Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

«Тук… тук… тук», – не перестает стучать в висках. К этому нестерпимому стуку присоединяется еще неприятный шум в ушах. Смешно, в самом деле смешно, если б Данко из-за Дарки совсем забросил музыкальные дуэты с Лучикой… Да и стоит ли вообще обращать внимание на болтовню такой особы, как Лидка?

Хорошо, все это так, все это верно, но почему так болит сердце? Откуда эта невыносимая боль, которая, если ее не унять, может довести до несчастья?..

И в памяти Дарки встают слова Кобылянской в том порядке, в каком они напечатаны в книге:

«Я могла бы умереть от тоски, если б тот, кого я люблю, бросил меня, но ни за что, ни за что на свете я не стала бы удерживать его, если б он захотел меня бросить. Лучше умереть, чем покориться, чем просить милостыню».

Да, лучше умереть, чем просить милостыню у любви! И в тот же миг девушка решает: она не пойдет к Стефку! Не надо, чтобы Данко даже знал, что Дарка сегодня в Черновицах. Пусть он прохаживается с дочкой префекта, поддерживает ее под локоть, чтобы она не сбила ноженьки о мостовую, пускай любуется ее новым платьем, вышитым у ворота и по подолу!

Пускай!

Ей, Дарке, ничегошеньки не надо от него!

* * *

Дарка пришла к Ореховской за несколько минут до назначенного срока, но уже почти все собрались.

Надо сказать, что это собрание было лишено прежней романтической окраски: кружковцы входили без условного стука, и деловое заседание не надо было маскировать чайным столом. Сигуранца не только была информирована о существовании тайного кружка, но располагала и алфавитным списком всех его членов. Ведь ни одному из них министерство просвещения (читай: сигуранца) не разрешило учиться на Буковине.

К чему теперь комедия с конспирацией, раз они и так лишены самого дорогого – права посещать свою гимназию…

Последней пришла Стефа Сидор. Увидав Дарку, она, даже не поздоровавшись с хозяйкой дома, бросилась к подруге и крепко, от всего сердца, сжала ее руки.

За время каникул Стефа похудела и возмужала. Она, как и прежде, увлекалась туризмом. Зная ее характер, Дарка была уверена, что и на этом поприще Сидор идет впереди всех, даже во вред своему здоровью.

– Дарка, что же будет? Что ты думаешь делать? – И, узнав, что та уже записана в штефанештскую гимназию, Стефа тотчас призналась, что и ее устроили учиться в Яссах. Если б Дарка никуда не попала, Сидор промолчала бы и о себе. Эта деликатность снова пленила Дарку. Уснувшее было чувство любви к этой девушке сегодня пробудилось вновь и мягко зазвучало в Даркином сердце.

Стефа обняла подругу за плечи (в эту минуту и восстановились их старые добрые отношения).

– Я сперва очень огорчилась, узнав, что меня исключили из нашей гимназии. Очень! Но потом отец сказал мне…

– Что же сказал тебе отец?

Стефа заговорила тише:

– В Яссах я одновременно смогу посещать и школу молодых художников…

Струна в Даркином сердце снова зазвенела, но теперь уже резким диссонансом.

– Надеюсь, ты не радуешься, что нас выгнали из гимназии?

Глаза Стефы под челочкой беспокойно забегали.

– Как ты можешь так думать! Меня это очень обижает… Ты просто не поняла меня. Я только хотела сказать, что… лично я ничего от этого не теряю…

– Я так и поняла…

Вошел брат Наталки, и внимание всех сосредоточилось на нем.

– Ты слышала, – делая вид, что поправляет Дарке прическу, шепнула Сидор, – его уволили с работы. Ты знала? Он был представителем фирмы «Фонтан унд зон» [59]59
  «Фонтин и сын» (нем.).


[Закрыть]и поэтому мог бывать за границей, а теперь кончено. Его подозревают…

Стефа не успела договорить. Роман Ореховский предложил всем рассаживаться.

И хотя Дарка отлично понимала, что мечты ее несбыточны, она все время ждала, что вот-вот откроется дверь и войдет Орест Цыганюк. Заиграют на свету стеклышки пенсне, а низкий гортанный голос поведает им, что история с арестом – это лишь кошмарный сон и вот он, Орест Цыганюк, стоит перед ними, живой и здоровый!

