Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Не трать время напрасно, Орест. У Дарки есть мальчик получше тебя…

 
Но приятель покрасивей,
Он дивчину отобьет…—
 

тихонько запел Орест.

«Боже, как он может петь, если через два месяца мы все окажемся на улице?» – думает Дарка.

Она так взволнована, что только одним ухом слышит, как Ивонко Рахмиструк предлагает написать мелом на заборе: «Орест интересуется девочками», а Лидка хохочет на всю улицу. Дарка приходит в себя, только когда Цыганюк берет ее за руку и задает им одним понятный вопрос:

– Ну, ваше слово?

– Я дам вам знать…

– Люди! – поднимает крик Лидка. – Люди добрые! Он же явно сватается к ней!

– Идем… идем… – Дарка силой тянет ее в дом.

– Дарка, что с тобой? – уже на лестнице спрашивает Лидка.

– Оставь меня в покое… оставь меня в покое!.. У меня и так голова трещит от всего этого…

XIII

В последнее время на Дарку посыпались переживания одно сильнее другого, и нет уже сил сопротивляться им. Сердце ее словно красный кружок мишени, в который впиваются отравленные стрелы.

Утром в нее попадает еще одна стрела, выпущенная из туго натянутого лука: объявляют отметки за четверть. То, что Мигулев потребует от нее «большего внимания» к истории и Мирчук напишет, что «ученица не придерживается правил поведения», можно было предвидеть. Даже можно было предугадать, что Мигалаке на основе всех контрольных работ, написанных на «отлично», из милости поставит Ореховской «посредственно», хотя за все устные ответы она получила «плохо», что Романовская получит «посредственно с минусом» по румынскому и сниженную отметку по поведению, но то, что Дарка не получит никакой оценки по румынскому, этого никто не мог предположить.

– Что касается Попович, то господин учитель не выставил пока ей отметки… Как-то не мог еще решить…

– Что этот бельфер вытворяет! – тихо негодует Ореховская.

– Как это надо понимать, Лидка? Это лучше или хуже для меня?

Лидка вышла сухой из воды, и что ей стоит утешить Дарку?

– А что тебе? Двойки нет, и будь довольна.

Стефа Сидор думает иначе (она за весь сегодняшний день ни разу не подошла к Дарке):

– Лидка, зачем ты вводишь ее в заблуждение? Это нельзя принимать так легко… И тебе, Дарка, не приходится рассчитывать на великодушие Мигалаке!

В это мгновение Дарка почувствовала, как в красный кружочек впилась еще одна стрела.

Стефа не выходит вместе с ней, не ждет ее у выхода.

За обедом (можно сойти с ума – каждую субботу на обед борщ и жирное мясо с хреном) у Дарки возникает новая идея: надо любой ценой предупредить Данка о предстоящем концерте. Иначе – позор! Не только для него, но и для нее, Дарки.

Итак, ей надо увидеться с Данком. Но как избавиться от Лидки?

– Лидка, у меня к тебе просьба. Скажи маме, что ко мне в гимназию заходила одна женщина из нашего села и просила меня встретиться с ней сегодня в шесть часов на вокзале. Хорошо, Лидуня?

Лидка ударяет себя пальцем по лбу, как дятел клювом:

– Сегодня… гм… суббота… гм… шесть часов?

– Я с тобой откровенна: мне необходимо встретиться с Данилюком. В шесть часов он выходит из музыкального училища.

– Иди, Дарка, иди! Я знаю, что это за «необходимость»!

– Лидка, честное слово… чтобы я так счастливо доехала домой на рождество – это очень важное дело…

– Хорошо! Хорошо! И ты мне когда-нибудь поможешь.

– Хоть десять раз!

У музыкального училища фронтон с четырьмя колоннами. Около шести Дарка стоит и ждет.

В маленьком сердце пробуждается еще незрелая женская гордость: ну к лицу ли ей столько времени ждать парня под колоннами!

Но она тут же сама упрекает себя: это ведь такое важное дело, что смешно говорить о какой-то гордости.

На дворе темнеет. В небе одна за другой загораются звезды, но их далекий, холодновато-синий свет на земле не выдерживает соревнования с электричеством. Фонари окрашивают в желтое снег, лица людей и даже воздух.

