Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– Я ехал сюда и все время думал, застану ли тебя здесь…

– Еще немного – и меня не было бы на свадьбе…

– Э, нет! Я должен был тебя видеть. Знаешь, что бы я сделал, если б не застал тебя здесь?

– Что?

– Я бы сразу после свадьбы пошел к твоим и с порога набросился бы: «Куда вы подевали мою Дарку?»

– Ты правда так бы поступил? И так спросил бы? – Девушка хочет еще раз услышать от него «мою Дарку» и искренне сожалеет, что этого не может услышать мама. – Как бы ты им сказал? Как?

Данко не подозревает коварства. Он доволен, что Дарке понравилась его шутка, и повторяет фразу целиком.

Даркина рука под скатертью с благодарностью ложится в его ладонь…

– Ты знаешь, я вижу двух тебя.

– Дан, ты…

– А Ты выслушай до конца. Тебя всегда две. Одна – та, которая всегда со мной, а вторая – та, что далёко от меня. Ты не рассердишься, если я скажу, что лучше отношусь к той, далекой? Той, что со мной, я зачастую сознательно Причиняю боль. Знаешь, иногда в человека вселяется черт… А той, второй, далекой, я никогда бы не причинил неприятностей. Но ведь и она ко мне относится лучше, чем ты. Ты не обиделась?

– Нет.

«Я не вправе обижаться, потому что и со мной порою происходит то же. А может, это расщепление психики вообще свойственно влюбленным?

Мне грустно. Тот, далекий Данко не прищурился бы так иронически, как сделал этот».

Только взялись за вилки (кулинарные запахи, которые еще за три дня до свадьбы долетали из Суховерхова до самой Веренчанки, полностью себя оправдали!), как у входной двери послышался шум. Какая-то пара нестарых, одетых по-городскому черноволосых людей, на радость присутствующим, шумно пробиралась к молодоженам, держа под мышками, как уже успели проинформировать Дарку соседи, двух гусынь.

Со всех сторон послышались восклицания:

– Расступись, процессия идет!

– Эй, Траян, куда прешься со скотиной, не видишь, что люди сидят?

– Заберите у человека гусей, а то еще вылетят и наделают баджокури [83]83
  Беспорядок (рум.).


[Закрыть].

Волна веселья возросла, когда молодые, приняв из рук гостей подарок, подняли птиц, чтоб показать их всем, а гуси поняли это как сигнал к свободе и загоготали.

Избавившись от хлопотливого груза, Лупул с женой стали пробираться к единственному свободному месту, которое Дарка держала для Уляныча.

– Может, побыстрее позвать сюда учителя? – предложил кто-то, чтоб таким образом не допустить сигурантщика в компанию.

Куда там! Попович в соседней комнате еще с тремя учителями (правда, дверь в зал была распахнута) резались в карты так, что дым шел! Дарка знала: нет такой силы, которая способна оторвать отца от карт, особенно если поблизости нет мамы. Оставалось одно – принять сигурантщика в свою компанию.

По всему было видно, что Лупул в достаточно близких отношениях с местными жителями, и это, должно быть, удивило не одну только Дарку.

Сидя визави, Дарка могла спокойно поближе присмотреться к сотруднику сигуранцы. Это был типичный уроженец юга своей страны: невысокий, плотный, с оливковой кожей и ранней склонностью к ожирению. У его жены при необычайно (быть может, даже слишком) правильных чертах лица были смуглые щеки и полная, в жировых складках шея. Не зная как следует украинского языка, она придумала себе способ общения и на все, с чем к ней обращались, отвечала смехом. Смеялась она искренне, по-детски широко раскрывая рот.

Лупул всем по очереди сунул свою здоровенную руку, представил жену, обняв ее на глазах у всех, и высказал надежду, что всем будет весело…

Несколько освоившись с компанией, Лупул налил (начиная с себя и своей жены) всем соседям, до которых мог дотянуться (остальным он предложил сделать это самим), и попросил слово для тоста.

В зале притихли, правда, не сразу. Те, кто не знал о существовании Траяна Лупула, расспрашивали соседей, кто он, а узнав, с кем приходится иметь дело, тут же замолкали и с любопытством ждали, что он скажет.