Ореховский не садился, а стоя ждал, пока все рассядутся и наступит тишина. Он совершенно не походил на безработного. Решительное, мужественное лицо, крепко сжатые губы, весело блестящие глаза, темная от загара шея, старательно отутюженный пиджак.

– Прежде всего должен поинформировать вас: мои личные дела сложились так, что я теперь человек свободный. Но боюсь: эта «свобода» – начало моей неволи. Есть основания подозревать, что сигуранца будет наступать мне на пятки.

– Поэтому вы устроили собрание у себя дома? Какого черта, разрешите узнать? Решили навести их на след?

Ореховский смерил Иванчука презрительным взглядом:

– Скажите, только искренне: вы действительно так… наивны? Ведь сигуранца еще до ареста Цыганюка поименно знала всех членов кружка! Вы что ж, думаете, если б она считала нужным арестовать вас всех поголовно, то не смогла бы это сделать? Но зачем ей лишний шум? За границей, а главное – в Советском Союзе, пресса только что перестала печатать материалы о расстреле бухарестских коммунистов, а вы хотите, чтоб вслед за тем сигуранца бросила за решетку украинскую гимназическую молодежь? И потом учтите, – теперь он обращался уже ко всем, – еще один политико-психологический момент. Бросить вас в тюрьму – значит создать вокруг вас ореол мучеников за идею… Нужно ли это государству? И сигуранца придумала прямо-таки гениальный план зарезать вас без ножа… Вместо того чтобы посадить в тюрьму и тем вызвать нежелательные настроения среди украинского «миноритета» [60]60
  Меньшинства (рум.).


[Закрыть], она обезвреживает вас, рассеивая по всей Румынии. Обратите внимание: ведь имеется инструкция не принимать более двух человек в одну гимназию, ибо трое… «трес фациунт коллегиум» [61]61
  Трое создают товарищество (лат.).


[Закрыть], как вам известно.

– А вы откуда знаете о секретных инструкциях? – спросил Иванчук. Он нервно вертел в руках трость, это говорило о его внутренней растерянности.

– На провокации не отвечаю, – с саркастическим спокойствием заметил Ореховский, пожав плечами.

– Это ваше право, а теперь дайте мне слово. – Иванчук обошел кресло и оперся на трость: так на картинах рисуют казаков – стоит, положа руку на ружье. Было ясно: поза придумана заранее.

– Я хотел сказать, что… Прежде всего, мы должны уяснить себе наше положение. Ореховский говорит, что сигуранца рассеет нас по всей Румынии, как мак, и тем самым окончательно обезвредит. Прекрасная концепция, ничего не скажешь! Но я хочу возразить – всех не рассеять! Не все, черт побери, собираются покидать родную, политую потом и кровью прадедов землю! Я хочу сказать, что, кроме низких, шкурнических интересов, – он сплюнул, – есть еще патриотизм! Есть кое у кого в груди сердце, которое бьется во имя матери Украины!

– Хорошо, хорошо, – перебил его Ореховский, – вы из «патриотизма» останетесь в Черновицах, из «патриотизма» не окончите гимназию, думая, что этим окажете услугу своему народу, а ему необходима интеллигенция, необходима, как вода и хлеб…

– Я не один так думаю, Ореховский. Нас тут…

– Поменьше о том, сколько вас. Меня сейчас интересует другое: что вы намерены делать? Каковы ваши планы на будущее?

– Вас интересуют шкурно-личные интересы или общенародные?

– Начнем с «общенародных», – едва сдерживая ироническую улыбку, ответил Ореховский.

Иванчук эффектным жестом отбросил трость в сторону и театрально выпятил грудь:

– Наша цель – работа для народа, и, кроме нее, нет у нас иной… Вот вся наша программа и планы, как на ладони…

– А поконкретнее нельзя?

Иванчук, как видно застигнутый врасплох, не зная, что ответить, почесал за ухом.

– Говори, это же не секрет, – поддержал его Равлюк.

– Итак, – Гиня откашлялся, – мы думаем вступить в студенческую корпорацию «Запорожье».

– Объяснений не требуется! Мы знаем, что такое «Запорожье», «Черноморцы»! – крикнула Романовская из-за рояля.