Дарка стоит в воротах и ждет. Учащиеся входят и выходят. Они идут уверенно, им здесь знакомы все входы и выходы. Из коридора падают какие-то тени. Одна длинная, за нею значительно меньшая. Дарка поворачивает голову – наконец-то! Еще не видя Данка, она узнает его по голосу (в училище замечательная акустика, даже в коридорах). Голос Данка звучит, как электрический звонок. Дарка направляется к входной двери, но тут же отступает, потому что показывается девушка с живыми черными глазами и огромным, как тропическая бабочка, бантом на груди. Догадываясь, что Данко, верно, занимался вместе с этой девушкой, Дарка прячется за колонну, прислушивается: они говорят по-немецки. Теперь что-то отвечает девушка. Да ведь это и есть дочка префекта! Лучика Джорджеску!

Как она говорит по-немецки! В сто раз хуже Дарки!

Дарка подождет, пока они расстанутся. Ведь Лучика живет не там, где Данко. Лучика, стоя на тротуаре, перекладывает ноты в левую руку и протягивает Данку правую в яркой варежке.

Данко (откуда ему знать, что здесь его ждет Дарка!) вовсе не торопится пожать эту ручку в варежке и уйти. Он сверкает перед дочкой префекта своими красивыми зубами и что-то говорит. Мороз по дороге убивает слова Данко, и они не доходят до Дарки, но даже дурак догадался бы, что он просит у этой девушки разрешения проводить ее домой. Она протестующе машет рукой. Очевидно, ей не хватает слов, и она помогает себе жестами. Но такое возражение равносильно приглашению. Девушка показывает что-то на пальцах, оба смеются, и вот… вот… она отдает ему ноты.

Дарка ждет еще с минуту, собирается с силами и… уходит домой. Она идет очень медленно, хотя озябла и ей впору перейти на рысь. Но разве теперь не все равно? Что из того, если она даже заболеет воспалением легких и умрет?

Страшное волнение овладевает Даркой. Вот она, Лучика! Вот она, дочка самого префекта! Вот она, та румынка!

Постепенно мысли, вызванные первым взрывом чувств, немного приходят в порядок. Дарка видит уже, как эта Лучика изучает немецкий, как становится барышней, почти дамой, как заканчивает гимназию, идет в университет, все выше… все выше возносится на крылышках бабочки, сидящей у нее на груди.

Господи! А Дарке суждено «вылететь» из пятого класса гимназии, закрыть перед собой навсегда дверь в университет, все время стоять на мертвой точке, прозябать там в селе, в то время… в то время, как эти двое будет носить студенческие шапочки и ленты корпораций на груди. Нет! Нет! Этому не бывать!

Пусть Орест перестанет с ней здороваться. Пусть запретит это всем в гимназии. Пусть ее имя занесут в черный список, она все равно не станет вмешиваться в это дело так, как от нее требуют. И вовсе не приложит к нему рук, потому что она имеет такое же право на жизнь, как Данко, как эта дочка префекта.

– Ну, поговорила о важном деле с Данилюком? – интересуется дома Лидка.

Дарка смотрит на нее, словно не понимая.

– Я спрашиваю: ты поговорила с Данилюком о своем важном деле?

Дарка прячет лицо, словно птичка головку под крылышко, и говорит Лидке что-то совершенно не относящееся к делу:

– Будь здесь моя мама, она посоветовала бы мне… она сказала бы мне, что делать… А так я не знаю… не знаю, что из этого получится…

В гимназии Дарка на каждом шагу встречается с вопросительным взглядом Ореховской. Стефа улыбается ей, но не подходит к ее парте, как бывало раньше. Дарка знает: это нажим на нее, чтобы она дала окончательный ответ Цыганюку. Глаза Наталки так настороженно следят за Даркой, что нет сомнения – она ждет положительного ответа! Сердце может разорваться от боли, мама может умереть от отчаяния, но она… должна сделать то, что от нее требуют.

Глядите! Глядите, люди добрые! Все эти Ореховские, Цыганюки приворожили, околдовали, отравили, загипнотизировали ее и добились того, что она теперь сама хочет этого несчастья.

