Текст книги "Совершеннолетние дети"
Автор книги: Ирина Вильде
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
X
У таинственного четверга, в который Дарка должна ближе познакомиться с жизнью Стефы и Ореховской за стенами гимназии, достаточно противный предшественник – среда. Последний урок румынского языка. Последний перед концом четверти. Надо учить, учить, учить… Еще один, два дня, а потом Дарка попросит хозяйку, чтобы та позволила ей разок поспать двенадцать часов! Ах!
Растрепанный румынский учебник наводит на неприятные воспоминания о Мигалаке и вызывает сонливость. Теперь, когда они читают настоящего поэта румынского народа Эминеску, какими приятными могли бы стать уроки румынской литературы, если бы их вел домнул Локуица!
Дарка не раз думала об этом. Думала, между прочим, и о том, что иногда от личного отношения индивидуума к данной нации зависят и взгляды, понятия обо всем этом народе. Разве это не так? Когда Дарка усваивала основы румынского языка у домнула Локуицы, она совсем иначе относилась к румынской культуре, чем теперь, когда ее культуртрегером стал Мигалаке.
«Миорица», эта волшебная овечка, не может заворожить Дарку так, чтобы стихотворение с тремя пастухами улеглось в ее памяти.
читает Дарка и одновременно думает: «Этим узорам на стенах не менее пяти лет».
«Мои ботинки совсем потеряли форму. В чем я пойду в церковь на рождество?»
«Так бело везде… У нас в садике, наверно, уже видны следы заячьих лапок».
Она пересела от окна на оттоманку, с оттоманки к печке, а оттуда опять к окну, но три отары овец со своими пастухами никак не могут сойтись в Даркиной голове. «Стихи должны отстояться в памяти», – хватается она за мысль, которую не раз повторял отец.
«За окном «белая сила» – снег – окончательно победил «черную силу» – землю, – Дарка как бы рассказывает кому-то сказку. – Вечер, словно с непривычки к снежным дорогам, запаздывает в этот день».
– Лидка, а если бы я ответила стихи Ивасюку, было бы у меня по-украински «очень хорошо»?
Лидка, когда речь заходит о занятиях, всегда все знает.
– Да, ты ведь получила уже «очень хорошо».
Но у Дарки скоро пропадает охота учить наизусть стихотворение. Это перевод «Поруки» Шиллера. Дарке хотелось отвечать учителю Ивасюку «И мертвым и живым» Шевченко, но он посоветовал ей «Поруку» Шиллера.
Наутро Дарка знает «Миорицу» наизусть сверху донизу. Правду говорил папа, что стихи должны отстояться.
– Лидка, а ну-ка, спрашивай меня! – не перестает удивляться Дарка.
– Хорошо… Хорошо! Это стихотворение Мигалаке, кажется, спрашивает для отметок.
– Пхи! Может спрашивать! Пусть позовет на помощь хоть самого министра!
Как хорошо, как легко, когда нечего бояться!
В среду, как всегда, первый час – урок румынского языка. Нехорошо когда занятия начинаются с самого неприятного предмета и сразу отбивают охоту к остальным урокам! Но сегодня Дарке все равно, «Миорица» крепко сидит у нее в памяти. О чем ей думать! Лидка сказала «хорошо»!
Еще слышался скрип парт, когда в класс вошел Мигалаке с журналом. Моментально стало тихо, так, что казалось, можно услышать, как паук ткет свою паутину.
Мигалаке сбросил пальто (на первый урок в среду он всегда приходил в класс в пальто), вынул из-под полы тетради. Класс затаил дыхание. Но это еще не все, учитель открыл журнал. Класс замирает. Этот румын хочет всех задушить. Какое ему дело, что четырнадцать учениц затаили дыхание, – он медленно прошелся, посмотрел в журнал, улыбнулся, глядя на отметки в нем, подмигнул классу, хотя всем было не до шуток, и наконец заговорил:
– Я буду спрашивать только тех, в знаниях которых не уверен. Я не хочу, чтобы хоть одна из вас чувствовала себя обиженной. Учениц, написавших задание на «отлично», тоже не буду спрашивать. Задание было таким легким, что, если какая-нибудь домнишора не смогла написать его хотя бы на «хорошо», то с такими мне тоже не о чем разговаривать: в конце года поговорим в присутствии директора…
Изложив свое «кредо», Мигалаке окинул взглядом класс, следя за впечатлением, произведенным его словами. Те, кто бы уверен в своей тройке, могли теперь свободно вздохнуть. Осужденным на двойку по румынскому языку тоже не грозили новые пытки. Теперь все муки ожидания свалились на голову нескольких «сомнительных».