Лупул широко, ладонью, вытер рот (прав был Елинский, говоря, что он пентюх), хихикнул для храбрости и на ломаном, на четверть украинском языке пожелал молодой паре, чтоб у них все сладилось и чтоб через год все собрались снова в этом доме на крестины.

– Бери, Петрика, пример с меня. Я так пристрастился к этой работе, что уже через три месяца после свадьбы вынужден был праздновать крестины.

– Ах ты гоцуле [84]84
  Жулик (рум.).


[Закрыть], ах ты голане, ах ты проходимец! – Жена била его кулаками по плечам, а он нарочно, на потеху публике, охал и корчился от боли.

И муж, и жена, и гости посмеялись вдоволь.

Выступление Лупула по ассоциации напомнило Дарке, как у Ляли на свадьбе безобразничал пьяный представитель сигуранцы, а перепуганные гости жались по углам.

Что ни говорите, а Елинским (ну, и Костику тоже!) повезло с гостем из сигуранцы.

* * *

Невозможно определить, кто первый подал голос. Во всяком случае, песня раздалась не там, где сидел еще молодой, но уже достаточно известный в музыкальных кругах дирижер Богдан Данилюк. Не там хотя бы потому, что напротив дирижера сидел неофициальный представитель сигуранцы.

Не исключено, а, пожалуй, более всего правдоподобно, что запел сам жених, а за ним уже потянулись остальные. Но не прошло и нескольких минут, как Данко вскочил на табурет, чтоб ему удобнее было управлять хором.

Даже папа, тот папа, который в Веренчанке так разумно объяснял маме, что если он и не будет петь и танцевать, все равно его первого обвинят в том, что он подстрекал бунтарскими песнями к антигосударственным действиям, – даже папа, не выпуская карт из рук, тянул громко и фальшиво:

 
Над Прутом в долине
Не месяц взошел…
 

Он мог бы впоследствии доказывать, ссылаясь на свидетелей, что не пел никаких бунтарских песен, но где же найти среди работников сигуранцы дурачка, который бы ему поверил? Разве эти господа не понимают, что речь идет не о буквальном тексте песни или динамике мелодии, а о настроении и реминисценциях, какие данная песня вызывает? Разве для обвинения в антигосударственной позиции, не достаточно того единственного факта, что собравшиеся позволяли себе распевать песню на родном языке, который формально запрещен? Тем паче, что этот язык, как доказывают ученые, представляет собой всего лишь русифицированный румынский и интеллигенция должна как можно скорее помочь очистить его от каких бы то ни было иностранных влияний и примесей, а не активно поддерживать это антинаучное и антигосударственное филологическое явление.

 
Сладкие речи
Из уст их текут,
А мимо спокойно
Катит волны Прут…
 

«И я, несчастное создание, которому слон на ухо наступил, тоже пою. Нет, я не пою – я кричу! Это уже куда позднее, на склоне лет, я буду рассказывать, как один-единственный раз пела в хоре под управлением известного скрипача и дирижера Богдана Данилюка».

Свершилось чудо двадцатого века: люди развеселились и забыли (о, как это прекрасно, как это неповторимо прекрасно!), что на земле предков им запрещено петь песни на родном языке. И поэтому сентиментальная, бесхитростная песенка о красавце парне и девушке, у которой «глаза, как звездочки, светят в ночи», в этих условиях (господа сигурантщики не ошиблись!) в самом деле звучит как призыв к бунту.

О, воистину велика притягательная сила запретного плода!

Певцы еще пребывают в забытьи, когда отец молодой влезает на табурет, с которого только что дирижировал Данко, и просит любезных, дорогих и еще каких-то там гостей послушать минуточку, что хочет сказать домнул Лупул.

– Хватит, хватит, уже говорил!

– Мы хотим петь, а не слушать чью-то болтовню!

– Спокойно, друзья! Подумайте, с кем мы имеем дело!

– Да уж ладно, пусть скажет…

– Эх, и тут нет от него покоя!

Лупул, уже сильно подвыпивший, растрепанный, в выбившейся из брюк рубахе, с асимметричными, как после припадка падучей, глазами и кислым выражением лица, опираясь на плечо жены, поднялся из-за стола и стал лепетать на том же ломаном украинско-румынском языке:

– Атенчюня… [85]85
  Внимание (рум.)