Это только так говорится, это только оправдание для себя, что кто-то ее принуждает. Нет, совсем нет! Это она сама, добровольно, подставляет голову под пули…

И вдруг, как новая стрела в самое сердце, – странное письмо от мамы. Неужели мама предчувствует что-то? Видит на расстоянии? Может, она слышит там, в Веренчанке, о чем говорят в Черновицах? Почему письмо проникнуто неясным беспокойством? Пусть Дарка остерегается! Чего? Кого? Об этом нет упоминания в письме. Но каждое слово в этом странном письме как прикосновение заботливой маминой руки.

Дочка должна учиться! Кончается полугодие. Это будет первый Даркин табель. И он будет свидетельствовать не только об оценках по предметам. Он одновременно будет и свидетельством выдержки, внимательности и жизнеспособности, доченька! В жизни придется встретиться еще не с одним испытанием, бороться не за один табель. Пусть же первый будет удачным. Затем – горсточка теплых слов о Славочке, о бабушке, о знакомых. Славочка уже смеется. Маме пришлось подстричь ей ноготки, а то царапается ими, как маленький тигренок. Ну кто бы мог ожидать? Бабушка простудилась и болела. Теперь ей лучше. В прошлое воскресенье к маме заходила Софийка. Сама мама никуда не выходит, этот «тигренок» связал ее по рукам и ногам.

Дарка вертит письмо во все стороны и думает про себя:

«Главное в письме предостережения, беспокойство обо мне, а Славочка и бабушка – это только цветочки для украшения».

Дарке становится холодно, хотя лицо ее пылает.

Хозяйка смотрит на Дарку и вдруг спрашивает:

– Вы случайно не больны, Даруся? Похоже, что вас лихорадит…

– А может, это грипп? Или тиф?! – то ли шутя, то ли серьезно кричит Лидка.

Дарка невежливо отказывается от чая, аспирина и термометра. Ничего ей не надо! Ничего ей и не поможет!

* * *

Мици Коляска, как и предполагали, возвращается в гимназию через неделю после учительской конференции. Она приходит тихая, смирная, раскаявшаяся. Класс приветствует ее, как героя, вернувшегося с поля брани победителем.

– Ур-ра! Слава! Ур-ра!

– Ты будешь просить у него прощения? – спрашивает Косован, которая любит, когда в классе что-нибудь случается, и, не дождавшись ответа, сообщает классу: – Девочки! Послушайте, девочки, она будет просить у него прощения!

Мици приходится их разочаровать:

– Вы так рады, и мне очень неприятно, но я должна огорчить вас. Ничего этого не будет… Папа уже извинился за меня… Но… Деточки, тихо! Я вас прошу… Он сказал, что я все-таки должна попросить у него прощения перед всем классом… Условлено, что он меня сразу прервет, но так надо… Хорошо, что хоть прервет, а то, если бы мне пришлось говорить речь… я не знаю… либо я задохнулась бы от смеха, либо его хватил бы апоплексический удар…

Спектакль проходит великолепно. Едва Коляска открывает рот: «Я очень прошу вас, гос…», как Мирчук с таким бешенством прерывает ее, что Мици даже морщит нос: «Спокойно, спокойно, этого в программе не было».

Только Мирчук вышел из класса (он даже посинел от злости), Коляска взобралась на его место на кафедре, поднимая вверх обе руки:

– Слава богу! Теперь у меня руки развязаны… до следующей учительской конференции…

Дарке впору бросить гимназию из-за страшных немых глаз Ореховской. У той складка между бровями видна совершенно отчетливо. Тайна, так старательно оберегаемая, так крепко замкнутая за узкими, бескровными губами, теперь ясно отражена в этой морщинке меж бровей. Дарка не может повернуть голову, чтобы ее глаза не натолкнулись на Наталкины, как на острие ножа. Ореховская уже не ждет, а требует ответа.

Дарка глазами умоляет ее:

«Я скажу «да», конечно, я это сделаю. Разве я могу иначе? Но дайте мне хоть капельку времени, чтобы я привыкла, сжилась с этой опасностью. Пусть хоть во сне мне кажется, что это ничем не угрожает ни ему, ни мне. И я прошу тебя: не смотри так… я в вашей власти и сделаю как вы хотите, но еще… хоть до завтра».