– Домнишора Ореховски!
Наталка вскочила, на лице у нее выступили красные, как лепестки пиона, пятна. Не потому, что испугалась. Говорят, за все пять лет не было такого случая, чтобы Ореховская не ответила учителю. Но не было и такого случая, чтобы Ореховскую причислили к «сомнительным». Дарка взглянула на Наталку – лепестки пиона все ярче разгорались на лице, а ноздри пожелтели, как у мертвеца. Руки лежали на парте, словно оторванные.
– Вы, домнишора Ореховски, в начале года упрекнули меня в том, что я не умею преподавать.
Все ожидали, что смелая Ореховская возразит против этой явной лжи. Но она молчала. Даже глазом не моргнув, продолжала смотреть на галстук Мигалаке.
– Упрек не очень приятный для учителя. Особенно если у него за плечами всего год практики. Но вы не подумайте, что я буду мстить. Среди румын есть и благородные. Домнишора Ореховски, вам на сегодня было задано стихотворение «Миорица». Я знаю, что вы отлично выучили его наизусть, но знаю и то, что вы не хотите или не умеете декламировать румынские стихи, а от учениц пятого класса уже требуется художественное чтение. Да, домнишора Ореховски, если бы я хотел, я мог бы вам поставить «плохо» уже за одну декламацию. Очевидно, я и этого не сделаю Не сделаю, чтобы доказать домнишоре, что румыны вовсе не такие плохие люди, как она думает. Этой своей оценкой, если бы я очень хотел, я мог бы испортить вам ваше традиционное «очень хорошо». Но этого – ваши подруги свидетельницы – я не сделаю. Я только попрошу вас рассказать мне кое-что о роде поэзии, к которому принадлежит данное стихотворение, и несколько слов о его композиции. И еще скажите нам, где в румынской литературе мы находим подражание ему.
На первый взгляд вопрос казался простым и легким. Учитель, у которого есть причина отомстить ученице за обиду, неожиданно оказывается благородным и, как в сказке для детей, платит за зло добром. Все это было бы просто, если бы ученица могла свободно разговаривать по-румынски. Только те, кого насильно заставляли изучать чужой язык, знают, что легче выучить целую страницу наизусть, чем сказать своими словами две фразы. Несколькими обычными и уже усвоенными ученицами пятого класса предложениями здесь не обойтись.
Даже если бы Ореховская вспомнила что-нибудь из того, о чем ее спрашивал Мигалаке (она в эту минуту могла поклясться отцом и матерью, что ничего подобного не слышала на его уроках), то все равно получила бы «плохо» по грамматике. Так или этак, а приговор ей уже подписан. Через секунду экзекуция будет произведена. Но все же ее мысль ищет какой-то выход, ее мозг лихорадочно работает. Остальные тринадцать учениц тоже напрягают свою память и волю: когда это было? Когда он говорил об этих вещах?
Наконец Ореховская медленно говорит:
– Господин учитель не упоминал об этом…
Класс вздыхает. Развязка очень проста, но ее может позволить себе только лучшая ученица.
Мигалаке опирается локтем на стол, лицо его перекашивается.
– Вы действительно не помните, что я говорил об этом, или рассчитываете на мою короткую память?
Ореховская уже на первой половине фразы понимает его мысль и краснеет так, словно у нее вскрылись вены.
– Я никогда не пробовала прикрываться ложью… – И, не ожидая дальнейших вопросов, она садится.
Если бы она села быстро, это выглядело бы как вызов учителю. Известно, что ученица не имеет права садиться, когда учитель спрашивает ее или только задумывается, не задать ли ей еще какой-нибудь вопрос. Поэтому Наталка садится медленно и спокойно. Можно сказать, вежливо, не обижая учителя и не унижая себя. Лицо ее ничего не выражает. Может, только чуть розовее обычного.