– Правда, туда принимают только студентов, но нас, как потерпевших за идею… гм… я уже, того, узнавал, примут и без зачетных книжек. Там мы дадим присягу служить нации… жизнью оберегать ее честь, свою честь и честь казачества… У кого нет идеала выше, чем служение нации, выходите! – Иванчук призывно простер руку и тотчас, позабыв о своей высокой роли борца за честь народа, по-мальчишески вытер пот со лба, оставляя на лице темные полосы.

– Браво! Браво! – захлопал Ореховский, а вслед за ним и Наталка. Дарка не знала, как вести себя: хлопать или сдержаться?

Наталка поднялась с кресла и встала рядом с братом. Кирпичный румянец еще больше подчеркнул нездоровый цвет ее лица.

– Дайте мне слово. Я хочу дополнить тебя, Гиня. Ты умолчал об организационной структуре ваших студенческих корпораций и тем самым утаил кое-что интересное и… поэтичное! Ты ведь должен был рассказать, что прежде, нежели стать казаком, надо пройти две нижних ступени – «профуксов» и «фуксов»… Сначала вас примут в корпорацию как «профуксов», станут обучать хорошим манерам и танцам…

– Только без демагогии! Нас примут сразу в «фуксы», так что танцы и хорошие манеры здесь ни при чем.

– Та-а-ак? Тогда надо поздравить вас с успехом!

– Черт тебя подери, можешь ты выражаться яснее?

– Иванчук, я призываю вас к порядку! Вы в помещении, а не на запорожском коше. Говори, Наталочка, – Роман пододвинул сестре кресло.

– Ты сказал, что от тебя потребуют присягу, а почему ты не описал эту церемонию? Почему не сказал, что в честь тебя зажгут свечи, возложат тебе на плечо как средневековому рыцарю, саблю, ты опустишься на колени, положишь руку на эмблему корпорации, как на евангелие…

– Не надо, Наталочка, – наморщил лоб Ореховский. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы Иванчук еще раз грубо оборвал сестру. – Ты ближе к делу… ад рем [62]62
  К делу (лат.).


[Закрыть]…

Наталка кивком ответила брату и продолжала:

– Итак, ты станешь «фуксом». Через полтора года – и это самый кратчайший срок – тебя примут в настоящие «казаки»… Тут уж придется держать «казацкий экзамен». Что же у вас будут спрашивать?

– Украиноведение! – выпалил Равлюк.

– Да, – подтвердила Наталка, – украиноведение. Кодекс чести. Историю. И чью бы, вы думали, историю? Историю и географию всех украинских студенческих корпораций в мире… И все! После посвящения в «казаки» еще одна присяга со свечами, саблями и эмблемами и, наконец, «казацкий банкет» в вашу честь, на нем еще одно испытание, правда, уже алкогольного порядка. Там вам присвоят «банкетные имена». Не знаю только, какое достанется тебе, – «Слон», «Небылица», «Щепка» уже есть…

– Слушай, ты того… – захрипел Иванчук.

– Спасибо, что напомнил. Я и то думаю, что пора перейти к существу вопроса. Мне хочется сказать о положении девушек в этой организации. Формально девушки-студентки имеют право быть членами «казачества». Это так, для проформы. А де-факто все выглядит иначе. У девушек «казачек», как бы это сказать, «собственная автономия». Но эта автономия – просто смех разбирает – лишает «баб» права присутствовать на казацком коше. Как «неполноценные», они вне кодекса чести. Зато – и это, право, трогательно – у каждой «казачки» есть «побратим». Он обязан всегда и всюду оберегать ее честь… Девушка-«казачка» не имеет права одна ходить по улицам… Почему я так размазываю? Потому, Гиня, потому что временно я тоже остаюсь в Черновицах… И теперь, когда члены нашего кружка разбредутся, – мне тоже надо искать где-то «аншлюсе» [63]63
  Объединение (нем.).