Это откладывание «на завтра» повторяется еще несколько раз, а затем вроде бы прекращается. Да. Ореховская перестает есть ее глазами.

Потом наступает четверг, и Дарку никто не приглашает на собрание. Теперь Дарка ищет глаз Ореховской, но они не смотрят на нее, а если подчас и взглянут, то как на малоинтересный предмет. Хорошенькая головка Стефы поворачивается, как подсолнух на стебле. С той разницей, что цветок подсолнуха ищет солнца, а Стефа вертит головой, чтобы не встречаться взглядом с Даркой.

Дарку снова бросает в жар:

«Господи, за кого они меня принимают! Придите же, прикажите – я пойду с вами, только не заставляйте меня одну решать такие важные дела. Пусть моей бедной маме кажется, что это вы втянули меня туда, ведь вы-то знаете, что я добровольно пойду с вами и за вами…»

Но «они» не приходят. Проходит день, неделя, вторая, третья – «они» не приближаются. А время мчится, как всадник без головы. Дарка, да, верно, и весь класс не заметили, как очутились перед Новым годом, перед новыми окованными воротами, в которые можно попасть, только пройдя очень опасный мост – последнюю учительскую конференцию.

О, это страшное для гимназии время! Даже окончившие почти никогда не вспоминают о нем. Вдруг неизвестно откуда возникает вера в свою счастливую звезду. Учитель украинского языка Ивасюк, когда заходит речь о полугодовых табелях, говорит о Дарке:

– Первый год в гимназии, а как хорошо себя показала. – Потом обычно добавляет: – Подгорская (или Коляска – в зависимости от настроения), можете поставить себе в пример Попович.

Дарке не только приятно слушать такие похвалы, она черпает в них бодрость, которая нужна ей теперь больше, чем когда-либо.

Когда Ивасюк начинает хвалить Дарку, Ореховская беззвучно шевелит губами, и Дарка ясно читает: «Только дураки радуются таким дешевым похвалам».

Но как же не радоваться, когда учитель Порхавка говорит то же самое:

– Ой, голубонька, не хватает, чтобы я свое «отлично» заменил тебе на плохую отметку! Фу! Фу! Попович! Такая способная ученица и говорит, что собака принадлежит к копытным!

И снова в сердце вспыхивает вера в счастливую звезду.

А тут еще Данко. Она была уверена, что после несостоявшейся у музыкального училища встречи он придет к ней и скажет: «Я должен был вчера проводить Джорджеску домой. Считаешь, что это плохо? Ты не сердишься на меня?»

Но Данко не показывался. Может, ждал, что Дарка сделает первый шаг?

Вместо Данка пришел последний перед концом полугодия урок румынского языка. В классе было как на поле боя: падали трупы, были тяжело– и легкораненые. Кое-кого защищал противопушечный панцирь протекции, но были и такие, кому золотая медаль доставалась за храбрость (в школе храбрость имела два названия – прилежание и ум). Ореховская же благодаря этим двум качествам получила только бронзовую медаль.

Мигалаке вызывал учениц по алфавиту. Дарка чувствует, что приближается ее очередь, она вытирает вспотевшие ладони, поправляет волосы, берется за край парты, чтобы встать, когда ее вызовут, и вдруг слышит «р» вместо «п», – учитель снова пропустил ее фамилию. Дарка окидывает класс вопросительным и смущенным взглядом, словно надеясь на подсказку подруг, как быть дальше, что делать: стоять, пока Равлюк не кончит отвечать, или садиться? Что это, ошибка или Мигалаке нарочно пропустил ее фамилию? И что значит это зловещий шепот у нее за спиной?

– Дарка! Что теперь будет?

– Ты знаешь, на тебе уже крест поставили.

– Ого, Попович!

Каждое слово – как удар ножом. С ума они сошли, что ли? И, не дожидаясь, пока закончит Равлюк, Дарка смело поднимается и, уверенная в своих правах, спрашивает пряма по-украински:

– Господин учитель, я хочу знать, почему вы меня не спрашиваете и на этот раз?

Учитель морщит лоб: кто это осмелился нарушить порядок на уроке? Потом удивленно смотрит на Дарку, стоящую посреди класса, словно только сейчас заметил ее.