Мигалаке нервно оглядывает класс: действительно всем изменила память? Еще немного – и им самим овладеют сомнения: говорил ли он об этих вещах или только хотел сказать?
– Никто не помнит? – спрашивает он у класса.
Класс смотрит на него тупо. Четырнадцать мозговых аппаратов забастовали, а без них память бессильна. Если Ореховская, сама Ореховская, не помнит, то что можно сказать об остальных? Если Наталка твердит, что не слышала ничего подобного, этого достаточно, чтобы убедить себя, что класс никогда ничего подобного не слышал.
– Домнишора Подгорски, вы тоже не помните, что я говорил о композиции стихотворения «Миорица»?
Весь класс смотрит на Орыську. Она поднимается бледная, с полуоткрытым ртом, теряя сознание от страха. Делает несколько беззвучных движений губами, словно ловит воздух, и вдруг не садится, а соскальзывает по парте вниз.
– Посмотрите, домнишора Подгорски, в свою тетрадь по румынскому языку…
Орыська послушно берет тетрадь, но пальцы ее так дрожат, что ей приходится всей рукой перелистывать страницу за страницей. Мигалаке подсаживается к ученице и сам следит за каждой страницей. Так удобнее, потому что перед глазами у Орыськи, наверно, все буквы сливаются. Внезапно он задерживает Орыськину руку, когда та хочет перевернуть страничку.
– Подождите! «Второго октября г-н Мигалаке объяснял особенности формы стихотворения под названием «Миорица». – Учитель кладет выхоленную руку на открытую Орыськину тетрадь. – Вы и теперь не припоминаете ничего, домнишора Ореховски?
Та встает:
– Нет! – и снова садится.
Зато по классу проскальзывает какой-то лучик. Шепот идет от парты к парте: подождите, только подождите, – это было тогда, перед гимнастикой? Ага, не говорил ли Мигалаке что-то о народных рифмах? Ах! Возможно! Очень возможно! Только это же было вскользь, он даже не велел записывать его слова. Да что там! Половина учениц была уже в гимнастическом зале. А на очередном уроке он даже не упомянул об этом. Это же лучшее доказательство, как мало значения он придавал этим нескольким словам о «Миорице». И вдруг сегодня такой вопрос Наталке… Неслыханно!
– Домнишора Ореховски, вы не будете отвечать?
Ореховская снова встает:
– Я не знаю! – и садится.
Этих слов учитель как раз и ждал двадцать минут. Половину урока перед концом четверти он посвятил тому, чтобы услышать их.
Теперь он с торжествующим видом поворачивается к классу:
– Вы слышали, что ответила домнишора Ореховски, претендующая на звание первой ученицы в классе? Домнишора Ореховски перед всем классом призналась, что не подготовила материал. Пусть же не обижается на меня, когда я на конференции учителей поступлю согласно своей совести. Вы сами видели, что я хотел облегчить домнишоре Ореховски ответ, ибо я понимаю, что значит для ученицы, которая не знала другой отметки, кроме «очень хорошо», понижение балла… Но лучшие намерения учителя могут разбиться о такой ответ, какой я получил от домнишоры Ореховски.
Он отирает шелковым платком лицо (хотя, по правде говоря, это следовало бы сделать Ореховской) и склоняется над журналом. Дарка смотрит на густые пряди его волос и думает: теперь Наталка должна подойти к нему, схватить за волосы, приподнять лицо и плюнуть в него…
Но ни Наталка и никто другой не отваживается на это.
Мигалаке поднимает голову, и Дарка на миг мысленно исчезает из класса – теперь очередь ее буквы «П».
– Домнишора Романовски, нарисуйте нам три дороги, по которым шли молдаванин, венгр и человек из Вранчи.
– А почему он меня не вызывает? – спрашивает Дарка тревожным шепотом, подвигаясь к Орыське. Она обращается к Орыське потому, что Наталка, словно стеной, отгородилась от классных дел и подружек складкой на переносице.
