Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

VIII

Первое ноября с голыми ветвями, на которых повисла ледяными слезами роса, возникло так неожиданно, что не появись в тот день папа, Дарка не поверила бы, что уже первое.

Папа, как большинство интеллигентов, живущих в деревне, урвав полдня от хозяйства, дома, школы, хотел за эти полдня привезти с собой в село полгорода. Да! За немногие часы между ранним утренним поездом и уходящим в полдень надо было успеть несколько раз пробежать вниз и вверх по лестницам школьной инспекции, наведаться во все прогрессивные украинские редакции (разузнать там новости, которые до рядового гражданина не допускала цензура), заглянуть в единственный украинский книжный магазин, выпить чаю в знакомом ресторане в надежде встретить там кого-либо из старых приятелей, выполнить все мамины поручения (длинный-предлинный список), а после всего, как это ни странно, – Дарка. Это, верно, затем, чтобы никуда уже больше не уходить от нее. Но что из этого? Все равно Дарка последняя в списке важных дел, и для нее остается меньше всего времени.

Папа на фоне чужой среды и других условий совсем иной, чем в Веренчанке. Он робеет. Или так только кажется? Дарка заметила, что здесь, в городе, где много нарядных господ, меховой воротник папиного пальто как-то очень уж светится вытертым сгибом. И шляп с такими широкими полями не носит никто из хорошо одетых господ. Раньше, такое открытие рассмешило бы Дарку. Но сегодня ей больно от отцовской бедности. Впрочем, она ничуть не стыдится отца. Наоборот! Если бы ему от этого стало легче, если бы это могло иметь для него какое-либо моральное значение, она готова взять его под руку, пройти с ним вечером по самой аристократической улице, когда там больше всего шикарных мужчин и женщин, и говорить каждому из них:

«Смотрите… этот немодный господин – мой папочка…

Я горжусь им. Хотите, я при всех поцелую ему руку?»

– Крепко, крепко поцелуй за меня мамочку, бабушку и Славочку, – передает свои приветы Дарка. Прощаясь на улице, она не может прижаться к папе, а только гладит рукой вытертый меховой воротник, как будто это его сердце.

Впервые ее кольнула легкая неприязнь к Славочке, задержавшей маму в Веренчанке. У мамы тоже нет новой шубы, но у нее молодое, свежее лицо, и поэтому она никогда не может иметь такой несчастный вид. После встречи с мамой всегда как-то веселее жить.

Счастье, что на следующий день (первое пришлось на четверг) была репетиция смешанного хора. Пятница – тот день недели, к которому стремились остальные шесть ночей и дней, исполненные надежд и возможностей. День, который волновал до потери рассудка и обещал так много, что почти всегда обманывал, поскольку почти каждую пятницу товарищи уводили Данка с собой, а Дарке приходилось довольствоваться обществом Лидки, всю дорогу моловшей чепуху.

И все же это был самый долгожданный день недели. Так хорошо стоять с ушами алыми, как два огонька, и сознавать, что где-то за десятками плеч и голов стоит кто-то бесконечно дорогой, смотрит на то же, что и ты, слушает те же голоса, дышит тем же воздухом. Это чувство рождало благодарность к миру и людям, к учителю Иванкову, который хочет сделать ее человеком и поэтому разрешил приходить сюда и приравнял к тем, кого судьба одарила слухом.

Сегодня учитель Иванков какой-то не такой, как каждую пятницу. Он не торопится раздавать голоса, а поднимается на возвышение недалеко от фисгармонии и ждет. Он мог бы уже начать говорить, в классе совсем тихо. Впрочем, тишина вызвана больше удивлением странным поведением учителя, чем уважением к его особе.

Что такое урок пения в гимназии, чтобы за него уважать учителя? К тому же Иванков среди буковинцев пользовался дурной славой: он в числе первых вышел встречать оккупантов с музыкой. Правда, теперь об этом громко не говорили, даже вовсе перестали вспоминать, боясь нажить неприятностей со стороны сигуранцы, но этот факт остался в памяти общественности.