[Закрыть]Я думал, что вы люди, а вы порц ештешти [86]86
  Свиньи (рум.)


[Закрыть]. Еште аша параграфул [87]87
  Есть такой параграф (рум.).


[Закрыть], что надо прежде всего петь по-румынски, а вы, гоци, че ац ми фекут? [88]88
  А вы, черти, что мне сделали? (Рум.)


[Закрыть]Вай мне!.. Что будет теперь моя голова? Вай мне… Че ац ми фекут, а? Вай де мени, вай де мени! [89]89
  Ох, что вы мне сделали! Ай-ай-ай, ай-ай-ай! (Рум.)


[Закрыть]

Он запустил все десять пальцев в волосы и, не зная, что ему дальше делать с руками и людьми, которые не хотели его слушать, в отчаянии налил себе стакан вина и выпил его, как цуйку, единым духом.

Какой-то человек, которого при других обстоятельствах можно было бы принять за представителя похоронного бюро, как петух, вскочил на ту же табуретку и проговорил высоким дискантом:

– Прошу всех успокоиться. Закон есть закон. Домнул Лупул прав. Мы повели себя… хотя, гм… я уже много лет не пою… и пока еще не поздно, нам надо исправить свою ошибку! Пожалуйста, начинайте, домнуле Лупул, будьте добры, – обратился он к эконому на хорошем румынском языке, – а мы все – не так ли, господа? – подтянем. Мы любим украинские… о, пардон, я хотел сказать – румынские песни, так что начинайте, а мы подтянем.

– Тяните уж, пока не лопнете! – бросил кто-то весело, чтобы рассмешить гостей, но не всем стало смешно от этой шутки.

Лупулиха, которая наконец поняла, чего хотят от ее мужа, громко, по-детски, рассмеялась, широко открывая рот (впрочем, она, вероятно, рассмеялась бы так же и ничего не поняв), и сказала на родном языке, не переставая смеяться:

– Да чего вы хотите от него? Он пьян, как свинья. Я буду петь, а вы все, – она сделала призывный жест рукой, словно хотела поднять всех на ноги, – подтягивайте.

Она встала, одернула на животе платье, для чего-то взялась рукой за ухо (это было одно из автоматических движений, которыми женщины проверяют, в порядке ли их прическа) – и произошло второе чудо этого вечера. Конечно, не в масштабе столетия, но, во всяком случае, для веренчанцев немаловажное.

Из этого бочоночка с круглой шейкой полилась такая чистая, такая окрашенная глубоким чувством мелодия, что все присутствующие без особого принуждения, зачарованные песней и ее исполнением, подтянули рефрен: «Де че ну вий, де че ну вий?» [90]90
  Почему не идешь? (Рум.)


[Закрыть]

Дарка, словно на крылышках рендунерилор [91]91
  Жаворонка (рум.).


[Закрыть], перенеслась в лесистые окрестности Штефанешти, куда она ходила с Зоей за лесными орешками и где они вдвоем пели эту самую «Рендунеле», причем каждый вкладывал в песню свой особый смысл. Подтягивая Зое «Рендунеле» Дарка выплакивала свою тоску по родной стороне, дому и, понятно, по нем.

 
Де че ну вий, де че ну вий?..
 

Нет-нет, прекрасная песня никак не ассоциировалась с врагами и оккупантами. Это, должно быть, чувствовала не одна Дарка.

Кто-то тронул Дарку за локоть. Уляныч.

– У нее есть голос! Кто бы мог подумать? Хорошая песня. А чья музыка?

– Не знаю. Слова Эминеску.

– Это я знаю…

Папа подошел к ним. Рядом стал Данко. Он тоже был под впечатлением голоса жены Лупула.

– Вот так и пропадают таланты. Ей надо было кончить консерваторию, а не выходить замуж за пьяницу. Такой голос, такой от природы поставленный голос! Это нечто необыкновенное!