– Потому, что у тебя «посредственно», – шепчет Орыська, счастливая тем, что Дарка заговорила с ней, и подвигается ближе.
– Верно? Правда? – Дарка под партой сжимает Орыськину руку.
– Тсс! Да!
Теперь Дарка поверила. Теперь, когда ей самой не угрожает опасность (ведь недаром в народе говорят: своя рубашка ближе к телу), она каждым нервом ощущает несчастье, грозящее Ореховской и Романовской. Этот румын сегодня сошел с ума: заставить Наталку нарисовать дороги, по. которым когда-то шли (а может, и не шли?), бродяги пастухи. Так спрашивать может только Мигалаке!
Романовская держит большой кусок мела, как конфету, и с улыбкой смотрит на учителя: что это – серьезно или шутка молодого преподавателя? Глаза ее спокойно смеются. Слишком уж она не верит в серьезность вопроса, чтобы волноваться.
– Что я должна сделать? – спрашивает она весело.
Мигалаке отвечает серьезно:
– Начертить границы Романии маре (великой Румынии), заштриховать Молдавию, обозначить, где Романия граничит с Венгрией, обозначить Вранчу, а потом прочесть нам стихотворение и показать по карте, куда шли трей чабань [26]26
Три пастуха, то есть библейские волхвы (рум.).
[Закрыть].
Белый граненый кусок мела в руке Романовской задрожал. Она в последний раз вопросительно смотрит на Ореховскую. Та пожимает плечами: «Абсурд! Все герои в стихотворении легендарные, как же можно обозначить их пути на карте?»
Романовская еще раз смотрит на Мигалаке. Он ждет. Засунул руку в карман, выставил вперед одну ногу и ждет. Тогда рука лучшей художницы в классе неуверенно выводит на доске нечто напоминающее неудачный, расплывшийся бублик.
Что вы рисуете, домнишора Романовски?
– Румынию.
– Как вы сказали? Я не расслышал…
– Румынию. Так, как вы велели, – не то удивляется, не то оправдывается Романовская.
Мигалаке почти вырывает у нее мел.
– Можете не рисовать! Ученица, не знающая, как называется государство, где она живет, не умеющая элементарно обозначить границы этого государства, может идти на место.
Но Романовская и не думает идти на место. Девушка крепко зажала мел в кулаке и не шевелится. Она знает материал, и ее должны спросить. Это ее право. Она должна знать, за что получает «неудовлетворительно». Конечно, она так же, как и учитель, знает, за что учитель ставит ей «инсуфициент».
Романовская принадлежит к искателям справедливости. Она хочет, чтобы акт наказания или мести был формально закреплен.
– Господин учитель, я приготовила урок и хочу, чтобы меня спросили.
– На место!
– Я прошу сказать мне, за что я получила «неудовлетворительно», меня будут спрашивать дома, и я должна знать, что мне ответить!.. – В голосе ее уже слышится волнение.
– Ага, вы непременно хотите знать, за что? Потому что мне так захотелось, потому что мне понравилось поставить вам двойку. Можете это передать своим родителям. Можете сослаться на меня, я не откажусь от своих слов. Вам ясно?
Романовская делает молниеносное движение, словно собирается бросить мел, но в ту же минуту кладет его на подставку, стремительно поворачивается и бежит на свою парту. Глаза ее до краев полны слез, но эти слезы так мужественны, что не текут по лицу.
Класс больше ничего не ждет. Ореховская и Романовская уже «трупы». Что еще может быть страшного или интересного? Ничего. Действительно, больше ничего. Однако впереди еще одна неожиданность. Мигалаке вызывает Косован:
– Домнишора Косован, продекламируйте стихотворение «Миорица», а то нам сегодня не везет с ним….
Косован декламирует стихотворение ровно, бесстрастно, как кукушка на часах.
– Очень хорошо. Садитесь. Теперь, домнишора Подгорски, раздайте тетради по румынскому языку.
Орыська с красным ушами, вспыхнув от счастья, выпавшего на ее долю, разносит тетради по партам.
Дарка открыла свою тетрадь и сразу же закрыла ее.
– У меня «очень хорошо», а у тебя? – вытянула шею Орыська.
