Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

XXI

Внезапно время останавливается. Оно сходит с рельсов, и это чуть не приводит к катастрофе: раздача полугодовых табелей по воле высшего начальства ускорена на целую неделю. Весть эта застревает, как кость в горле. Нельзя ни проглотить, ни вынуть. Пропала охота есть и спать. Дарка по вечерам снимает чулки, а по утрам надевает их с одним и тем же тревожным вопросом: «Что теперь будет?»

Слабая, но очень заманчивая надежда на то, что Мигалаке простит ей двойку и неподобающее поведение, тает с каждым днем.

И опять перед глазами мама. Дарка явственно представляет себе ее лицо в тот момент, когда она возьмет в руки табель. Мама не закричит. Она даже не станет бранить Дарку. Только с огромной грустью и болью скажет:

– Ну и обманщица же ты!

Мама не захочет вспоминать, как Дарка отказывалась от коньков, подаренных ей папой за хороший табель, как она чуть не заболела из-за синего свитера, который мама собственноручно связала ей. Мама все забудет. Да! Люди, даже если это собственные родители, очень скоро забывают все невыгодное для них.

Даркин страх перед двойкой приобретает какой-то фосфорический блеск. По ночам она просыпается от этого кошмарного света и долго не может уснуть. Сон приходит только под утро, когда надо вставать и собираться в гимназию.

Причесываясь, Дарка не обращает внимания на горький, неприятный вкус во рту, у нее не хватает решимости посмотреть в зеркало на свой язык. Он теперь жесткий от белого налета. Глаза, как два оловянных шарика, давят и мешают в глазницах. Ко всему у Дарки еще появляется столь несвойственная ее характеру замкнутость. Готова сгореть от внутренних сомнений и страхов, лишь бы не выдать их никому.

В день раздачи табелей весь класс приходит в парадной форме. Даже такие же несчастные, как Дарка, пришли в гимназию нарядными. Почти у каждой ученицы под мышкой только одна книга в твердой обложке – как футляр для табеля. В классе царит торжественное настроение, даже отличники мало смеются.

Дарка останавливается у самого окна, отдельно от всех.

«Самая легкая смерть – от угара… Кто говорил, кто рассказывал о женщине, убившей себя запахом жасмина?»

Дарке кажется, что умереть от запаха цветов даже приятно.

Она решает, что никогда, ни за что на свете не покажется на глаза маме с печатью лжи на лице и с двойкой в табеле. Никогда!

Учитель Мигулев входит в класс в черном строгом костюме. В руках у него портфель, а в нем судьба четырнадцати учениц.

«Вот… вот… сейчас…» – с трепетом думает Дарка.

Но это «вот» наступает не скоро. Хозяин класса хочет еще произнести по этому случаю несколько слов.

Речь его звучит миролюбиво, спокойно, отечески: надо Уметь прощать и самому признавать свою вину. Он заканчивает библейским аккордом: «Прости нам грехи наши, яко же и мы прощаем».

– А теперь – за дело. Андрейчук!

Ученицы, вызываемые в алфавитном порядке, выходят поодиночке из-за парт, останавливаются у стола, выслушивают замечания о своей успеваемости, потом протягивают руку за табелем, читают отметки и, улыбающиеся или расстроенные, садятся на свои места. То тут, то там раздается шелест бумаги (это те, у кого хорошие табели, не могут нарадоваться и по нескольку раз вынимают их из книжек и перечитывают вновь), сдержанные всхлипывания разочарованных и обиженных. Маленькая Кентнер, например, не может сдержать своей радости:

– Смотрите! Смотрите на мой табель!

Мици Коляска не идет, а летит за своим табелем. Но, пробежав его глазами, гаснет. Она пожимает плечами и, не обращая внимания на присутствие учителя, спрашивает у класса:

– Неужели им жаль хоть раз выдать мне табель без двоек? Нет, видно, не дождаться мне чернобурки!..

Весь класс знает, что мать подарит Мици чернобурку, если табель будет «чистым».

– Коляска! – кричит учитель.