[Закрыть], как говорят буковинскиё австрийцы… Я, как и ты, хочу работать для своего народа. Признаюсь, я заходила в секцию студенток при «Запорожье», интересовалась их общественной работой, узнала, что они ведут работу с населением пригородов… Это мне очень понравилось, но позже я узнала, что эта «работа для народа» или «среди народа» сводится к тому, что студентки учат городских девчат вышивать ризы и делать искусственные цветы для церкви… А я, – Наталка развела руками, – еще не утратила здравого смысла. Я уже не говорю о том, что это позор, – да, Иванчук, позор в двадцатом столетии загонять девушек-студенток… – она начала волноваться, красные пятна расплылись по всему лицу, а над верхней губой заблестели росинки пота, – в средневековую кабалу… И вообще дело не только в этом…

Ореховский наклонился к ней:

– Может, приляжешь?.. Хватит с тебя сегодня.

И сам отвел cестру к дивану. Потом прошел на кухню, принес оттуда стакан с розовой жидкостью, похожей на смородиновый компот, заставил Наталку сделать несколько глотков и только после этого занял свое место за столом.

– Наталка назвала это позором… Да, это так, но это еще и преступление. Непростительное преступление перед народом, перед собственной совестью, если она вообще сохранилась у вас… Вы что ж, хотите сабельками, побрякушками, бутафорскими булавами отвлечь студенческую молодежь от действительности? А вы знаете, какова эта действительность? Знаете?! А знаете, сколько тысяч людей ходят без работы и хлеба? А что творится в деревне? Вы слышали о карательных экспедициях? Или, быть может, вас интересуют цифры смертности детей, уже превысившие естественный прирост населения? А сколько рекрутов только за один последний год покончили в армии жизнь самоубийством? Знаете?.. Да ни черта вы не знаете! И знать не хотите! Позвякиваете сабельками и благословляете своих «побратимок» лепить цветочки и вышивать узоры на поповских ризах…

Он вынул из нагрудного кармана платок, вытер руки, потом схватил стакан и допил оставшийся компот. Гиня злорадно улыбнулся:

– Вы того… полегче, Ореховский… Не думайте, что собьете меня с толку разговорами о концлагерях, ведь мы знаем, кто преимущественно сидит в них!

– Кто? Ну, кто? – даже приподнялась Наталка.

– Разве ты не знаешь? Коммунисты!

Ореховский просиял. Провел рукой по волосам и кивнул сестре.

– Именно этого я и ожидал от вас, Иванчук. Прекрасно! Концлагеря и тюрьмы переполнены коммунистами, выходит (лицо его становится спокойнее), они в первую очередь и есть те, кто выступает против существующего порядка… А известно, что враги наших врагов всегда наши друзья…

– Погодите… не спешите… А вы знаете, что такое Коммунистический Интернационал?

– Думаю, что знаю.

– Ага… А теперь я спрошу вас, и притом прямо: как вы, черт подери, представляете себе мое «братское сосуществование» с румыном?

– Более или менее так, как этот вопрос уже разрешен в России…

– Не заговаривайте мне зубы, а конкретно отвечайте на вопрос: вы, Роман Ореховский, верите, что при вашем социализме могут жить в дружбе украинцы и румыны, румыны и венгры, поляки и украинцы?

– Да, безусловно верю! Россия абсолютно убедительный тому пример.

– Что вы – Россия да Россия!.. Москаль мягкосердечен… Лучше скажите, как вы думаете жить в дружбе с румыном или венгром?

– Вы, Иванчук, не стригите всех румын под одну гребенку… Что вы сравниваете интересы боярина, владельца огромных земельных массивов, с батраком, фактически отрабатывающим у него барщину?..

– Не могу… Все румыны добрые, когда спят… Возможно, я бы и согласился, черт подери, на ваше «братство народов», будь в нем хоть малейшая справедливость!

– Какой справедливости хотите вы, Иванчук?

– Как это какой? Самой что ни на есть обыкновенной… Прежде всего я должен отплатить румынам за обиды, нанесенные нам за эти годы… Я бы отнял у румын все до единой гимназии, выгнал бы всех румын с государственных должностей, запретил их ремесленникам иметь собственные мастерские, не пускал бы их молодежь в высшие учебные заведения, запретил бы, как они это делают с нашими Франко и Шевченко, читать их классиков, наплевал бы им в лицо, как они плюют нам… а уж после… кто знает, черт подери, возможно, и сам захотел бы «Интернационала»!