– Ах, домнишора Попович! Прошу повторить ваш вопрос, но по-человечески, так, как говорят люди… чтобы и я мог понять.

По-человечески – это значит по-румынски. Дарка растерянно озирается: что теперь делать? Разве он действительно не понимает ни одного слова по-украински? И нужно ли ей теперь спрашивать его по-румынски? Но класс в таких случаях отсутствует. Тогда Дарка еще раз, на свой страх, спрашивает по-украински:

– Я хочу знать, почему меня не вызывают.

– На каком языке она говорит? Что она хочет? – спрашивает учитель таким оскорбительным тоном, что будь у него другие ученицы, ни одна из них не откликнулась бы.

Тогда Равлюк на не очень гладком румынском языке объясняет учителю, чего хочет Попович.

– Как же я могу поставить ученице хорошую отметку, если она не умеет двух слов связать по-румынски? А может быть… она не хочет говорить по-румынски?

– Меня ни разу не спрашивали! – Дарка упрямо продолжает говорить на родном языке.

– И не спросят! – отвечает учитель уже без помощи переводчика, что свидетельствует о его знании украинского. – Аминь! Понимаешь? – и крестит Даркин лоб отвратительными холеными пальцами. – Аминь!

Дарка, отуманенная, униженная, сдерживает набегающие на глаза слезы.

– Попович, извинись, извинись, слышишь? – шипит кто-то так громко, что это, верно, слышит и Мигалаке. Он и вправду словно ждет этого извинения. Засовывает обе руки в карманы и смотрит на бедную Дарку с усмешкой, за которую можно только… плюнуть в лицо.

– У тебя есть что сказать мне? – спрашивает он, издеваясь.

– Извинись… извинись! – гудит класс уже двумя или тремя голосами.

И Дарка понимает, что от класса может прийти только такая помощь, только это «извинись». Вдруг ей кажется, что ее берут за волосы и поворачивают в сторону. Глаза ее встречаются с огненным, проникающим до самых костей взглядом Ореховской. Пронзенная этим взглядом, Дарка поворачивается к классу и кричит, заглушая шипение нескольких голосов:

– Я не буду просить прощения! Не буду! Не буду! Пусть мне лучше поставят двойку по румынскому языку! Пусть! – заявляет она прямо в лицо учителю.

Учитель выслушивает эти слова и отвечает сравнительно спокойно, хотя черт уже разжег и под ним костер:

– Мало… мало двойки! Если все так пойдет, ты получишь еще «плохо» и по поведению, а то и из гимназии вылетишь на все четыре стороны! Ду-те ин дракул! [27]27
  Иди к черту! (Рум.)


[Закрыть]– кричит он злобно по-румынски.

Дверь с грохотом закрывается, и его быстрые шаги слышны из коридора до тех пор, пока он не скрывается в кабинете директора.

Класс в первую минуту сидит, как зачарованный, никто пальцем не шевельнет. Дарка застывает, скрестив руки на груди, глядя в одну точку. Первой приходит в себя Ореховская. Она берет Дарку за руку (почему не Стефа, почему не она?):

– Ну что ты стоишь, как на выставке? Садись за парту… Или нет – пойдем в коридор… напьешься воды…

Только после этого класс пробуждается. По комнате проносится шепот, через минуту переходящий в громкий гул. В нем тонут отдельные голоса спорящих и кричащих. Шум все усиливается.

– Ну, теперь, Попович, на тебе крест поставили до конца года! – долетает до Дарки из этого хаоса.

– Пойдем в коридор! – Ореховская хочет уберечь Дарку от этих выкриков. – Пойдем, до звонка еще семь минут.

Наталка говорит не мягко. Она, вероятно, даже не умеет быть ласковой. Но каждое слово ее искренне. Она обнимает Дарку худой и такой дорогой теперь для Дарки рукой, тем самым берет ее под свою защиту (Стефа только смотрит на все яркими, как звезды, глазами) и уводит из этого содома.

Девушки идут прямо к крану. Ореховская наливает воды в кружку и поит Дарку из своих рук, как тяжелобольную.

Та смачивает губы и отталкивает кружку: вода невкусная. В коридоре пронизывающий холод. Мороз разрисовал окна. Солнце кажется молочным шаром, а не источником тепла и света. Наталка прижимается к Дарке, обнимает ее, и так, прижавшись друг к другу, они тихонько, на цыпочках, идут по коридору.