Коляска еще раз пожимает плечами и, сломленная горем, падает на скамейку. Ореховская не дослушивает выговора. Она только бросает беглый взгляд на свой табель, складывает его в восемь раз, так, что он становится похож на трамвайный билет, и засовывает в карман формы. Теперь очередь Дарки. Она встает. В голове свист и шум. Вся кровь отлила от лица, и теперь ветер свищет по пустым венам. Мигулев растягивает губы во всю длину и укоризненно говорит:

– Попович получает такой табель, который заслужила своим поведением и своей внимательностью на уроках.

Этого достаточно. Дарка берет табель осторожно, за кончик, как ребенка за руку, и идет с ним к парте. Закрывает глаза, откидывает голову, а табель кладет на парту прямо перед собой. Лидка (разве она может быть другой?) тянется к ее парте и кричит на весь класс:

– Дарка, побойся бога, у тебя и по истории двойка… и «неудовлетворительно» по поведению!

– Дутка! – кричит учитель.

Но это не помогает, Лидка через парты жестами пытается ободрить Дарку, хотя та сидит совершенно спокойно. Класс немного разочарован ее спокойствием. Табель лежит перед ней, а она смотрит на дверь, словно оттуда к ней может прийти спасение.

От «П» до конца уже недалеко. Учитель подымает класс на молитву. Поощренные и обиженные равно встают, чтобы поблагодарить бога. И тут внимание всех привлекает Дарка, которая не поднимается с места.

– Что с ней?

Ничего. Она только не хочет ни с кем разговаривать и не хочет молиться. Не хочет делать ни одного движения. Приходит сам директор. Приходят подруги из других классов, но Мигулев сразу же прогоняет их. Все заговаривают с Даркой одновременно, разными голосами. Пытаются обратить Даркино сопротивление в шутку. Что-то обещают, но у Дарки нет сил попросить, чтобы ее оставили в покое. Ей абсолютно ничего не хочется. Тогда директор, не видя другого выхода, приказывает Лидке и Ореховской нанять извозчика за счет дирекции и отвезти Попович на «станцию».

Хозяйка, привлеченная шумом возле ее дома, подбегает к окну, растрепанная и удивленная. Она видит, что к дому подъехали три девушки, только не может разобрать, в чем дело. По тому, как Ореховская хочет взять Дарку под руку, пани Дутка понимает, что случилось что-то с Даркой. Хозяйка выбегает на лестницу.

– Даруся, что случилось?

– Боже мой… ничего не случилось… У меня двойки… двойки у меня! – кричит Дарка, сдерживая рвущиеся из груди рыдания.

Она лежит лицом к стене, вся сотрясаясь от рыданий, и слезы текут у нее из глаз, словно из горного источника.

Хозяйка обнимает Дарку за плечи.

– Успокойтесь, Даруся, у вас теперь будет несколько свободных дней, отдохнете возле мамочки… Не вы первая и не вы последняя, которым несправедливо…

Дарка отрывает ладони от опухших глаз.

– Чего вы хотите от меня? Ни на один день я не поеду домой… Ой, пожалуйста, оставьте меня в покое… Никогда… никогда я не покажусь маме на глаза… с таким табелем… Не хочу врать своей маме…

Тут уж и Лидка не может сдержаться.

– Мамочка, вы понимаете, никто не ожидал, что и Мигулев влепит ей двойку, – словно сочувствует Лидка, но даже в такую минуту она не может не уколоть: – Я не знаю… он всегда такой справедливый, такой рассудительный, он никогда еще не ставил двойки незаслуженно…

Дарка затыкает себе пальцами уши. «Покой, покой…»

Часом позже к ней заходит Стефко Подгорский. Как же так? Почему она не едет в Веренчанку? А что же дома сказать? Ничего? Как ничего? С этим Стефко и уезжает. Дарка решила провести «маленькие каникулы» в Черновицах.

В первый свободный день Дарка встает рано, как и в дни занятий, одевается и выходит из дому. Никто не спрашивает куда. Когда она возвращается к обеду, хозяйка, обиженная таким самоуправством, не спрашивает, где она была. Но уже на следующий день в полдень Дарка застает на квартире отца. Папа, вероятно, только что приехал, потому что на шее у него шарф, а чай он еще не успел допить. Дарку поражает расстроенное, почерневшее лицо отца.