Дарка слышала, как Уляныч, держа отца за руку, не говорил, а нашептывал ему:

– Знаете, что пришло мне в голову? Мне кажется, меня наводит на эту мысль наша Буковина, что наступает время, когда более сильные народы поглощают более слабые и культурно и экономически стирают их с лица земли, как препятствие, стоящее у них на пути и мешающее их развитию. Уничтожают не пушками, не ядовитыми газами и не специальными законами, а экспансией культуры. Начнутся, это я вам говорю, крестовые походы культуртрегеров на своих слабых соседей.

– Ну, если это так, господин учитель, то нашему народу предстоит еще долгая жизнь на этом клочке Буковины. С богатством нашей народной культуры кто сможет нас вот так хап – и проглотить?

– Вы хотите сказать, что наш национальный организм настолько здоров, что как-то сам выживет, а история поможет ему в этом? Я имею в виду этот клочок Северной Буковины, где мы с вами живем, хотя обо мне нельзя сказать, что я тут живу. Я не стану называть никаких там организаций – Лиги Наций и ей подобных, я беру историю, на которую вы уповаете. История, как и все лиги, помогает прежде всего сильнейшим, которые могут обойтись и без помощи. Что можно пану, нельзя Ивану.

– Тихо, тихо! – Папа поглядел вокруг. – Не место тут… Тихо, друг мой, тихо… – И, как бы вытирая губы, прижал палец ко рту, призывая к молчанию.

Уляныч раздраженно повернулся к собеседнику:

– А что я такого сказал? По-вашему, уже и слово «организация» нельзя произнести? – И продолжал, хотя папа медленно, полушажками, отходил от него: – Что ж нам теперь, уж и собственной тени бояться?

– Вот-вот, святые слова! – со смехом вмешалась в разговор посаженая мать, которая призывала всех занять свои прежние места (чтобы не возиться с мытьем посуды) и выпить за молодую, потому что сейчас с нее будут снимать фату…

Есть, наверное, уже никто не хотел, но все усаживались за столы…

Наступил важный момент свадебной церемонии. У Дарки зародилось подозрение, что хозяева торопят события искусственно, чтобы отбить у людей охоту петь песни. Тем более – никто не мог гарантировать, что за «Над Прутом в долине…» не последует «Мы гайдамаки…». От стихии всего можно ожидать.

Причитания молодой были типичной мешаниной местного, народного, и наносного, заимствованного позднее, свадебного обряда. Молодую усадили на покрытый подушкой стул посреди комнаты (Ляля не садилась на подушку, а в соседнем селе невеста вообще садится с подушкой на колени к жениху), а посаженая мать с дружками сняли с молодой фату. Елинский, как сообщал пан Говорят, выплакал у зятя, чтобы все обошлось без обрядовых песен. Фату посаженая мать передала одной из дружек, а невесте надели на голову старинный чепец, который теперь не носят и столетние бабуси. Посаженая мать за деньги заняла его у кого-то, кто этим специально промышлял. В конце концов, чепец в данном случае символизировал благородное происхождение невесты, так же как и пресловутая камизелька у мужчин.

Невеста только теперь, когда избавилась от тревоги, что жених может сбежать от алтаря, когда убедилась, что на свашек во всем можно положиться и в кухне, и за столом, позволила себе немного расслабиться.

Ее полное, с хорошо очерченным подбородком, можно сказать, ординарное личико молодой девушки, проводящей много времени на свежем воздухе, не выражало ничего, кроме приятной усталости и тайного желания, чтобы все это поскорее кончилось.

У нее были светлые, белокурые, без претензий на пепельный или медный оттенок, густые волосы, розовая кожа и, чтобы не нарушалась гармония, простой курносый носик и самые обыкновенные синие глаза. И только губы, массивные, длинные и властные, казались одолженными у кого-то. «Как бы Костик не был с ней несчастным, а не она с ним», – подумала Дарка.

Непропорционально большие, слишком уж рабочие руки, особенно ладони, свидетельствовали, что молодая не из ленивых. Обувь она тоже носила на номер больше, чем ей было предназначено природой при рождении.

В старинном чепце с рюшиками и бантиками, которые спускались на шею, словно сосульки, жена Костика выглядела иностранкой.

Когда церемония превращения невесты в жену закончилась, к ней подошел Петро, по-мужски неуклюже снял с ее головы чепчик, вынул из-под полы пиджака заранее приготовленный узорчатый платок, подмигнул своей матери, которая, как нетрудно было догадаться, была посвящена в то, что должно было произойти, и они вдвоем повязали Артемизии голову платком, как носят в жару веренчанские хозяйки.