Дарка чувствует в этом физическом сближении с малопривлекательной внешне девушкой некое высшее духовное родство, несравнимое ни с семейными чувствами, ни с тем, что хранится в сердце для Стефы Сидор. И уж, само собой, нет здесь ничего из того, что она лелеет для Данка.

Наталка не утешает и не расценивает Даркино выступление как героический поступок. Она не говорит Дарке лестных слов, и та благодарна ей за это нежное молчание.

Когда они в четвертый раз проходят по коридору, Дарка решается:

– Наталка, можешь передать Оресту, что я в любой день могу встретиться с ним…

Свершилось: Ореховская, хотя с ней этого никогда не бывает, прижимается лбом к Даркиному лицу, и это означает, что Наталка приняла ее слова как присягу.

– Я знала, что ты будешь с нами… даже… если бы не было этой истории с Мигалаке…

Визгливый звонок распахивает пасти классов и выпускает из них шумных, веселых учениц. Дарка стоит, прислонившись к стене, и смотрит, как они движутся, слышит их смех, даже видит у них в руках тетради по-латыни, но ощущает все это как что-то нереальное, давно прошедшее, с чем она сама покончила раз и навсегда.

Раз и навсегда? Кто это сказал? А мама? Что скажет мама, когда узнает, что ее дочка, ее гордость, не окончила гимназии и никогда-никогда не попадет в университет? А что скажет на все это папочка? Сумеет ли Дарка убедить их, объяснить им, влить в их сердца эту несокрушимую уверенность, что она причинила им страшное, смертельное огорчение не из-за небрежения и лени? Поймет ли хоть папа, что… так должно быть? Не станет ли бранить за то, чему она принесла в жертву все свое будущее?

«Я, наверно, с ума сойду от всего этого. Или что-нибудь сделаю с собой…» – пугается Дарка себя самой.

Она снова обращается к Наталке:

– Скажи Оресту, что я еще сегодня хочу с ним поговорить. Он даже может прийти ко мне домой…

Да, сегодня же. Конечно, сегодня! Он как-то умеет свысока смотреть на двойки, на конфликты с учителями, на гимназию и вообще умеет отделить действительно важное от всего мелкого, так умеет каждому подобному несчастью придать глубокий идейный смысл, что когда его слушаешь, ничего и никого не жалко. Да какой там жалко! Наоборот: становишься гордой, почти счастливой, что можешь пожертвовать собой во имя дела.

Только Орест Цыганюк умеет так говорить!

Перед последним уроком Дарка подходит к учителю Слепому:

– Разрешите, пожалуйста, мне уйти домой, я сегодня не могу учиться…

Слепой – единственный из учителей, которому Дарка говорит только правду. И он, тоже, быть может, единственный на всю гимназию, верит каждому слову таких учениц, как Дарка. Он смотрит на нее справедливыми глазами и говорит:

– Можете идти домой.

Дома хозяйка ломает руки, с час сокрушаясь над Даркиной двойкой. Дарка не очень доверяет этим стонам. «Она, конечно, немного притворяется, быть не может, чтобы хозяйка принимала мою двойку так близко к сердцу!»

Вечером (как хорошо у них налажена связь!) приходит Орест Цыганюк. Дарка смотрит на это широкое, разрумяненное морозом лицо и замирает.

Цыганюк в хорошем настроении. Он шутит с Лидкой, повторяя какие-то слова о ней Ивасюка из седьмого класса. Ивасюк – это Лидкина земля обетованная, поэтому она во что бы то ни стало хочет знать, при каких обстоятельствах зашел разговор о ее особе и какими словами сказал Ивасюк «это» о ней.

– Послушай, я расскажу тебе… все, слово в слово… но ты должна кое-что для меня сделать.

– Дарка свидетель, что сделаю все, что пожелаешь!

– Послушай, я хочу, чтобы ты вышла из комнаты и оставила меня на полчаса один на один с Даркой.

Лидка соглашается (она, верно, представляла, что просьба Ореста будет значительно сложнее), но при этом смеется в кулак над глупым Орестом. Как он дал «окрутить» себя! Ведь Дарка без ума от Данка! Так и надо Цыганюку!