– Папочка! – вскрикивает Дарка с такой искренней радостью, с таким глубоким чувством, что сразу же попадает в папины объятия.

Папа взволнован, чего-то недоговаривает, прижимает дочь к груди и целует каждое свободное местечко на этой глупой голове.

– О, папа, – вырывается у Дарки из глубины сердца правда, о которой она сама не знала, – я так хотела, чтобы ты приехал!.. Никто другой, только ты!

Дарке не надо много рассказывать, хозяйка и так все уже сообщила отцу. Папа собирается обязательно поговорить с директором. Дарка не расспрашивает, о чем и как хочет отец разговаривать. Зачем ей знать это? Она твердо уверена, что каждое слово отца будет произнесено в ее защиту, ради ее пользы.

– Пакуй свои вещи, доченька, мы, возможно, еще успеем на поезд.

У Дарки начинают дрожать губы, и она не может сдержать нового потока слез:

– Папочка… как же я покажусь маме на глаза… с двумя двойками и «поведением»? Что подумает обо мне мамочка?

Тогда папа, этот ласковый, спокойный папа, повышает голос и начинает ругать Дарку. За кого она принимает свою мать? Кто на свете сумеет лучше мамы понять свое дитя? Как смеет дочка, имея такую золотую маму, такого ангела, сомневаться в мамином сердце? Ой, Дарка, Дарка!

Та молчит, пристыженная и очень счастливая. Она даже не представляла себе, что под их скромной крышей живет такое сказочное счастье. Она никогда не допускала, что редко улыбающийся, вечно занятый работой папа умеет так любить.

Уехать в этот день им не удалось, отец задержался у директора. Вернулся он очень взволнованный. Начал было говорить о том, что к учителям надо относиться вежливо, но вскоре махнул рукой и больше не упрекал и не расспрашивал дочку.

Хозяйка догадалась поставить Даркину оттоманку рядом с кроватью отца. Они шептались до поздней ночи. Тогда и узнала Дарка, что доброго домнула Локуицу уволили. Он, бедняга, готовился к тому, что его переведут в другое место, а его уволили совсем.

– А за что? – Дарка хотела знать, за что увольняют учителей, ведь ее отец тоже принадлежит к этой братии, и ему (хотя дома стараются скрывать это от Дарки) грозит такая же беда.

– За то, деточка, что он был честным человеком… вот!

Что же это за времена, когда честному человеку нет жизни на этой земле? И папа, словно объясняя или оправдываясь перед дочкой в том, что он еще работает, когда всех честных и порядочных людей выгоняют, рассказывает ей историю домнула Локуицы.

В начале этого года, еще до выборов в парламент, в село приехали агенты из партии царанистов. Они обещали всем, кто пойдет за царанистами, законтрактовать крестьянские участки под сахарную свеклу на очень выгодных для крестьян условиях: завод в Лужанах даст аванс на семена и минеральные удобрения и заплатит за каждый центнер на двадцать леев выше установленной цены.

Но крестьяне, наученные горьким опытом, не очень доверяли представителям правительственной партии. Тогда сам Локуица поехал в Лужаны для переговоров. Убедившись, что с юридической стороны все обстоит благополучно, он начал уговаривать людей законтрактовать свои земли. Многие послушались его. И вот теперь, после выборов, оказалось, что за минеральные удобрения и семена, которые раздавались якобы даром и в больших количествах, нужно платить. Это во-первых. Во-вторых, завод в Лужанах соглашался платить на двадцать леев дороже только при условии, что свекла будет завезена на завод. Крестьяне готовы были продать эту свеклу по самой низкой цене, лишь бы она была куплена в Веренчанке, но охотника не нашлось. И вот люди на зиму остались без картошки, с одной сахарной свеклой. Понятно, все обратились с претензиями не к правительству, – не оно ведь вело официальные переговоры с ними (для этого у него есть агенты), – а к Локуице, который подбил их на это дело.

А чем Локуица мог помочь? Единственное, что он сумел сделать, – это упросить местного владельца спиртного завода закупить у крестьян свеклу по… цене на пятьдесят процентов ниже ее настоящей стоимости. Надо добавить, что и пан Грабер был обижен на крестьян за то, что они обошли его завод и задумали сдать свою свеклу в Лужаны.