Дарка наморщила лоб. Самодовольство Орыськи хлестнуло ее, как ременный кнут.
– У меня «три с минусом», зато по украинскому у меня «очень хорошо», а это важнее.
– Тсс! – предостерегла Ореховская, но с опозданием: Мигалаке уже услышал.
– Что вы говорите, домнишора Попович? – И, не ожидая Даркиных оправданий или объяснений, засмеялся.
– Садитесь, садитесь, домнишора Попович, жаль времени.
– У меня «три с минусом», что теперь будет? – доверчиво спросила Дарка Ореховскую.
Наталка кладет ладонь на ее руку.
– У меня «очень хорошо» написано крупными буквами, но это одно и то же…
«Но ведь меня ни разу не спрашивали, – успокаивает себя Дарка, – меня ни разу не спрашивали устно… Я могу устно ответить на «очень хорошо». Даже если бы у меня по письму было «плохо», он все равно не имеет права поставить мне в четверти двойку. Это было бы беззаконием! Нет, даже румыну, который здесь никого не боится, нельзя так поступать. Папа мог бы обратиться к директору, к инспектору, к самому министру. Меня же не спрашивали… ни разу не спрашивали», – отчаянно защищается Дарка.
– Меня ни разу не спрашивали, – наконец говорит она шепотом Ореховской и опять слышит ответ, который ее ничуть не успокаивает:
– А меня спрашивали, и что из этого? Один черт!..
Ад продолжается и после звонка. Наконец, когда ноги под партами теряют терпение и парты начинают все чаще поскрипывать, Мигалаке направляется к двери. На пороге он поправляет пальто, сползшее с плеча, и говорит, что домнишоры не должны так отчаиваться, у некоторых еще много времени, успеют насидеться в пятом классе. Да!..
Как только Мигалаке скрывается за дверью, пятый класс умолкает. Все молча, робко и выжидательно смотрят на Ореховскую. Она больше всех обижена, она – ярчайший пример того, как в родной гимназии растоптана всякая справедливость.
Еще никогда самоуправство учителя не было так неприкрыто! Правда, в истории украинской черновицкой гимназии в черные списки занесены имена нескольких учителей – одного филолога, одного математика и одного историка (последний после того, как ученики, завязав его в мешок, «окрестили» в водах Прута, стал добрее), которые любили держать судьбу учеников в своих руках, но даже у этих темных типов каждое «плохо» было поставлено хотя бы формально по закону. Еще никогда в этих стенах ни у одного учителя не сорвались такие циничные слова: «Я поставил тебе двойку потому, что мне так хотелось, а ты можешь идти жаловаться хоть богу».
И вот сегодня приходится принять такой удар от недоучки. Удар этот может вызвать только две противоположные реакции: пригнуть до самой земли или разжечь для борьбы.
Поэтому теперь все смотрят на Ореховскую. Она, и никто другой, первая должна кликнуть клич. Дарка независимо от всех этих событий потихоньку спрашивает себя, что теперь с нею будет, но не может найти ответа. И она, подобно всем остальным, ждет сигнала Наталки, как солдат команды.
Дарке хочется теперь заглянуть в глаза Орыське, но та зажмурилась и так плотно обхватила лоб и виски руками, что виден только пробор.
Ореховская поднимается во весь рост, и все головы, кроме Орыськиной, поворачиваются к ней. Она трет лоб рукой, словно собираясь с мыслями, потом вскидывает голову и наконец поворачивает к классу улыбающееся лицо.
Да! Наталка смеется!
Но ведь от нее ждали не этого! Маленькая Кентнер с жалким, разочарованным личиком вертится во все стороны: «Что это?»
На последних партах кто-то шуршит бумагой, разворачивая завтрак.
Все напряжение, вся опасность растворилась в улыбке Ореховской. Даже Стефа Сидор, связанная с Наталкой таинственными узами, и та удивленно морщит красивый, точеный, как у статуэтки, нос.