– Вы невыносимы! Тогда нельзя будет и говорить о дружбе: ведь румыны тоже захотели бы реванша, а затем вы снова захотели бы отомстить им… Политика, которую проповедуете вы, – политика реваншизма, и она лишь льет воду на мельницу буржуазного правительства…

– Почему?

– Вы пытаетесь отвлечь внимание тех же ремесленников и крестьян от основного – от борьбы за свои права и поссорить их между собой, на радость и утешение эксплуататорам… Как видите, сказка про белого бычка…

– Значит, прощать, да?

– Не прощать, а изучать, разбираться в исторических условиях… а потом, – и это главное, именно то, чего вы не хотите понять, – рассматривать исторические явления в их социальном разрезе…

– Что вы, «товарищ» Ореховский, вечно со своим социализмом!.. Для меня, если быть откровенным, коммунист украинец такая же зараза, как коммунист еврей, румын или поляк.

– Быстро же вы стали «Интернационалистом»! – рассмеялся Ореховский.

Иванчук, почувствовав, что сморозил глупость, залился краской и хрипло крикнул:

– Я… перестрелял бы их всех!

– Скоро же вы расстреливаете людей…

– Ведь мы не пацифисты, в которых вы хотите нас обратить! «Братство», «дружба народов» – это фата-моргана, Ореховский, над которой посмеется даже лошадь. Украинский народ не хочет никаких «союзов»… На протяжении всей истории украинцы только то и делали, что вечно вступали в союзы с кем-либо, и вечно их обманывали… Поэтому мы больше никому не верим! Украинский народ хочет быть самостоятельным и жить, ни от кого не завися… от Сана до Дона!

– Сдержитесь, Иванчук, и не расписывайтесь за весь сорокамиллионный украинский народ: ведь он еще в семнадцатом году заявил всему миру, чего он хочет и с кем ему по пути. Между прочим, у вас неплохой аппетит. «Самостийная Украина», а вы там – министр внутренних дел?.. Представляю, с каким наслаждением вы расправились бы с неукраинским населением! Да и… с украинским тоже. С теми, конечно, кто не угоден вам…

– А я еще раз заявляю вам: мы не пацифисты. Мы… мы… потомки шевченковских гайдамаков, сто чертей вас побери!..

– Не кощунствуйте, Иванчук. Они были народными мстителями, а вы… – И, заложив руки в карманы, Ореховский продекламировал:

 
Мне любовь ненавистна! Вражда – мой кумир.
И ее я люблю беззаветно…
 

Когда он окончил читать длинное, все в том же стиле, стихотворение, Гиня воскликнул:

– Что ж здесь плохого? Святая правда: «Мне любовь ненавистна. Вражда – мой кумир…» Да, черт возьми, под этим стихотворением я готов подписаться руками и ногами!

– Ха-ха-ха! – рассмеялась Наталка, даже слезы выступили на глазах. – Ха-ха-ха! Браво, Гиня, браво! Ведь это же перевод одного из стихотворений Тудоряну!

Иванчук вытаращил глаза. Такой глупой рожи Дарка еще не видывала.

– Свинство! Провокация! Подлая, отвратительная провокация! Кой черт мог подумать, что вы пуститесь на такую уловку… Откуда, к дьяволу, я мог знать, что это стихи Тудоряну?

– Тем искреннее это у вас получилось, Иванчук! Вы выдали себя с головой. Под стихами Тудоряну вы подписываетесь «руками и ногами». Выходит, вам с ним по пути?

– Неправда! Нам не по пути с тудорянами, но мы не хотим быть и вместе с коммунистами… Вот наше политическое кредо!

Чувствовалось, что Ореховский теряет терпение:

– С вами трудно разговаривать, Иванчук, ведь вы же противоречите сами себе… К чему призывает в своем стихотворении Тудоряну? Жечь, убивать, грабить и смаковать, как патоку, человеческую кровь. Ведь вы тоже стремитесь к этому. Вам тоже приятен «соленый запах крови». Итак, рассуждая логически, ни малейшей разницы между вами нет.

– Вы меня обижаете! Выбирайте слова!.. – Глаза Гини налились кровью, как у кролика. – Не забывайте, что мне предстоит жизнью оберегать честь нации и свою собственную… Равлюк, Стефа, почему вы молчите? Вы ведь тоже вступаете в корпорацию!..