Эта «свекольная история», как утверждал отец, окончательно вывела из себя бедного Локуицу, и он громогласно в сельской канцелярии назвал «гоцами» [33]33
  Жулики (рум.).


[Закрыть]тех, кто приезжал контрактовать свеклу. Проклинал их и каялся перед народом за свою ошибку. Но народу не нужно раскаяние, народу нужна картошка или деньги. И теперь неизвестно, что ждет Локуицу.

– Такие-то у нас в Веренчанке дела, доченька!

Утром, когда Дарка вместе с отцом отъезжала от Черновиц, на город незаметно, как сон, опускался серый туман. Электрические провода, покрытые инеем, казались серебряной елочной канителью. Вороны летали над крышами домов и не каркали…

XXII

Только по дороге в Черновицы Дарка поняла, почему Веренчанка выглядит совершенно иначе, чем три недели назад.

Во-первых, три недели назад, на рождество, здесь был Данко. Правда, они редко встречались, встречи эти приносили ей больше страданий, чем радости, но все-таки он был здесь. Дышал тем же воздухом. Можно было выбежать в деревенскую лавочку за перцем и случайно встретить Данка. Всегда была надежда. А на этот раз пустота. Пустота в сердце, пустота в селе.

Во-вторых, три недели назад здесь еще была Орыська. В их отношениях не осталось прежней сердечности и непосредственности, но все же это единственное существо (кроме родных), с которым Дарка проводила в Веренчанке больше всего времени. Теперь Орыська в Гицах, а Данко не приехал. Он готовился к очередному выступлению (опять, наверное, репетиции с Лучикой).

Кроме того, три недели назад в селе еще не было разговоров о свекле. Три недели назад у людей еще теплилась надежда, что от них по крайней мере не потребуют денег за минеральные удобрения и семена.

Теперь Дарка увидела Веренчанку с черного хода. Оказалось, что Веренчанка – это не только сверкающая елка, бабуся, синий свитер, коньки, сестренка, похожая на ангелочка…

Все приятные вещи принадлежали старой, возможно даже – неповторимой Веренчанке. С черного хода Дарка увидела бледных детей со вздутыми животиками, с синяками под глазами, голых буквально до пупа (в январе!). Они выбегали из хат и кричали ей, как ругательство: «Дайте бульбы!» Это не означало, что они просят картошки, это было организованное проявление обиды и презрения к тем, у кого картошки было в достатке.

Слово «картошка», или, как говорят в Веренчанке, «бульба», из незначительного, не очень почтенного (не то что слово «пшеница»), серенького стало необычайно важным, необходимым. Картошка, прежде существовавшая для Дарки только в очищенном, сваренном виде, на тарелке, под соусом или политая маслом, теперь выросла в жизненную проблему. Село голодало потому, что не хватало картошки. Веренчанцы мечтали на полученные за свеклу деньги кормиться покупным белым хлебом и хоть одну зиму обойтись без картошки, а она за это вон как отомстила селу. Из-за недостатка картошки многие перестали откармливать свиней, продавали кур. Дарка знала, что у них в погребе полно картошки. Это позволяло чувствовать себя в безопасности, но лишало морального удовлетворения. Казалось, все слышанные на собраниях кружка самообразования высокопарные слова о любви и работе для народа сводятся к нулю, улетучиваются, как камфара, оттого, что дома полный погреб картошки, в то время как село (а ведь это и есть народ!) терпит такую нужду.

Люди, как это всегда бывает, забыли, что папа отговаривал их от контрактов, даже спорил по этому поводу с Локуицей, и теперь открыто ворчали на учителя за то, что он не предупредил их. Крестьяне говорили, что у Поповичей погреба ломятся от картошки, а люди должны «пропадать» на свекле.

Папа, хотя и уговаривал маму не принимать близко к сердцу эти обидные, несправедливые упреки, сам тяжело переносил их. Он прямо таял на глазах. Бабушка ходила за ним с какими-то снадобьями, он отмахивался от нее или выпивал, если она не отставала, но результатов не видно было.

Дарка думала, что папу мучает не только проблема картошки. У него, верно, неприятности по службе, которые он скрывает от мамы.