Иванков опирается правой рукой на стол и говорит (его слова будят необычное эхо):

– Когда я еще учился, – и было это, помню, в седьмом классе, – довелось мне участвовать в школьном концерте, на котором присутствовал сам президент. При австрийской власти, надо вам знать, Буковиной управлял президент, так же, как Галицией наместник. Я тогда очень волновался, но, окончив партию, сразу почувствовал, что произвел впечатление. Учитель первый подошел и пожал мне руку. Кто-то из товарищей передал, что со мной желает говорить сам президент. Должно быть, ему понравилось мое пение, и он собирался поблагодарить. Мне очень хотелось каким-нибудь образом сказать президенту, что это пел украинец. Тогда еще в Черновицах не было украинской гимназии. И я решил, даже если меня не будут спрашивать об этом, рассказать президенту, кто я. Я был так увлечен этим казавшимся мне дерзким решением, что, когда президент спросил: «Ви хайсен зи?» [20]20
  Как вас зовут? (Нем.)


[Закрыть], я единым духом выпалил: «Рутене» [21]21
  Украинец (нем.).


[Закрыть]. Исправлять ошибку не было времени. Когда сегодня в полдень я узнал от директора, что к нам в город собирается приехать министр просвещения и наш хор должен вместе с другими приветствовать его пением и показать, на что он способен, мне вспомнился инцидент моей молодости. Скажу вам и о том, что для вас так же, как и для меня, должно стать источником гордости: наша гимназия – единственная из всех гимназий национальных меньшинств, которой разрешено на этом празднике исполнить свои народные песни. Я хочу, чтобы наши песни не только понравились господину министру, но и очаровали его своей красотой, чтобы они всегда звенели у него в ушах, чтобы там, в столице великой Румынии, он рассказывал о наших песнях, как о сказке, и чтобы рассказы эти дошли до ушей его величества. Я хочу, чтобы вашими устами Буковина дала о себе знать его королевскому величеству. Говорю с вами как украинец с украинцами, и думаю – вы понимаете меня. На этом празднике будет конкурс только на румынские песни. Я, ваш учитель, вменяю вам в обязанность завоевать первенство на конкурсе. И это должна сделать не «Личеул патру», как официально называется наша гимназия, а «Личеул украинян». А теперь за работу!

Иванков был взволнован, его увлекли собственные слова.

Дарка огляделась вокруг. Ученики ничего не обещали, не кричали, а стояли монолитной массой, и нельзя было разгадать, что означает эта неподвижность. Можно было подумать, что они демонстрируют готовность постоять за честь гимназии и украинской песни, но это мог быть и немой протест. Дарка не знала, что думать. Знала только, что многие ученики не доверяли Иванкову.

Учитель подошел к фисгармонии и раздал ноты конкурсной песни.

– Но ведь это совсем легко! – раздался возглас.

– Увидишь, как это трудно, когда захочешь быть первым, – ответил учитель.

Данко сразу же после репетиции ушел с товарищами. Дарке очень хотелось расспросить его о прогулке, но сегодня она не так страдала от его невнимания.

На углу Главной Дарка увидела Ивонка. Он стоял под аркой ворот и ждал кого-то.

Дарка коснулась Лидкиного плеча:

– Перейдем на ту сторону! Там Рахмиструк, я не хочу с ним встречаться.

Лидка с недоверием заглянула Дарке в глаза.

– Не притворяйся… не притворяйся… ведь это твой парень. Не фокусничай… Бери Ивонка, сама ведь знаешь – на Данилюка нечего рассчитывать. Рахмиструк за тобой как тень ходит, что тебе еще надо? Плохо ли когда-нибудь стать докторшей?

Дарка вырвала руку и наискосок пересекла улицу. Издали она чувствовала на себе взгляд Ивонка.