Когда они остаются вдвоем, Дарке кажется, что сердце ее подкатывается к самому горлу. Она знает, о чем Цыганюк будет разговаривать с ней. Подсознательно ждет от него похвалы за смелый поступок. Но голос Ореста спокоен. Можно подумать, что он купил Дарку и теперь распоряжается ею по своему усмотрению.

– Мне говорила о вас Наталка. Хорошо. Теперь слушайте. Надеюсь, не надо предупреждать вас, что это тайна. Мы должны до последней минуты ходить на все репетиции. Слушайте, зачем вы смотрите в окно? Вы понимаете, что я вам говорю? Даже в день концерта мы должны прийти нарядно одетыми и вместе со всеми выйти на сцену. Но когда дирижер подаст знак пропеть приветствие, выступит один из нас и громко, на весь зал, скажет, что наша украинская молодежь не будет петь в честь министра… Видите ли, для такого выступления мы должны иметь за собой большинство. Остальные… ненадежные не должны ничего знать… После такого скандала нам, конечно, не велят голосовать, кто за министра, а кто против… Нам надо, чтобы несколько мощных глоток крикнуло: «Позор!» Мне говорила Наталка, что из вас не бог весть какая певица.

Дарка вспыхнула.

– Это ничего… речь не о голосе. Вас любят, и вы можете Оказать влияние на настроение в классе… Я еще поговорю с вами об этом. Сейчас есть другое, более важное дело… Наталка говорила мне, что вы близко знакомы с Данилюком. Вы, кажется, из одного села, так? То, что он поет в хоре, – мелочь, но он участвует в этом симфоническом концерте. С ним будет трудно… Он упрям и гордится своим музыкальным талантом. Ухватился за эту возможность, чтобы отличиться. Мы уже испробовали все пути… и ничего не можем с ним сделать. А надо перетянуть его на нашу сторону. И вот Наталка сказала, что если он не послушает вас, значит, не послушает никого. Слушайте, вы обязаны переубедить этого осла…

Дарке надо собраться с мыслями.

«Подожди, подожди… Сразу всех из гимназии, наверно, не выгонят… Может быть, только того, кто выкрикнет на концерте. Может быть, выловят только организаторов… В этом симфоническом оркестре, или как его там назвал Цыганюк, только два украинца. Если не явятся они… эти двое… то это же так понятно, так несомненно, что на второй день их выгонят из всех школ Румынии… Да, это надо сказать себе твердо… И Данка выгонят из гимназии… этому должна способствовать она, Дарка».

– Вы займетесь Данилюком?

Этот Цыганюк не признает никаких компромиссов, в разговоре для него существуют только два слова – «да» и «нет».

– Хорошо, – говорит Дарка, – что ей остается еще сказать? – а сама с горечью думает: «Теперь я собственноручно подписала Данку смертный приговор».

Цыганюк сделал свое дело, и ему больше нечего сидеть и смотреть на Дарку.

А где же ободряющие слова? Почему Орест не хочет хоть немного одурманить ее высокими словами? Почему ей приходится выполнять эти страшные поручения на трезвую голову?

Цыганюк уже берется за ручку двери, но тут же поворачивается будто что-то припоминает, а может быть, только делает вид, что вспомнил.

– А вообще все это не то, что надо…

Даркины глаза расширяются, словно страх собственной персоной явился к ней. Столько опасностей, риска, жертв – и это еще «не то, что надо»?!

Цыганюк, как бы не замечая Даркиного волнения, ни с того ни с сего занялся пепельницей на столе – фарфоровым мальчиком с корзинкой на плечах.

– А что вы скажете, если я сообщу вам, например, что этот наш кружок – лишь переходная фаза к более серьезной работе?

– Еще… еще более серьезной? – чуть не вскрикнула Дарка, хотя то, о чем говорил Цыганюк, было очевидно тайной, о которой не должна знать такая персона, как Лидка. – Я вас не понимаю.

– То-то и оно, что вы еще многого не понимаете. Слушайте, никому ни слова о нашем разговоре. А с вами я еще побеседую на эту тему…

Цыганюк открывает дверь в соседнюю комнату.