Наталка, не переставая улыбаться, идет к печке. Это ее место. Оттуда, как с балкона, она видит всех. Оттуда она теперь хочет обратиться к классу. Она закладывает руки за спину и прежде всего равнодушно и небрежно спрашивает Кентнер:
– Тебе, Ольга, хотелось, чтобы я плакала? Чудачка ты! Ведь Мигалаке не поставил Мне «плохо» по румынскому языку. Он «хороший парень», правда, Подгорская? Мигалаке понимает – я знаю все, что он требует. Надо было как-то наказать меня за то, что мне не нравятся стихи Тудоряну. Даже наша Романовская после сегодняшней двойки будет подписываться «Романовски». Мигалаке знает, что делает. Я уверена, что вернись он сейчас и спроси, кому нравится, как мы, словно попугаи, заучиваем румынский, мало понимая в нем, три четверти класса поднимут руки…
– Ты не имеешь права оскорблять нас! Какое ты имеешь право утверждать, что мы… что мы все… Ты не можешь знать, что думает каждая из нас…
Ореховская становится серьезнее:
– Тебя в самом деле обижают мои слова, Косован? Это хорошо! Возможно, придется показать Мигалаке, что мы «любим» его так же, как он нас. Посмотрим тогда, сколько из вас будут помнить о сегодняшнем дне. Ты, Романовская, не ставь себя в смешное положение и не посылай отца к директору, потому что директор здесь Мигалаке, а не Кваснюк… В конце концов, это все равно…
– Неправда… директор украинец, – заметила поспешно Кентнер.
Кто-то рассмеялся над очевидностью этого факта. Только Ореховская удивилась:
– Да? Что ты говоришь?
Лидка в эту минуту не может сдержать свой язычок.
– И у тебя будет, – спросила она лукаво Ореховскую, – «неудовлетворительно» в табеле? У тебя?
– Ну и что? Мы только поменялись баллами с Подгорской. Не смотрите на меня, как на какое-то чудо. Идите, погуляйте, а то сейчас будет звонок…
Но никому не хочется двигаться с места. Даже те, кто не любит духоты, не выходят из класса.
Стефа Сидор ударяет ладонью по парте:
– Что с вами? В камни превратились, что ли? Пошли на перемену! Наталка!
Она тянет за собой Ореховскую. Дарка видит, как недоступная, гордая Наталка отворачивается и украдкой смахивает непрошеную слезу.
«Если бы я могла так мужественно переносить все, как она! Если бы можно было этому научиться!» – с завистью думает Дарка. Она теперь стоит у двери, и никто не обращает на нее внимания.
Дарка предпочитает думать об Ореховской, растравляя свое самолюбие, которое всякий раз ранит Стефа, и не думать о неожиданной двойке, нависшей над ней. Только бы не слышать об этом, только бы отогнать эти мысли!
На уроке украинского языка тоже произошло небольшое событие.
Когда девушки подали списки стихов, которые они обязались выучить дома, преподаватель еще раз прочитал названия произведений и фамилии учениц.
Тогда встала Ореховская:
– Произошла ошибка, господин учитель. Я написала «Политические поэмы Шевченко», а не «баллады»…
Учитель еще раз посмотрел в список:
– Ореховская, вы подали баллады…
– Нет, господин учитель…
Преподаватель отложил очки и список.
– Почему вы не хотите понять меня, Ореховская? Вам и так, без политических поэм, достанется на этой конференции…
Наталка осталась непримиримой:
– Если так, прошу вообще меня вычеркнуть…
Учитель, не говоря ни слова, взял карандаш и зачеркнул в журнале то, что было нужно. Потом, не обращая внимания на класс, подошел к окну, и опершись руками на подоконник, стоял минуту, две, три, четыре… Класс словно замер. Даже те, кто ничего не понял, сидели спокойно. В классе стояла тишина, как у изголовья тяжелобольного. Было в этой тишине молчаливое взаимопонимание, взаимное сочувствие и ободрение.
Овладев собой, учитель повернулся к классу. Урок пошел своим чередом.
– Сами не знаем, кто нам друг, – шепнула Ореховская Дарке, кивая на Ивасюка.
Дарка встрепенулась: это относится к ней? К ней, к Дарке?
Дарка поняла, что в эту минуту Наталка доверила ей тайну и таинственным способом связала ее с собой.
Давно уже не было таких трудных, таких томительных дней, как эта среда.