«Может, и Данку предстоит так же безнадежно ждать у ворот, – мелькнула мысль, – только не меня…»

* * *

На следующий день гимназию словно кто поджег с четырех углов. Весть о приезде министра облетела все классы. Она настораживала уши, широко раскрывала глаза, возбуждала любопытство, подхлестывала самолюбие, воскрешала надежду на успех, шумела, гудела, клокотала во всех закоулках гимназического здания. Здесь совещались, вырабатывали проекты, искали новые пути для достижения цели.

Дарка видит, как неподвижные глаза Ореховской пронизывают каждую группу, а уши, кажется, удлиняются, чтобы ухватить все нити разговоров в отдельных кружках и связать их воедино. Наталка не поддерживает радость в ученицах, но и не гасит ее. Ходит между гимназистками важная, замкнутая, с более глубокой, чем обычно, морщиной на переносье.

Дарка случайно перехватила ее полный понимания взгляд, обращенный к Стефе, и тотчас поняла, что существует тесная связь между сдержанностью Ореховской и тем интересом, с которым Стефа Сидор расспрашивает всех о происходящем. За всем этим скрывалось что-то таинственное, такое же таинственное, как сама Стефа, но что именно – Дарка не могла разгадать.

Двум девушкам, хорошим певицам, которые перестали ходить на спевки из-за каких-то недоразумений с учителем, теперь под натиском подруг пришлось снова петь в хоре.

Ведь украинская гимназия должна выиграть!

Возник интересный вопрос: кто будет петь соло? Было известно, что в одной из украинских песен есть сольная партия для сопрано.

– Ой, Попович, – млеет Савчук из седьмого, – ты знаешь, что сказала вчера Шнайдер? Она говорит… это невозможно, но она так говорит… что я тоже могла бы петь соло.

Глаза Савчук не спрашивают, они просят подтверждения.

Дарка плохо разбирается в музыке, она не может предвидеть всех требований, какие предъявляются к такому ответственному соло, но по доброте сердечной отвечает:

– Наверно, ты и будешь петь, кто же еще?

– Ох, Попович!.. – И больше ничего. Но разве этого мало?

Учитель пения сообщил участникам хорового кружка, что в оркестр, составленный из лучших музыкантов гимназий, из украинской войдут Илюк и Богдан Данилюк.

Данко…

Дарка слышит, как за спиной шушукаются все недовольные, все завистники: почему именно эти двое? Почему Данилюк, а не Роган? Почему Илюк, а не Завадюк?

Но эти холодные брызги недовольства не могут погасить огня надежд, вспыхнувшего в Даркином сердце. Министр обращает внимание на русого скрипача. Смычок в пальцах этого скрипача волнует представителя столицы. Тот хочет лично познакомиться с русым юношей. Говорит с ним и сразу пророчит ему будущую славу. Теперь Данку нечего больше делать в Черновицах. Он должен ехать в Бухарест, потом поездки из столицы в столицу, банкеты… Совсем так, как он когда-то рассказывал Дарке.

Девушка пытается избавиться от этих мечтаний, вертит головой направо и налево, но ничего не помогает: добрая фея надевает ей на голову корону из одних только самоцветов. Дарка смотрит в зеркало: да ведь она невеста Данка!

Господи, какой прекрасной могут сделать добрые феи жизнь бедной ученицы!

IX

Впрочем, добрая фея не может отвести черного крыла, нависшего над гимназией. События, которые в начале учебного года только вырисовывались на гимназическом небе, теперь облекались в кровь и плоть и шли в наступление на гимназию – конец четверти! Конец четверти! Конец четверти!

Эти слова нагоняли такой страх, что их, по мнению Дарки, вполне можно было бы заменить словом: «Татары! Татары!»