Гости, которые не проявляли особого интереса к причитаниям и уже собирались покинуть свои места, теперь снова засуетились, стараясь пробиться поближе к молодым.

Костик, подождав, пока все успокоились, взял жену сзади под мышки, поднял ее и крикнул:

– Поглядите, какая у меня женушка!

Оказавшись снова на полу, Артемизия повернулась лицом к мужу, и тут случилось то, чего гости меньше всего ожидали: Артемизия поднялась на цыпочки и закинула своему законному мужу руки за шею, а он с радостно сияющим, в эту минуту совсем не «лошадиным», лицом крепко прижал ее к груди. Их поцелуй продолжался несколько дольше, чем положено в таких случаях.

Оба наконец смирились со своей судьбой, признав друг друга мужем и женой. Дарку, как и многих присутствующих, тронула эта сцена, только непонятными остались для нее слова Костика, произнесенные в ответ на ее поздравление: когда же он был неискренен – тогда или теперь?

Музыка играла непрерывно, а в маленьком кругу девушки – прежде всего эта честь выпала дружкам – танцевали одна за другой в фате невесты. Здесь жило то же поверье, что и во всем цивилизованном мире: та, что первой после новобрачной наденет на голову фату, первой и выйдет замуж.

«На Лялиной свадьбе меня пригласил на такой танец сам брат молодой Богдан Данилюк. А где же он теперь? Нет, в самом деле, я не вижу его среди парней, которые ждут очереди потанцевать со своими симпатиями в фате и, конечно же, сделать для себя соответствующие выводы».

Дарка еще раз растерянно огляделась вокруг. Данка не было, а тут как раз посаженая мать протянула ей фату. Ничего не поделаешь, пришлось подставить под нее голову, что Дарка и сделала, скорчив при этом такую мину, словно шла с нелюбимым под венец.

«Интересно, кто теперь пригласит меня танцевать?»

Пригласил ее студент Соловей. Тот, кого она знала только с виду, по совместным поездкам в черновицком поезде.

– А я специально ждал, чтобы потанцевать с вами, как с невестой. Вы знаете, какое поверье с этим связывают?

«Знаю и как раз потому хотела, чтобы пригласил меня Данко. Ты красивый парень, а еще красивее у тебя фамилия, но ты не Богдан Данилюк, и поэтому у меня грустные, как ты заметил, глаза.

Моя погибель нашлась. Ничего особенного не случилось. Данко с еще одним кавалером вышел поглядеть на звезды».

Увидав Дарку без фаты, он с удовольствием (а может, от холода) потер ладони.

– Сейчас, Дарка, сейчас потанцуем. Ты помнишь, как мы танцевали на Лялиной свадьбе?

– А я уже протанцевала свой круг.

Дан прекрасно разыграл искреннее возмущение:

– Уже протанцевала? Да как ты посмела? Где мой соперник? Давайте его сюда, я вызову его на поединок!..

– Ты же сам проворонил меня, – сказала Дарка с упреком, который был совсем некстати. И при этом еще подумала, как о посторонней: «Следи, как бы и впрямь не умыкнул ее у тебя из-под носа какой-нибудь Соловей…»

– Нет-нет, Дарка, я тебя так не отпущу. То, что ты с кем-то там танцевала, меня не касается, ты должна со мною.

С развязностью сильно подвыпившего он попросил у незнакомой девушки тоненькую, прозрачную, как паутинка, шелковую шаль, которая украшала ее плечи, и, кое-как накинув Дарке на голову, заверял всех вокруг, что она в фате.

Было так тесно, что они не вальсировали, а только, прижавшись друг к другу, покачивались в такт музыке.

«Танец, – пришла Дарке в голову глупая мысль, – пожалуй, единственная возможность непринужденного общения, которую не отняла у человека цивилизация.

Я вдыхаю запах его одежды, которая пронизана остатками запахов незнакомых мне помещений и людей.