– Лидка! Лидка, – кричит он, – не думай, что чем дольше я просижу с Даркой, тем больше ты узнаешь о своем Ивасюке!

– Больно мне нужно знать о твоем Ивасюке! – Лидка подмигивает с порога одним глазом: «С ума ты сошел, что ли? Мама ведь слушает!» – Честное слово, здесь, верно, объяснялись в любви! – восклицает она. – Дарка, что с тобой? Ты вся горишь!

Цыганюк словно даже не слышит, о чем речь. Но он хорошо знает, чем лучше всего закрыть Лидке рот.

– Послушай, Лидка, что ты мне подаришь, если я познакомлю тебя с Ивасюком?

Лидка придвигает свой стул к Цыганюку, забывает о Дарке, которая «горит», забывает обо всем на свете.

– Что он говорил, Орест? Я прошу тебя… Я умоляю тебя… Что он сказал?

Орест поднимается со стула.

– Хорошо, я тебе все скажу начистоту. Только в другой раз, – теперь я тороплюсь…

Он, смеясь, пожимает руку сбитой с толку Лидке, уже с порога бросает Дарке небрежное «до свидания», и в комнате остается только эхо от захлопнувшейся двери.

Лидка стоит посреди комнаты, разочарованная, злая, и с презрительной усмешкой смотрит на Даркину опущенную голову.

– И ты… ты променяла Данилюка на этого недотепу? Знаешь, лучше лететь со второго этажа вниз головой, чем сделать что-либо подобное! А Цыганюк еще припомнит меня!

* * *

Кто-то мягко постучал в дверь, словно кошка лапкой.

– Кажется, стучат? – отрываясь от «Царевны» Кобылянской, спросила Дарка Лидку, которая, сидя у печки, штопала чулки (ах, зимой чулки можно штопать только у печки!).

– Тебе показалось, – ответила Лидка.

Стук раздался явственнее.

– Войдите! – крикнули обе девушки.

Кто-то открывал дверь медленно, робко, словно нищий.

– Орыська!

Орыська собственной персоной, в синем пальто с серым каракулевым воротником.

– Пожалуйста, закрой дверь, а то дует!

Лидкин голос звучит не особенно приветливо. Дарка тоже встала с деловым видом.

Орыська осторожно закрыла дверь. Остановилась на пороге, как человек, осознавший свое ничтожество. Посмотрела на Дарку, беспокойным взглядом скользнула по Лидке. Никто? Никто в этом доме не заговорит с ней? Не спросит даже, зачем она пришла?

Никто. Тогда Орыська, не двигаясь с места, протянула руки к Дарке.

– Я пришла к тебе, Дарка. Мне нужно… я хочу… поговорить с тобой…

Голос ее очень изменился. Она совсем не напоминала Орыську из Веренчанки.

– Ну, говори, – с вежливым равнодушием ответила Дарка.

Орыська беспомощно сплела пальцы рук.

– Я хотела бы… Не можешь ли ты выйти со мной на несколько минут?

– Дарка, сейчас ужин… Ты знаешь, как сердится мама, когда не все сидят за столом! – враждебно вмешалась Лидка.

– Говори здесь все, что хочешь сказать, – в том же тоне поддержала Дарка.

Орыська, прижав руки к груди, сделала несколько шагов к Дарке, к свету. Морозный румянец исчез с ее щек, как пыльца с крылышек бабочки. Смуглое лицо стало совсем бледным, почти желтым.

– Дарка… почему ты не хочешь понять?.. Я могу сказать это только тебе одной. – Голос ее стал еще тише, казалось, она сдерживает рыдания.

Дарка невольно взглянула на Лидку. Та нарочно поджала под себя ноги, чтобы показать, что она даже не думает оставлять их одних.

Дарку рассердила Лидкина наглость. Она посмотрела на Орыську (эта Лидка действительно много себе позволяет!) заметила слезу на ее щеке.

– Я оденусь и выйду с тобой, – мягко сказала Орыське.

– Дарка, я тебе говорю – сейчас ужин! – снова резко вмешалась Лидка.

– Так поставь в печь мое молоко, если я не успею вернуться, – уже зло буркнула Дарка.

На тротуаре Орыська легко прикоснулась к Даркиному локтю. Та не отняла руки, и Орыська, осмелев, взяла ее под руку.