Учителя, те самые любимые учителя, которые до сих пор, казалось, только и думали, как бы спросить ученицу (их и в самом деле, хоть это звучит некрасиво, можно было сравнить с живодерами, закидывающими арканы на невинных собачек), теперь ходят с напыщенно-деловыми минами, и надо упрашивать их, чтобы они вызвали в конце четверти.

Просто невероятно!

Коляска уже третий урок ходит за учителем Мирчуком, как цыпленок за наседкой, и беспрерывно пищит:

– Пожалуйста, господин учитель, спросите меня… пожалуйста, спросите меня…

А учитель Мирчук поворачивает к ней железное лицо и отвечает металлическим голосом:

– Коляску я уже спрашивал. Записано. Достаточно.

– Я выписала все слова. Я все знаю, господин учитель, – просит Коляска и, словно нечаянно, подсовывает ему красиво обернутую тетрадь с горячими, как кровь, маками.

Мирчук оборачивается у порога и говорит:

– Ученице, которая не считает для себя обязательными принятые правила и в первый день приходит на занятия не в форме, лучше всего вообще перестать ходить в гимназию.

Коляске не до шуток от этих слов. Она в отчаянии обращается к классу:

– Дети, может быть, кто-нибудь помнит, когда меня спрашивали в последний раз? Вы не помните, чего я не знала? Я не понимаю, честное слово, – столько голов в классе, а не можете помнить обо мне одной… Я вам говорю, я же вам говорю, что этот бельфер хочет вкатить мне двойку… Совсем одурел старик! Детки, я вам говорю… я не могу принести домой больше двух двоек. По истории, по физике – и довольно с меня. Попович, он уже вызывал тебя? – спрашивает Коляска у подруги по несчастью.

Да, Дарка уже отвечала. Это помнит весь класс. Дарка помнит и другое: таинственную тетрадь с розами, которая добралась к ней с третьей парты и спасла от такого положения, в котором сейчас находится Коляска.

Стефа Сидор молча идет к доске и уверенными, спокойными движениями рисует грозного учителя Мирчука с бровями, как у сказочного Усыни. Под этим портретом она пишет параграф из кодекса Мирчука:

«Записано. Достаточно».

– Дорисуй ему еще рога! Я тебя прошу – добавь ему еще и рога! – захлебывается от смеха Кентнер.

– Сделай мне копию в черновике, я хочу иметь такого у себя, – просит Романовская, хотя сама может это сделать. Всем известно, что Романовская собирает портреты киноартистов и карикатуры на учителей.

– Рога! Обязательно еще рога! – стучит ногами Кентнер.

– Внимание! – кричит Косован.

Но уже поздно, Мирчук увидел себя.

– Кто это нарисовал? – деловито спрашивает учитель.

Те две, что стояли у доски, упорхнули на свои места, как испуганные воробушки.

– Виновного я привлеку к ответственности, – заявляет наконец Мирчук.

Эти слова никого не удивляют. Само собой разумеется, что так и должно быть.

– Знают ли ученицы, что это равносильно неуважению к учителю?

Конечно, знают, иначе зачем бы они изображали его?

– Если виновница не сознается, я пойду к директору, и ответит весь класс. Да, весь класс!

Классу не по себе. Сидор должна признаться! Некоторые, нетерпеливо поворачивают головы в ее сторону. Мирчук не умеет шутить.

Но что же Сидор? А ничего! Есть двое свидетелей, она дважды порывалась вскочить и признаться, но Мици Коляска взглядом приказала ей не двигаться, показывая знаками, что в случае чего она всю вину возьмет на себя. Если уж иметь двойку по-латыни, так хоть зная за что!

– Никто не сознается? В таком случае пусть директор посмотрит на доску, – Мирчуку трудно было сказать «на меня», – и сам увидит, на что отваживаются типы, которым давно следовало бы находиться за стенами гимназии.

Намек ясен как день.

Коляска дерзко поднимает голову и смотрит прямо на Мирчука раскосыми вызывающими глазами: «Дальше, я слушаю! Дальше!»