Мы покачиваемся в ритме, как Два куста камыша. Он и она. Ты и я замыкаем собой целый мир. Еще никогда мы с тобой не были вдвоем так долго (провинциальные музыканты не обращают внимания ни на время, ни на усталость) и близко. Моя рука обнимает твою шею. Твоя крепко, очевидно, чтобы я не сбилась с ритма, прижимает меня к твоей груди.

О, как хочется, чтобы эта минута длилась как можно дольше, потому что неизвестно, когда еще она повторится (если настроения вообще могут повторяться)…»

Терпение лопнуло не у тех, кто играл, и не у тех, кто танцевал, а у тех, кто из-за отсутствия места не мог танцевать. Они-то и прервали танец и затеяли игру.

Дарка уже принимала участие в такого рода играх, смысл которых был в том, чтобы девушка и парень остались одни в темной комнате, где они по правилам игры должны были поцеловаться.

…Дарке повезло, что Орыська пригласила в «монастырь» Данка, а уже он Дарку.

Она встала и пошла навстречу, сразу же решив, что после Данка больше не позовет в «монастырь» никого, чтобы чужие губы не смыли следов его поцелуя. Жаждала – и не скрывала этого – побыть с ним наедине, без свидетелей, а уж если быть откровенной до конца, то с трепетом ждала и его поцелуев. Открыв дверь «монастыря», Дарка сразу увидела, что в комнате не так уж темно, высоко на печи мигала коптилка. Улыбающийся Данко протянул Дарке руки. Доверчиво ответила тем же жестом. Доведись ей свидетельствовать на суде, так бы и призналась: пошла навстречу его улыбке. Как же она могла не верить ему? Но в следующее мгновение он уже без улыбки бросился к ней и молча повел себя так, как никогда еще не вел себя с нею, – до боли стал целовать губы, шею, грудь.

Когда наконец Данко отшвырнул (да, да, отшвырнул!) ее, оба они пошатывались, словно после непосильной физической работы. Растрепанный, с заплывшими кровью глазами, Данко показался Дарке неприятным и чужим.

– На, причешись. – Он протянул ей расческу, смахивая носовым платком пот со лба.

Из комнаты они вышли вместе, что вызвало бурю негодования у мужчин, которые тоже надеялись побывать в «монастыре». Данко нашел в себе силы заявить, что Дарка предпочитает светскую жизнь и поэтому не желает оставаться в «монастыре». В ответ «мафия» запела:

 
Данко, бедный наш коллега,
Рула, рула, рула-ла,
На свиданье – мамалыга,
Рула, рула, рула-ла…
 

«Хороша мамалыга», – с горькой иронией подумала Дарка. Она втянула шею, не уверенная, что на ней не осталось следов от его бешеных поцелуев. Чувствовала себя так, словно в ней растоптали что-то очень дорогое… С ней поступили грязно, эгоистично, как с первой встречной. Она сдержалась, чтобы не выдать себя. Главное – перед Орыськой, которая уже что-то заподозрила:

– Ты почему такая взволнованная? Ведь не в первый же раз он тебя поцеловал?

Данко тоже тихонько спросил:

– Почему моя маленькая так печальна?

– …Мне грустно оттого, что ты меня совсем, совсем не понимаешь. – И у нее чуть не слетело с языка: «Как же мы будем жить вместе, если совсем не понимаем друг друга?»

– Это почему же я тебя не понимаю? – Он хотел взять ее руку и спрятать под скатерть, но Дарка воспротивилась. – Как я тебя не понимаю? В чём, ну в чем, ты можешь мне сказать? Можешь мне довериться? – Он сделал ударение на этом слове.

Она ответила после паузы:

– Мне обидно, что вот до чего у нас дошло.

Он был совершенно сбит с толку. Казалось, он даже не знает, о чём идёт речь.

– А до чего у нас дошло? Ты понимаешь, что говоришь?

– Об этом я могла бы спросить тебя. Почему ты прикидываешься, будто не понимаешь, что я имею в виду? – Дарка почувствовала, что внутри у нее все рыдает. Вот будет позор, если она не сдержится и эти рыдания вырвутся наружу!

Данко словно что-то предчувствовал. Он пододвинул ей стакан компота.

Выпей немного.

Она послушалась.

– Ты так и не скажешь мне, чем я провинился перед тобой?