Домнул Локуица совсем пожелтел. Он не похудел от переживаний, как это бывает с другими людьми, только его здоровое, лоснящееся, как маслина, лицо сделалось желтым, словно тыква.

Дело в том, что село относится к нему теперь крайне враждебно, ведь он фактически (сознательно или бессознательно – никто не хочет разбираться в этом) обманул народ и навлек на него несчастье. По приказу сигуранцы начальство уволило домнула Локуицу с работы за то, что он поддерживает «большевизированное население». Не исключен и арест.

Три недели назад он приходил к Поповичам огородами, чтобы не вызвать подозрения сигуранцы. Сегодня он также пришел крадучись. Как-никак, а отец пока на государственной службе.

Локуица не разделся, хотя в комнате было тепло, только положил себе на колени шапку-молдаванку и сразу же начал сокрушаться:

– Фу… фу… Господи, господи!..

Папа, как хозяин дома, старался развлечь его, но это ему удавалось с трудом. Папа просто не знал, что сказать товарищу. Вместо отца сказала бабушка:

– А вы не горюйте, Локуица, не горюйте. Случись у нас такое несчастье, это дело другое… сразу аминь. А вы все-таки румын. Поедете к себе в регат, дадите бакшиш [34]34
  Взятка (рум.).


[Закрыть]кому следует и, помяните мое слово, еще до конца года получите должность… О Веренчанке не плачьте… здесь такая слякоть да малярия, сами знаете… Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло… Вспомните еще мои слова. Скажете: «Правильно мне старуха говорила».

– Верно, Траян, верно, – поддакивал отец, благодарный бабусе за то, что выручила его.

Но домнул Локуица только качал большой головой, напоминая лошадь, которой что-то заползло в ухо.

– То-то и есть: куплю сигуранцу, куплю должность, куплю судью, куплю справку в больнице для умалишенных, что я болен, куплю диплом зубного врача… Куплю!.. Взятка! Всемогущая взятка! То-то и есть, что в нашем государстве все продажно… Понимаете, я, как сказала ваша мать, «все-таки румын», и это меня не только обижает, но причиняет мне боль… Боль! Я страдаю от этого… Вы нас считаете оккупантами, и вам, как это ни парадоксально, морально много легче, нежели таким, как я. В вашем терпении есть какая-то надежда, какое-то благородное злорадство: «Чем хуже, тем лучше». И это верно… А что я могу сказать? Вы мне скажете – режим. Да, режим, но… этот режим деморализует народ… искажает понятия честности, справедливости, истины. Ведь эти люди – часть моего народа. Мне больно, когда я вижу, что здесь вор на воре едет, вором погоняет… Меня ни капельки не радует, что за взятку я могу, как говорят, «купить родную мать»… Здесь надо думать о другом… Надо что-то делать, – он понизил голос, – чтобы народ не терял своих сил… Это говорит вам Локуица, румын из Штефанешти. Вы знаете, Микола, я не поеду в деревню.

– Почему? – спросил папа.

«Почему?» – спросила Дарка глазами.

– В деревне, такой, какова она сейчас… все в боярских клещах. Ничего не придумаешь. Я хочу устроиться где-нибудь в городе… Город – это нечто другое. Это говорит вам Локуица. Все перемены идут из города, и я думаю, что и сюда они придут из города… Надо думать… думать и что-то предпринимать, делать. А?

Отец не поддакивал. Может быть, ему казалось, что его товарищ в лучшем положении, чем он.

– Да, надо что-то предпринимать, – Локуица положил на стол крепко сжатый кулак.

Он даже не ударил кулаком по столу, но Дарке достаточно было взглянуть на губы своего учителя, чтобы понять – этот спокойный человек, которого у них дома называли «ходячей добротой», принял важное решение.

«Надо что-то предпринимать». За этими словами последует действие. Дарка не знала, какое именно, но ей казалось, что если бы домнула Локуицу сейчас заковать в кандалы, заткнуть ему рот и бросить в тюрьму, все равно его замысел претворится в действие.

Дарка взглянула на папу. Он, склонив голову, смотрел прямо перед собой, и по выражению его глаз можно было догадаться, что он ничего не видит.