Но учителю больше нечего добавить. Он встает и стремительно выходит из класса, даже не закрыв дверь.

Тогда вскакивает Стефа и несколькими взмахами губки стирает с доски карикатуру.

– Ай! – вскрикивает Романовская. – Ты, значит не нарисуешь мне такого в тетрадь!

– Теперь пусть приходит директор! – набирается смелости маленькая Кентнер. – Что он увидит?

– Подожди, кажется, уже идут.

Коляска перескакивает через парту и торопливыми неловкими движениями рисует на еще мокрой от губки доске осла с ушами, такими же длинными, как ноги. На хвост не хватает времени, у двери уже слышны голоса Мирчука и директора.

– Спаси нас, матерь божия! – заголосила Орыська и закрыла лицо руками.

Первым в класс вошел директор, взволнованный Мирчук стал поодаль. Элегантный, как иностранный дипломат, сурово насупив брови, директор сразу приступил к делу. Он был уже информирован о случившемся и не сомневался в том, кто из учениц совершил этот сурово наказуемый проступок. Директор смотрел на класс в упор. На доску он даже не взглянул. Видно, был уверен, что Коляска уже успела стереть следы преступления. Ясно было, что он поверит словам учителя, даже если бы на доске не было ни одной черточки.

– Кто позволил себе шутить над особой господина учителя? Коляска, может быть, вы ответите нам?

В классе наступила ужасающая тишина.

Директор сделал жест рукой в сторону доски, и класс замер.

– Это же неслыханная дерзость – высмеивать особу господина учителя! Я отучу вас!..

И в эту минуту директор и Мирчук повернули головы к доске. В классе раздался спазматический, через силу сдерживаемый смех. Это смеялась маленькая Кентнер, словно задыхался от смеха ребенок, затыкая себе нос и рот. Наконец это прорвалось, и она, содрогаясь от смеха, нырнула под парту.

Дарке показалось, что Мирчук в одну секунду превратился в серую пирамиду из песка, которая на глазах рассыпается в прах. Директор прыснул (и действительно, нельзя было не смеяться, глядя на изображенного на доске бесхвостого осла с ушами до земли), но моментально овладел собой, превратив смех в приступ кашля, и откашлявшись, грозно насупил брови. Но пока он успел открыть рот, Коляска сама уже встала:

– Это я нарисовала, господин директор.

– Мне не о чем с вами разговаривать. С этого дня я не считаю вас ученицей нашей гимназии, забирайте свои книги и отправляйтесь домой. Я поговорю с вашим отцом. Пусть он завтра придет ко мне.

– Господин директор, завтра папа не сможет, у него комиссия. Разрешите послезавтра?

– Молчите и убирайтесь из класса! – Теперь директор по-настоящему рассердился.

Коляска покорно собрала книжки, – казалось, она заранее сложила их, – вежливо поклонилась директору и Мирчуку и уже в дверях крикнула довольно громко:

– До свидания, дети!

Директор стиснул кулак, словно хотел дать этой наглой ученице подзатыльник на дорогу, но потом успокоился и разжал пальцы. Должно быть, он решил, что это «до свидания» могло быть обычной формой прощания и связано с планом Коляски снова возвратиться в гимназию.

– Ведите себя тихо! Я должен поговорить с господином учителем, – приказал он ученицам и вышел, уведя с собой побледневшего от возмущения Мирчука.

Теперь класс набросился на Кентнер. Она уже не смеялась. Стояла, опустив виноватые, еще мокрые от смеха глаза, и оправдывалась, как умела:

– Убейте, зарежьте, разрубите меня на куски – я не могла… Честное слово, я не могла… Как посмотрела на этого осла, а директор еще сказал, что это господин учитель, так у меня прямо что-то лопнуло…

– А теперь из-за твоего смеха Мици выгонят из гимназии. Приятно тебе будет?