Стефа покраснела и нервно стала вытирать платочком ладони. Ореховский слегка наклонил голову, давая понять, что она может говорить.

– Я не думала, что сегодняшнее собрание пойдет по такому пути… Я очень разочарована, если не сказать больше. Мы все знали, что Ореховские симпатизируют красной России… Об этом не говорилось открыто, но это чувствовалось… Но сегодня господин, то бишь товарищ Ореховский…

– Для вас «господин», – подсказал Роман.

Стефа машинально поблагодарила его кивком головы.

– …господин Ореховский поставил вопрос совершенно открыто. Я скажу о себе: никогда, ни при каких обстоятельствах мне не может быть близок румын, поляк, венгр или даже русский… Но… я спрашиваю: чего хотят коммунисты? Кажется, я не ошибусь, если скажу: они хотят, чтобы государственную власть взяла в руки улица… несознательная, темная, культурно отсталая масса…

Ореховский опустил папиросу, так и не раскурив ее.

– Ага! А почему вы все распинаетесь за народ? Кто, скажите мне на милость, собирается отдать «душу и тело» за «нашу свободу»?

– Да, да, – поддакнула Стефа, все время оглядываясь на Иванчука, – за народ! Именно за народ, а не за толпу, за сброд… За почтенных хозяев нации, за ее цвет, а не за толпу…

– «Толпа» – это русское слово, – иронически заметила Наталка.

Стефа жестом попросила не прерывать ее.

– Толпа, которая, дорвавшись до власти, прежде всего варварски уничтожила бы все культурные ценности…

Ореховский нетерпеливо перебил ее:

– Вы знаете, Сидор, я хочу, но не могу вас спокойно слушать. Как вы себе все представляете? «Толпа» с зажженными факелами будет бегать по улицам, поджигать музеи, картинные галереи, библиотеки… Примите к сведению: в Московском Кремле сохранены не только ценные царские одежды и короны, но и кареты, в которых ездил царь-батюшка…

– Не знаю! Я там не была так же, как и вы, Ореховский! Вы верите тому, что доходит до вас через десятые руки, а я нет… Я верю тому, что вижу собственными глазами…

– Интересно, Сидор, что же вы видели «собственными глазами»?..

Стефины пальцы нервно комкают платок.

– «Собственными глазами» – это в некотором роде идиома… Но я знаю, как этот ваш «народ» весной расправился с обстановкой помещичьего дома в селе Острица. А были там, к вашему сведению, картины, стоившие миллионы… Что же сделал ваш народ? Выколол глаза на всех портретах!..

– Ого! – Ореховский наконец прикурил. – Видно, очень уж допекли крестьян потомки господ, увековеченных на портретах, если наш медлительный буковинский мужик решился на такое… Выкалывать глаза господам, мирно висящим на стенах… Ха!..

– Вы того… не мудрствуйте, а отвечайте на вопрос! – вмешался Иванчук.

– Что же отвечать? Сидор сокрушается о портретах и не хочет разобраться в том, что послужило причиной бунта. Она не видит людей, умирающих от истощения на полях, кстати говоря, у того же украинского помещика! Не видит тех, кого истязают в застенках сигуранцы, – ведь Сидор более сродни помещик, или, как она изволила выразиться, «почтенный хозяин», чем народ, от имени которого вы здесь распинаетесь. Но учтите, Сидор, – ваши разглагольствования вызовут только смех, да, да – только злой смех того народа, чьи интересы вы якобы защищаете.

– Вы, Ореховский, еще не знаете, что я хочу сказать, – протестует Стефа. – Я хочу сказать, что для нас…

– Конкретнее! – крикнул кто-то из юношей.

– Для украинской интеллигенции, – поправилась Стефа, – не так страшен стихийный взрыв, который, я думаю, всегда можно погасить…

– Допустим, не всегда, – раздался тот же голос, но Стефа не обратила внимания на реплику.