Возможно, она ошибается, но ей почему-то кажется, что папа уже не так решителен, как Локуица. Может быть, он принадлежит к людям, способным гореть только в молодости. Дарка сделала шаг вперед и положила руку папе на плечо, словно беря его под защиту. Ей хотелось любым способом дать понять своему учителю, что она дочь своего отца и сумеет выручить его даже в самый трудный час.

У Подгорских тоже неприятности, но только по другому поводу. Здесь прежде всего сокрушается матушка, Орыськина мама, женщина высокого роста, с огромными глазами и золотыми кольцами в ушах, зимой и летом одетая в черное. Из-за этой проклятой истории со свеклой уменьшились требы, а расходы Подгорских возросли. Свадьба и приданое Софийки поглотили массу денег. Теперь надо посылать Орыське; между нами говоря, надо посылать и Софии, муж которой еще не получает и неизвестно когда получит жалованье. А откуда взять денег, если люди, словно сговорившись, стали давать за требы только половину? А начни торговаться, тебе сразу такую мораль прочитают, что кровь стынет в жилах! Локуица их обманул, а ты, отец духовный, терпи из-за этого!

У одних Данилюков, кажется, все без перемен. Отец Данка признавал только один принцип: «Амт ист амт, унд ди регирунг вайст, вас зи тут» [35]35
  Служба есть служба, а правительство знает, что делать (нем.).


[Закрыть]. Так охарактеризовал отца Данка папа. Дарка спросила себя: неужели взрослый Данко будет таким же? «О нет, – кричало что-то внутри у Дарки, – у Данка богатая, солнечная, впечатлительная душа. Каких вершин мог бы он достигнуть, – мечтает она по-матерински, – если бы его окружала другая действительность, не та, в которой бродим мы все!..»

Дарка и мама после злосчастного происшествия с двойками сблизились и жили теперь почти как две подружки. Отец (позабыв директорский совет намылить Дарке голову) откровенно считал ее жертвой произвола Мигалаке. И все же пребывание дома на сей раз тяготило Дарку.

Как-то от скуки Дарка стала рыться в шкафу с бельем и наткнулась на коробочку с лентами. Открыла ее и залюбовалась: лежали тут рулончики синих, розовых, красных, белых, золотистых лент. Дарке пришло в голову подарить две из них своей бывшей подруге Санде, дочери Ивана Василева. Правда, ленты могли подождать, пока вырастет Славочка, но Дарке захотелось сделать Санде приятное. Это помогло бы ей уехать из Веренчанки с более легким сердцем. Увезти с собой хоть одно светлое воспоминание из села туда, на «станцию».

Дарка выбрала две самые красивые ленты – ярко-розовую и ярко-синюю.

Санда была только на год старше Дарки, но два года уже ходила на выданье, а теперь после рождества поджидала сватов. Сватов Санда ждала от двоих, и это больше всего удивляло Дарку.

– А за кого ты хочешь выйти замуж?

– За того, кто скорее сватов зашлет…

– А все-таки – кто тебе милее?..

– Ни один…

– А все-таки?

– Тот, кто мне нравится, кого люблю, не возьмет меня.

– Почему?

– Он возьмет богачку…

Дарка стыдилась при всех дарить Санде ленты. Она позвала ее в сени, где прятались от мороза куры, и вынула из кармана пальто пакет.

– Это тебе, Санда…

Та неуверенно протянула руку, словно колеблясь, не отдернуть ли ее.

– А ты? Тебе уже не надо?

Дарка объяснила, что в городе в ее возрасте уже не носят такие яркие ленты.

Санда с минуту посмотрела на ленты, потом неторопливо спрятала их за пазуху. Эффект был совсем не тот, какого ожидала Дарка.

– Будь здорова, Санда!

– Подожди… Я хотела спросить тебя… твоя мама не может дать нам немного бульбы?.. Я бы весной отработала у вас в огороде… Поговори с мамой, а?

– Хорошо, – ответила Дарка, совсем сбитая с толку этой просьбой.

То, что должно было сделать пребывание в Веренчанке приятным, сделало его совсем нестерпимым. Гнетущий осадок от встречи с Сандой теперь мешал Дарке при каждом воспоминании о селе.