Кентнер побледнела.

– Не бойся, Ольга, – успокоила ее Стефа Сидор, – Мици не выгонят. Пан Коляска даст тысячу леев на физический кабинет, Мици извинится перед Мирчуком, и все будет по-старому… все будет хорошо.

– Да-а, хорошо! – по-детски старалась остаться несчастной Кентнер, сама уже чувствуя, как успокоительно подействовали на класс слова Сидор.

– Это ангел, а не девушка, – шепчет Дарка Романовской.

Стефа, должно быть, услышала сказанное о ней и внезапно покраснела. Она обняла Дарку и прижала к своей душистой, как свежее сено, блузке.

Дарка ощутила, как ее горячего лица коснулось что-то бархатное, гладенькое, и этот поцелуй не губами, а только щекой значил для нее больше, чем все слова, чем присяга. Ей казалось, что над их головами взлетели два белых голубя и обменялись поцелуем.

Дарка сперва лишилась речи, а потом ее первые слова, обращенные к самой лучшей подруге, были не так ясны, как им обеим хотелось.

– А теперь ты уже скажешь мне, куда ходишь по четвергам?

Стефа ладонью закрыла ей рот. Ладонь тоже пахла свежим сеном. Да могут ли быть на свете такие духи?

– Не говори так громко! Теперь у меня не будет тайн от тебя. В четверг все узнаешь, а теперь молчи! Молчи, как могила!

Потом Стефа обнимает Дарку и подводит к своей парте. Следующие и последние два урока – рисование. Единственные часы, когда безнаказанно можно менять места. Учитель рисования, известный в Черновицах художник, занимается только с теми, кто любит его предмет. Ученицы рисуют с натуры.

– У нас как в академии, – говорит Стефа, побывавшая там с отцом.

Дарка с интересом и удивлением смотрит на Стефину папку с рисунками.

– Так много!.. Когда ты успела все это нарисовать?

– Нет такого дня, чтобы я не рисовала, – говорит Стефа, развязывая голубые ленточки на папке. – Ничего больше не делаю, только рисую да рисую… Хочешь посмотреть мои эскизы?

И она раскладывает на парте листы бумаги с изображением человеческих лиц и рук, деревьев, домов, зверей, цветов, улиц, далеких горизонтов…

– О, какая красивая! Кто это? – Даркино внимание привлекает головка девочки.

– Это папа купил однажды на улице у одного мальчика гипсовую голову… Я ее нарисовала… Папа купил ее потому, что мальчик назвал головку «Слепая девочка». Странно, правда? Ведь все человеческие лица, сделанные из гипса, кажутся слепыми.

– А это кто?! – Дарка даже вскрикивает и смотрит прямо в глаза Стефе, чтобы та не могла скрыть правду.

– Ты узнаешь? – радуется Стефа-художница.

– Да… это профиль Данилюка.

Только теперь, когда промелькнула первая радость молодого художника, радость, что рисунок так напоминает оригинал, Стефа смущается.

– Данилюк брал уроки игры на скрипке у профессора Леви. От нас, со второго этажа, очень хорошо видно, как они играли на первом. Ты знаешь, где живет профессор Леви? Прямо напротив нашего дома. И мне однажды пришла мысль нарисовать профиль Данилюка. Не правда ли, у него очень характерный профиль? Такой заостренно-выразительный подбородок. Это очень типично для артистов…

У Дарки неосторожно вырывается:

– Данко просил передать тебе привет. Он говорил, что вы должны были познакомиться…

Стефа так краснеет, что даже Дарке становится неловко.

– Нет… этого никогда не было… Привет этот, вероятно, шутка. Все равно ты поблагодари его… Нет, не благодари, не надо, это только шутка, мы же не знакомы!

И она поспешно, до того, как Дарка успевает наглядеться, прячет людей, города, руки, профили, зверей, цветы, слепую девочку и Данка в папку.