– … как эта ваша организованная масса, о которой вы любите говорить… ну, та, что в России… если б она, дорвавшись до власти, перевернула всю жизнь вверх корнями. – И, ухватившись за это сравнение, Стефа продолжала развивать мысль: – Не может цвести и плодоносить дерево, не имея в земле корней… А в данном конкретном случае самое важное – это национальная борьба, и ради нее нам надо объединить все силы, а не распылять их искусственным делением на «богатых» и «бедных»…

– Позвольте, позвольте, – не дал ей закончить Ореховский, – для вас социальное неравенство – это «искусственное деление»? Что же! В ваших устах это звучит естественно… Но я думаю, что украинскому рабочему совершенно безразлично, кто его эксплуатирует – фабрикант румын или – к примеру, скажем, – отец нашего уважаемого Равлюка…

Равлюк вскочил, словно его дернули за шнурок. Красивое лицо с темным пушком над губой пылало от гнева:

– Простите! Вы обижаете моего отца, которого совершенно не знаете! Вы не знаете, как румыны прижимают нас налогами! Вы ошибаетесь! Грубо ошибаетесь! Рабочему, нашему, украинскому рабочему, отнюдь не все равно, у кого работать. Вы бы взглянули, какую икону преподнесла отцу под Новый год группа рабочих нашей фабрики… и какой патриотический адрес… Вы ошибаетесь! Вы ничего не знаете! Вы кабинетный патриот! Прочтите этот адрес, и вы заговорите по-другому!

Романовская замахала руками, требуя, чтобы ей сию же минуту дали слово.

– Ты думаешь, рабочие сделали это от великой любви? Они, знаешь, придерживались народного присловья: «Гладь волка по шерстке!»

Дарка не выдержала и рассмеялась. Роман Ореховский погрозил ей пальцем. Романовская продолжала:

– Ты думаешь, что… фабриканту румыну они не преподносят «патриотического» с румынской точки зрения адреса?

– Это бесхребетность! Это беспринципность! Это… – Пена выступает в уголках губ, Равлюк шарит по карманам в поисках платка.

– Нет, – отвечает за Романовскую Ореховский, – это борьба за существование. Нашему Ивану или Павлу из Жучки пока выгодней работать у вашего отца, чем, к примеру, на заводе Сигулэску. Это факт. Но факт и то, что вашему отцу выгоднее использовать труд забитых батраков из окрестных сел, чем труд сознательных городских пролетариев… Верно и то, что этот же Иван или Павло с одинаковым удовольствием сбросил бы со своего хребта Сигулэску и, простите за неделикатность, вашего папочку…

Равлюк ударил кулаком по ручке кресла, с которого только что вскочил:

– Извините!

– Не за что, – спокойно ответил Ореховский.

– Извините! Вы хотите сказать, что ставите моего отца на одну доску с румыном?

Стефа тоже подхватилась, вышитый платочек снова забегал между пальцами.

– Может быть, вы и моего отца…

– Садитесь, Сидор, – Роман рукой указал ей на кресло. – Вы правы. Я не вижу разницы между председателем суда румыном и украинцем… Ни тот, ни другой в нынешних условиях не может быть, даже если бы захотел, порядочным человеком…

– Что вы сказали? Повторите! – У Стефы побелели губы.

В два прыжка Равлюк оказался перед нею, загородил ее вытянутой рукой, словно жизнь девушки была в опасности.

– Успокойся, Стефочка! Я твой побратим. Я сумею защитить твою честь…

– Отлично! – воскликнул Гиня. – Отлично, Равлюк! Нам нечего делать там, где оскорбляют нашу личную… и, того, национальную честь…

Все вскочили с мест. Равлюк вынул из портфеля визитную карточку, поставил ее на стол перед Ореховским.

– Господин Ореховский, я жду ваших секундантов…

– Ах, вы, – Роман оглянулся, словно ища палку, – клоун несчастный! Вы еще будете угрожать мне дуэлью? А ну-ка, выметайтесь отсюда! Пусть это вас не обижает, Сидор, ваши «побратимы» освободили вас от обязанности реагировать на оскорбления… Вот порог!

Гиня Иванчук первый переступил его. Стефа обернулась, стоя уже в дверях. Она что-то сказала, но так невнятно и тихо, что никто из оставшихся не разобрал ее слов. Равлюк, которому пришлось замыкать шествие, хлопнул дверью.

Было слышно, как быстро они сбегают по ступенькам.

Ореховский подошел к окну, распахнул его, словно хотел проветрить комнату. Наталка, скрестив руки на груди, благоговейно глядя на брата, ждала, что он скажет.

