а вы меня не можете понять потому, что вы даже мысленно никогда не были в моем положении. Вы простите, что я так…

– Ничего, ничего…

– Тогда и маме досталось от меня. Стал кричать на весь дом, что не собираюсь надевать на себя ярмо. Но моя мама, хоть и неграмотная крестьянка, оказалась умнее своего сына, вечного студента, и, провожая сваху до ворот, велела ей прийти еще раз. И что вы думаете, пане Попович? На третий раз я сказал: «Пусть будет так». Потому что подумал: чем продавать себя наемнику-оккупанту, уж лучше наняться к своим, к жениной родне…

– Я не знаю, что вам сказать… Это дело тонкое, – деликатно откликнулся на эту тираду папа.

Вошла мама. По ее сияющим глазам можно было догадаться, что она только что помирилась с бабушкой.

Присутствие мамы, как всегда, подняло настроение у папы, и он заговорил бодрее:

– Вы уже проучились два года в университете, можете хлопотать о какой-нибудь канцелярской службе. Ну, например, у какого-нибудь адвоката в Черновицах или еще где-либо…

– Адвокату сигуранца скажет то же самое, что сказала суховерховскому помещику…

– Простите, пане Костик, – вмешалась в разговор мама, – но ведь определенный процент не румын, да, да, определенный процент может держать каждый предприниматель.

– Конечно! А после двух лет обучения (а это же как-никак половина университетского курса!) можно устроиться в любом государственном учреждении…

Папин наивный оптимизм, очевидно, начинал действовать Костику на нервы, потому что он не дал отцу закончить мысль:

– Пане Попович, здесь, на Буковине, мне работы не дадут, а если б даже и дали, то потребовали бы, чтоб я работал еще на одной. Вы понимаете, о чем идет речь?.. То-то и оно! А я считаю, что унижаться, человек тоже может лишь до определенного предела. Не понимаю только, какого черта в гимназии нам вбивали в голову на примерах из античной истории и литературы, что честь превыше всего?

– Но это же так…

– О, это уже давно не так! Что вы хотите, если в наше время хлеба ради оправдывается любая подлость, любое страшное свинство. Когда-то, при Франце-Иосифе, – вы это время помните лучше меня, – предателю или доносчику в обществе руки не подавали, а сегодня? Сегодня стоит такому подлюге объяснить, что он совершил подлость ради куска хлеба, как общество уже не имеет к нему никаких претензий. Да подавись он таким хлебом! Ведь подобным способом можно оправдать любую уличную девку, любого жулика. Прошу прощения, Дарка. Можно закурить?

– Пожалуйста, пожалуйста!

– А кроме того, сигуранца не забудет мне того, что я в позапрошлом году, стуча кулаком по столу, добивался разрешения на постановку спектакля. Уж очень мне тогда хотелось сыграть с Лялей Данилюк… Еще и сегодня не могу вам объяснить, почему мне этого так хотелось. Но я тогда достаточно им наговорил! Запомнили они меня, не сомневайтесь!

– Ну, когда это было! Они давно уже забыли все!

– Забыли? – удивился Костик папиной наивности. – Нет, нет. В этом учреждении ничего не забывают. Человек, которого сигуранца хоть раз занесла в свою черную книгу, бессмертен. Где-где, а тут ему бессмертие гарантировано, пане Попович. Умирать могут люди, а не списки с их фамилиями. Вы что же, – не знаете, где мы живем?

Конечно, папа знает, где он живет, но все же положение Костика не столь безвыходно, как ему сейчас, в нервном возбуждении, кажется. Имея образование, он может получить должность в любом городе регата, потому что там повсюду (за исключением разве Бухареста или другого большого города) не хватает грамотных людей. В регате, возможно, с него и не потребуют выполнения других обязанностей.

– Я согласен с вами, что в регате легко можно получить работу. Почему бы нет? Я бы растворился там в румынском море, как щепотка соли в бочке с водой. Но в меня, видите ли, вселился какой-то бес, и я не хочу ради хлеба покидать свою землю. Почему я должен это делать? Чтобы освободить место еще одному колонисту? Не хочу – и баста! Хочу жить на своей земле и умереть здесь, где родился и где похоронены мой дед и прапрадед моего деда. Хочу лежать на веренчанском погосте и чтобы на кресте была высечена кириллицей моя фамилия. Может быть, по этим белым каменным крестам когда-нибудь станут читать историю Буковины и узнают, что на этой земле жили… украинцы…

– Эх, пане Костик, не надо поддаваться черным мыслям. Я вам скажу, не так страшен черт, как его малюют, – пробует мама поднять настроение гостя. – Не проглотила нас императорская Австрия, не проглотит и боярская Румыния. Как-нибудь перебьемся…

Костик забывает, в чьем он доме, кто тут хозяйка, и аффектированно хохочет (а это он умеет!) маме прямо в лицо.

– Как-нибудь перебьемся, говорите? Вы гениальны! Пане Попович, слышите, вашу супругу на ближайших выборах надо сделать депутатом.

– Я не понимаю, что вы этим хотите сказать, и вообще не знаю, что произошло, – сухо отрезал папа, явно обиженный за маму.

Это сразу привело Костика в себя.

– Я прошу прощения, но это «перебьемся» сейчас самый популярный клич наших ура-патриотов. Вот до чего дошло. И поэтому я думаю, что более достойно ради хлеба жениться без любви, чем идти на службу к врагу.

– Гм, – отец дипломатически кашлянул, – женитьба без любви и служба в регате, – папа тактично обходит тему продажи себя сигуранце, – это настолько разные вещи, что о них нельзя дискутировать в одной плоскости. Брак по любви, пане Костик, – это и есть то земное счастье, за которым многие гонятся, только мало кто знает, как оно должно выглядеть. И лишь на склоне лет человек оценивает, какая милость божия выбрать себе пару по велению сердца.

«Данко, – звенит что-то во мне, – я тоже хотела бы, чтобы мой муж на склоне лет мог сказать мне то же самое и чтобы (я зажмурю глаза, а ты заткни уши!)… и чтобы… этим мужем был ты».

Надо принять во внимание и тот факт, что Костик идет в примаки к Елинским. Как бы шляхта когда-нибудь не попрекнула, предостерегает папа, что взяли его в чем был.

Выходит, Костик не должен продаваться ни шляхтичу Елинскому, ни румынским оккупантам. Но как же тогда жить вечному студенту? Действительно, на какие средства должен существовать человек, который не хочет торговать своей честью – личной, национальной или классовой?

В нашем цивилизованном мире существуют даже общества охраны животных. А может, имело бы смысл создать международный фонд помощи тем, кто Не по своей вине оказался в трудном положении и стремится сохранить принципиальность?

Дарка так погрузилась в размышления, что до ее сознания не сразу дошли слова Костика:

– Вам так жаль меня, пане Попович? Тогда знаете что? Выдайте за меня вашу Дарку.

«Вот вам и весь Петро Костик. Знакомьтесь!

Ну, не права ли я была, когда говорила, что Этот паршивец не заснет ночью, если не испортит днем настроение хоть одному человеку? Я бы знала, что ответить такому наглецу, если бы осталась с ним с глазу на глаз. А так послушаем, что скажет мама».

– Ну чего вы ее в краску вгоняете, пане Костик? Из нее еще такая невеста, как из вас митрополит!