– Что я могу тебе сказать, если ты и сам чувствуешь, что уже не сможешь любить меня такую… такую… исцелованную… такую… такую грязную!

Данко на миг застыл. Дарке показалось, что он хочет рассмеяться во весь голос, но, как видно, она не так истолковала гримасу на его губах, потому что он вдруг коснулся рукой ее подбородка и сказал с нежностью, от которой у нее снова помутилось в глазах:

– Даруся, погляди мне в глаза… Ты наивная-наивная девочка.

– Почему я наивная? Это ты так думаешь и поэтому слишком много позволяешь себе. Я больше знаю, чем тебе кажется, и все же ты невозможен.

– Нет, нет, ты просто наивный ребенок, – стоял он на своем. – Ведь такую девушку потом хочется еще больше целовать и любить. Ты ничего не понимаешь в этих делах.

Она только отрицательно покачала головой. Не верила ему, а его самоуверенность повергала ее в еще большую меланхолию.

А он некстати, во вред себе, добавил еще:

– Ты чуть не выцарапала мне глаза, когда я хотел по-настоящему поцеловать тебя… Ну, так, как взрослые мужчины целуют девушек. Ты сама – только не обижайся – вроде бы сопротивлялась, а на самом деле вся тянулась ко мне. Ты тоже хотела, да, да, даже не пытайся протестовать, чтобы тебя так целовали.

Он не должен так говорить, даже если бы так и было, но ведь это – неправда. Тягостно сознавать, но она считала его более деликатным. Не любила его в эту минуту. Более того – не уважала. Он был для нее только мужчиной, одним из представителей грубой силы, грубого пола.

Боже, она уже не была той тринадцатилетней Даркой, которая когда-то приняла первые признаки половой зрелости за беременность. Теперь она была взрослой. Теоретически для нее уже не было тайн в области отношений между мужчиной и женщиной. И хотя она, – тоже, впрочем, теоретически, – знала уже, что большинство мужчин именно так подходит к любви, ее девичья гордость была глубоко оскорблена. Самым грустным было то, что Данко совсем не понимал, в чем его вина. И Дарка снова и снова обращалась к своей великой духовной наставнице Ольге Кобылянской: «Существует род любви, который никогда не будет доступен мужчине».

Она не могла справиться со своими нервами. Данко обидел ее, но она не собиралась мстить ему: чувствовала себя униженной, но готова была простить его; ей было больно, но даже и в голову не приходило порывать с ним; была зла на него, но не собиралась отдавать его другой. Всем ли девушкам, думала она, суждены такие испытания? Если хоть половина юношей на земном шаре такие, как Данко, то такому же количеству девушек предстоит испытать то же, что и ей.

Свашки стали разносить на подносах черный кофе в специально предназначенных для этого чашечках. Большинство гостей не понимало: почему вдруг ночью подают кофе, да еще без молока и хлеба? Кое-кто протягивал руку, думая, что это компот, но, убедившись, что в чашке черный кофе, ставил ее обратно на поднос. Однако были среди гостей и такие, кто сразу понял, что черный кофе должен утвердить аристократический стиль свадьбы.

Папа за своим столиком выпил кофе за себя и за двоих партнеров. Это сразу же отрезвило его не только от алкоголя, но и от революционного настроения.

Он знаком подозвал Дарку:

– Я думаю, нам пора домой.

– Уже? Я должна уходить первой, когда никто еще и не думает трогаться с места?

Как раз подошел Уляныч. Отец обратился к нему за моральной поддержкой:

– Я думаю, что самым правильным будет сейчас отправиться домой.

Зять Подгорских как-то подозрительно покосился на папу и грустно улыбнулся:

– Честное слово, пане Попович, если меня спросят, я скажу, что вы не пели ни украинских, ни румынских песен.

– А вы знаете, действительно могут спросить.

Дарке стало жаль папу и чуточку… стыдно за него.

– Меня не спросят, пане Попович, это я вам гарантирую, но что не спросят никого другого, этого уж я гарантировать не могу. Я за то, чтобы ехать домой. Тем более что как раз договорился с Орысей: она остается тут до завтрашнего вечера, а я не показываюсь до этого времени в Веренчанке, у тестя. Орыся заедет за мной к моей маме, и домой мы явимся вместе.