И хотя папа предупреждал директора, что, возможно, Дарка на недельку задержится дома, она настояла на том, чтобы уехать из дома вовремя.

Когда Дарка села в вагон, она почувствовала, что отъезд из Веренчанки принес ей облегчение.

* * *

Хозяйка, резавшая свеклу, так и застыла от удивления, увидев на пороге кухни Дарку на пять-шесть дней раньше условленного срока. Впрочем, постоянно обучавшая всех хорошему поведению, пани Дутка сама, несомненно, была «хорошо воспитана» и тотчас сменила удивление на радость:

– Кого я вижу! Кого я вижу! А мы вас ждали через недельку.

Хозяйка наскоро вытерла о передничек мокрые руки, чтобы поздороваться с Даркой. У девушки от весеннего ветра загорели румяные щечки и на носу появилось несколько дерзких веснушек.

– Я уже больше не могла выдержать дома. Мама, бабушка и папа – все уговаривали меня: «Побудь еще!., побудь еще», а я не могла!.. Мамочка? Спасибо, как всегда… целый день кружится вокруг Славочки. Та теперь капризничает… Бабушка говорит, что это у нее зубки режутся…

Хозяйка провожает гостью (словно Дарка здесь первый раз!) в ее комнату.

– Здесь как будто что-то изменилось за время моего отсутствия. Как-то странно…

– Это вам только так кажется, Даруся. Что могло измениться? Снимайте пальто и приходите в кухню пить чай!

– Спасибо… Большое спасибо… Я сейчас… Теперь еще нет часу… Я побегу в гимназию.

– Подождите, садитесь… Лидка придет после занятий и расскажет вам все новости.

– Нет, я сама пойду. Лидка не скажет того, о чем я хочу узнать…

Стыдно и неловко в будний день идти без книжек. Так стыдно, что Дарка уже раскаивается: вот ведь не послушалась хозяйку, не подождала до завтрашнего дня. В коридорах пусто и царит такое деловое спокойствие, что она не решается даже громко кашлянуть. Тишину нарушает только однотонный шум падающих из крана капель. Дарка на цыпочках прокрадывается к своему пятому классу. Прижимает ухо к двери: Мирчук! Кто же другой может рассказывать о чем-то на латинском языке! Услышав звонок, Дарка отскакивает от двери: еще, чего доброго, вместо приветствия получит дверью по носу!

Первой выбежала из класса очкастая Шнайдер. За ней показался учитель Мирчук, а за ним уже все, кто был в этот день в гимназии. Лидка, Стефа, Мици Коляска не выпускают Дарку из объятий.

– Дети, она похорошела! Честное слово, похорошела! Пусть веснушки тебя не огорчают! Я дам тебе такой рецепт, что ты мне руки станешь целовать за него! Я тебе говорю! – как всегда, перекрикивает всех Мици.

Стефа легонько проводит по Даркиному лицу выхоленными пальцами.

– Уже цветут подснежники… Как-нибудь выберемся за ними вдвоем, ладно?

Дарка берет эти пальцы и сжимает их так нежно, что пожатие говорит больше, чем поцелуй.

– Хорошо, Стефа!

Дарка ищет глазами Наталку Ореховскую. Та стоит на своем обычном месте у печки и отвечает на приветствие подруги едва приметной улыбкой. Тогда Дарка оставляет всех и идет к ней.

– Что слышно у наших?

Ореховская лениво пожимает плечами.

– Ничего особенного… Сегодня с нами будет мой брат. Приходи к нам вечером пить чай… Так около семи. Можешь?

Если это приглашение, а не формальность, то звучит оно очень сухо. Но, боже ты мой, чего еще можно ожидать от Наталки?

– Что пишет Подгорская? Еще не вышла замуж за какого-нибудь офицера? – насмешливо спрашивает кто-то.

Лидка берет Дарку под руку (иногда хорошо побыть наедине), словно та принадлежит ей одной, и так, ступенька за ступенькой, они спускаются вниз.