Тишина становилась гнетущей.

У Дарки физически болела грудь, казалось, чья-то рука сжала сердце в кулак и ритмично выжимала из него кровь, как сок из лимона.

Стефа Сидор первая ввела Дарку в этот дом, а теперь дороги их разошлись и никогда не сойдутся, разве только скрестятся… Но что делать, если правда, – а это Дарка чувствовала умом и сердцем, – правда на стороне таких, как Ореховские.

Роман стал наводить порядок в комнате. Расставил по местам кресла, выбросил пепел из пепельницы, расправил ковер на полу.

– Да, – заговорил он наконец, – печально все это… Сидор, Равлюк – те хоть защищают свои шкурные интересы, а что ищет среди них этот идиот Иванчук? Чьи интересы защищает он? Блокируется с сидорами и равлюками потому, что народ его угнетают румыны и он не может, дурак, простите, понять своим куриным умишком, что без решения социального вопроса и речи не может быть о каком-либо национальном освобождении. Да, печально все это. А самое печальное, что рано или поздно такие, как Иванчук, попадают в лапы международной разведки и пропадет парень ни за грош! Тот же Равлюк продаст его, и не за тридцать серебреников, а за тридцать копеек! Таскать каштаны из огня чужими руками – это они умеют!.. Ну, – снова движение рукой ото лба к волосам, – хватит на сегодня политики! А вы, – он обвел взглядом каждого в отдельности, – сделайте для себя вывод из сегодняшнего, с позволения сказать, собрания: как можно больше учиться и читать, читать и учиться. Ведь вы слышали, как этот Равлюк обыграл «патриотический» адрес? Они хитрее вас! А теперь, Наталочка, чаю! Только крепкого!

* * *

Когда Дарка вышла от Ореховских, солнце уже приближалось к горизонту. Тяжелое впечатление от собрания и его финала не покидало девушку. «Так иногда и родители, – размышляла Дарка, – отрекаются от детей, если те становятся негодяями, но все равно страдают от разлуки с ними…»

Нечего таить, Дарка тосковала по Стефе, по старой закадычной подруге Стефе. Девушка отлично понимала, что боль лишена здравого смысла и логики, но от этого не становилось легче. Дарка уже жалела, что не пошла к Стефку. Данко сумел бы направить ее мысли и чувства в другое русло. Более того, она уверена: расскажи ей Данко о встрече с Лучикой – и Даркина ревность рассеялась бы, как предрассветный туман. Впрочем, еще есть время. Можно забежать к Стефку. Нет! «Поддерживал ее под локоть и наклонялся к ней, да так, что головы их почти соприкасались…»

Зачем это? Музыкальные интересы требовали, что ли?

Не зная, как справиться с нахлынувшими на нее тяжелыми мыслями о Данке и Стефе, девушка дошла до лесопарка на Домнике.

Дарка взбиралась по дорожке все выше и выше. Зеленое царство раскинулось перед ней во всей красе. Вблизи деревья казались еще совсем зелеными, но если взглянуть на их кроны сверху, с горы, становится заметно, что березки окрасились в желтоватые тона, словно на них падал свет лампы, клены разрумянились, будто их пощипал морозец, а листья на дубах съежились и закурчавились по краям, начиная усыхать.

Весь южный склон, до самой вершины, был покрыт кустами калины и рябины. Сверху они казались кострами огненно-красных цветов. Если б рука человека перенесла все это на холст, художника обвинили бы в неестественном буйстве красок.

Поляны заросли цветами, и их пышные гроздья спускались до самой земли, были и ползучие, нежные, желтые и белые, на тонюсеньких стебельках. Все это цветы осени, они не любят ни весенней прохлады, ни летней жары, а лишь ласковую температуру золотой осени.

С вершины Домника казалось, что город лежит на дне колоссальной чаши, обрамленной по краям густыми садами. С высоты, на которой находилась Дарка, невозможно было различить улицы. Они терялись среди деревьев, словно узенькие тропочки в лесу. Дарка никак не могла отыскать дом, где жил Данко. Но глаза души видели все: маленькую, темноватую от зелени за окном комнату и Данка – он стоит перед старинным зеркалом и расчесывает пышные волосы.