– Не понимаю, зачем эта… – папа чуть не сказал «комедия», но и так было совершенно ясно, что он имел в виду.

– Вы поймете, если я скажу, что иногда мне бывает очень больно, когда спрашивают: «А почему ты опять идешь к маме? Ты ведь недавно был». Или: «Иди, но не сиди там долго, как всегда». А так я все-таки побуду с мамой.

Аргумент Уляныча Дарку не только убедил, Но и растрогал. Уважение к матери – это тоже одно из свойств порядочного человека, не так ли?

«Едем! Но куда же подевался Данко? А вот и он. Его задержал хозяин дома. Пойду послушаю, чего он хочет от моего парня».

– Я вам скажу, пане Данилюк, я не очень разбираюсь в музыкальных инструментах, но вот что люблю, так это скрипку. Мамин брат, мой дядя, чудесно, говорю вам, чудесно играл на скрипке. Теперь уж и мамы нет, и дяди нет, и мы с вами, Данилюк, будем покойниками, только я пораньше, а вы попозже, хотя это, как говорится, никому не известно…

– Но вы о чем-то хотели спросить, пане Елинский?

«Данко понял: я что-то хочу сказать ему».

– Ага, да, да! Как вы думаете, теперь, когда моя Мизя вышла за студента, наверно, не худо иметь в доме пианино? Я вам признаюсь искренне, что сделал одну ошибку в воспитании своей дочери – не посылал ее учиться. Глупый отец думал, что так она хоть получит на фальчу поля больше, а там еще как сказать… Возможно, если б она немного поучилась и умела… на пианино пальцами перебирать, так, может, заполучила бы «академика», – вы меня понимаете? В поместье есть пианино, неплохо бы купить и для моей Мизи. Но уж больно громоздкая штука!

– Так ведь есть и маленькие пианино.

– Вот это другое дело.

Дарка подошла, взяла Богдана под руку.

– Прости, я должна тебе что-то сказать.

– Извините… – Елинский, кланяясь, деликатно отошел в сторону.

– Совсем замучил меня старик. Спасибо, что догадалась меня вызволить.

– Нет, я действительно должна тебе кое-что сказать. Мы уже уезжаем домой. Ты знаешь, где твое пальто, шапка?

– Уезжаете? – спросил он озадаченно. – А почему так скоро?

– Так надо. Позднее я все тебе расскажу. Где ты раздевался?

Данко не двигался с места.

– Наши остаются до завтра. Костик хочет отдельно попрощаться с «братией». Орыся тоже остается. Оставайся и ты. Попроси папу, пусть оставит тебя под моей опекой, – не то серьезно, не то шутя советует Данко.

– Так ты потому остаешься, что они тебе приказали? А если ты не послушаешься и поедешь с нами, что тебе будет за это?

Данко недовольно морщится:

– Ты говоришь глупости, Дарка. Ничего мне не будет. Кроме того, я сам хочу присутствовать на прощании с «братией». Это мой долг перед побратимом. Но даже не это теперь главное. Пойми, если б я сейчас уехал с вами, друзья высмеяли бы меня за то, что бегаю за юбкой.

«Не глупи! Все твои друзья бегают за юбками», – подумала Дарка со злостью, на какую только была способна.

– Ну что? Что? – Он наклонился к ней так близко, что их носы соприкоснулись. – Ну что ты, маленькая, расстроилась? Я не могу поехать, значит, оставайся ты! Тебе трудно понять это, но «братия» есть «братия». А может, они как раз хотят испытать, не мамалыга ли я? Тем более что я, как только получу аттестат, хочу вступить в корпорацию «Сечь»… Правда, она полулегальная… А там, – он виновато улыбнулся, – знаешь, какие законы? «Мне с бабою не возиться…» Чего ты так поглядела на меня? Верно, я немного преувеличиваю, но вообще будет лучше всего, если ты останешься. Пойди скажи отцу, что Орыся остается, наверно, и тебе разрешат.

– Папа знает, что Орыся остается.

– Ну, так в чем же дело?

«Не могу же я ему сказать, что мой папа переволновался и хочет домой, но без меня не смеет показаться маме. Вот и вся закавыка! А папа уже идет к нам с моим пальто и бабушкиным пледом в руке.