Лидка, наверно, умерла бы, если бы не молола языком:

– Что слышно? Ну, говори, рассказывай! Что сказали дома на все это? Как мамочка приняла твои двойки? Ведь не убила и не повесила тебя за них… Ой ты, трусиха! Ну, говори… Мы ведь столько не виделись!

– Лидка, имей совесть, не все сразу!

Дарка приглядывается к толпе мальчишек, но Данка нет. Либо он не вышел еще из класса, либо уже ушел.

– Дома… ты же знаешь, как дома… Конечно, все родители хотят, чтобы их дети хорошо учились… Папа больше понимает в этих делах, чем мама… Но что это я только о себе говорю?

Лидка даже не догадывается, что Дарке хочется умолчать кое о чем. Она рада, что снова может говорить.

– У нас была контрольная по математике, и знаешь, все, кроме Шнайдер и Ореховской, написали ее на «неудовлетворительно». Да, Мигалаке спрашивал, знает ли домнишора Попович, что должна сдать ему стихи Эминеску?

«Все-таки Эминеску, а не Тудоряну. Эминеску можно. Эминеску – поэт. Настоящий, большой поэт».

– Да? Что ж, если надо, так надо. Я читала Эминеску в немецком переводе. Мне очень нравится. Особенно одно стихотворение – о позднем лете…

– Разве ты так хорошо знаешь немецкий?

Дарка делает многозначительную гримасу.

– А что?

– Я бы не сказала, что это так… Подожди, Дарка, еще одна новость! У нас в гимназии идет подготовка к сербаре унирий [36]36
  Праздник воссоединения (рум.).


[Закрыть]. В этом году будем впервые праздновать… Не знаю, говорят, что Стефанович из восьмого будет петь соло. Хотя все за Илюковну…

– Что еще за «воссоединение»? Что это такое?

– Как? Ты не знаешь, что двенадцатого апреля государственный праздник воссоединения Буковины с Румынией? Разве у вас в селе не празднуют этот день? Правда, наша гимназия впервые в этом году так торжественно готовится к празднику. Будет большой концерт… Дарка, ты не рада, что в гимназии будет вечер?

– Что? Рада ли я?

– Ага! Вот еще что! – Лидка вспоминает новость, непосредственно относящуюся к Дарке. – Орест спрашивал о тебе. Да! Как-то встретил меня по дороге из гимназии и спросил, куда подевалась Дарка и почему ее не видно. Не красней! Не красней, Дарка!

Дарка и не краснеет, но Лидке, видно, очень хочется, чтобы эта новость произвела на Дарку сильное впечатление.

– Ты знаешь, с кем я познакомилась? Угадай! А ну, угадай!

К огромной Лидкиной радости, Дарка угадывает с первого раза.

Хотя Дарка выглядит здоровой и веселой, но за первый обед на «станции» она принимается без аппетита. Хозяйка обижена (она даже на это способна обижаться):

– Вы, Даруся, привыкли к маминой изысканной кухне, и вам не по вкусу наша простая еда…

– Ой, что вы! Как можно так говорить! Это же мое любимое блюдо… борщ с чесночком! Но сегодня я совсем ничего не могу есть… Столько впечатлений… столько впечатлений…

– Ну-ну! – снисходительно смеется хозяйка.

* * *

Дарка так и не знала, приглашена она на чай или эти слова только ширма для собрания.

Она знала, что с приездом брата Наталки их кружок связывал какие-то надежды, строил какие-то планы, – одним словом, его ждали. Встреча с незнакомым, но столь близким всем братом Ореховской была или, вернее, должка была стать вехой на пути кружка самообразования.

Так как Наталка ничего не объяснила, Дарка решила пойти на вечер не в форме, а в праздничном платье. Светло-серое шерстяное платье с темно-коричневой шелковой отделкой у шеи и на рукавах очень подходило для такого визита.

И хорошо сделала.

Войдя в коридор, Дарка услышала запах пряностей, который издает только что вынутое из печи тесто, и сразу поняла, что поступила правильно.

Навстречу Дарке выбежала Наталка. Она была завита, но, честно говоря, это не очень красило ее. Волосы, не привычные к такой прическе, торчали в разные стороны, как перекрученные проволочки, и придавали всегда серьезной Ореховской легкомысленный вид. От нее пахло духами, напоминающими запах клубники.