– Глупости! – смеется Стефа и берет Дарку за руки. – Правда, глупости? – Она хочет обратить в шутку свое волнение, свою такую очевидную радость.

«Боже! Да она же влюблена в Данка!» – мгновенно понимает Дарка.

И страх, охвативший ее, минутой позже переходит в теплое, сердечное чувство. Какая-то неразгаданная тайна повисла над ними тремя, тайна, которая свела ее со Стефой и бросила их друг дружке в объятья.

Когда кончается молитва, Стефа просит Дарку:

– Проводи меня сегодня домой. Я пошла бы с тобой, но у нас ужин ровно в семь…

За воротами, несмотря на позднее время, необычайно светло. Так светло, что человеческие лица кажутся моложе, а в душе начинает шевелиться стыдливая нежность к незнакомым людям, к домам под белыми крышами, обведенными черной полосочкой, к деревьям в новой пушистой одежде.

Первый снег.

Бесшумно летят с высоты белые хлопья и, едва коснувшись земли, тают. Те, что, словно белый холодный мох, прижались к оконным рамам, фонарным столбам и краям тротуара, еще сохраняют форму. Самые смелые цепляются за острые головки чугунных оград и одевают их в нарядные белые шапочки.

Дарка откинула голову назад, подставляя лицо снежинкам: первый снег!

Первый снег всегда рождал в ней светлую печаль, которую она не сумела бы высказать.

Стефа сняла варежку, протянула руку навстречу молодым снежинкам: их подлетело две, и, едва коснувшись теплой ладони, они перестали жить.

Снежинки летят на черную, как вороново крыло, Стефину челочку и украшают ее белым веночком из едва держащихся алмазов.

– Как хорошо, когда падает первый снег… Как хорошо… – лепечет Дарка.

А Стефа со снежинкой на загнутых ресницах отвечает:

– Сегодня какой-то особый день, правда? Все новое… и все красивое… Как приду домой, сыграю «Шнееглёкхен» [22]22
  Подснежники (в немецком языке буквально: снежные колокольчики).


[Закрыть].

Дарка не понимает, что это – название цветов или где-то и впрямь существуют колокольчики, которые звучат только тогда, когда идет снег.

– Я ни на чем не умею играть. Мамочка думала, что у меня нет слуха, поэтому не хотела, чтобы я училась музыке… Я и рисовать не умею, как ты (она хотела еще прибавить: «И не так красива, как ты»), но я все так чувствую… Так чувствую!.. Только рассказать об этом не могу. Да и кому это интересно?

Голос у Дарки как этот беззвучный и ласковый снежок. Стефа обнимает ее за плечи.

– Я очень, очень рада, что ты моя подруга. Моя лучшая подруга. Я всегда мечтала о такой девушке, которая бы все понимала, все чувствовала. Правда? Порой так хочется, чтобы рядом был близкий человек, так хочется поделиться кое-чем… Правда? – Словно в доказательство, Стефа спрашивает: – Скажи мне, только откровенно… совсем откровенно: правда, что Данко Данилюк передавал мне привет? Правда?

Голос Дарки становится совсем безжизненным, когда она произносит:

– Да.

– Да? – Стефа еще раз хочет услышать радостную новость. И Дарка снова выжимает из себя это смертельное «да».

– Зайдем ко мне, – не помня себя от радости, зовет Стефа. – Зайдем ко мне. Я сыграю тебе «Шнееглёкхен». Пойдем!..

Дарка стоит и смотрит на Стефу. Смотрит так, как будто вся душа ее переселилась в глаза и горит там сердечным огнем. Наконец она решается заговорить:

– Я теперь не пойду к тебе… У вас, наверно, скоро ужин… Как-нибудь в другой раз… Будь здорова!

– Не уходи! Не уходи еще! – кричит Стефа. – Я сыграю тебе!

Но Дарка не ждет музыки из Стефиного окна.