Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

XXIII

В воздухе носятся слухи, но ни достоверность, ни источник установить нельзя. Оба директора (женской и мужской гимназий) как будто ездили в Бухарест и были на аудиенции у самого министра просвещения.

Из Бухареста в Черновицы приезжала комиссия.

Наверняка известно только одно – арестовали Ореста Цыганюка и перевели его из полицейской в судебную тюрьму.

Арестован ли еще кто-нибудь из учеников – неизвестно. По слухам, тюрьмы переполнены учащейся молодежью. А тем временем все видят, что многие из этой молодежи спокойно играют в футбол.

Под вечер Лидка с Даркой забегают в гимназию посмотреть на черную доску. И, как всегда, на ней висит одноединственное старое объявление, призывающее всех учениц вовремя сдавать книги в библиотеку.

В среду (кто бы мог подумать, что прошло уже пять дней с того памятного дня!) Лидка и Дарка снова бегут в гимназию. Высоко на доске висит большое яркое объявление. Читают, задыхаясь, стоя на цыпочках: ясно, черным по белому, написано, что женская украинская гимназия ликвидирована.

– Чтоб ему из тюрьмы не вернуться! – бранится Лидка на весь коридор. – Это Орест виноват, все из-за него!

– Не ругайся, а читай дальше, – буркнула Дарка.

Через несколько строчек объясняются условия приема в новую гимназию. В эту новую гимназию будут приняты только те, кто напишет соответствующее заявление, принесет присягу и… кто, по мнению дирекции, подходит для этого учебного заведения. Прием в новую гимназию в пятницу и субботу от 8 до 12 утра.

– Ты… не сердись на меня, Дарка, за то, что я так сказала об Оресте!.. Я думала, что нашей гимназии уже конец… Слышишь? Но теперь я вижу, что все в порядке…

Дарка очень удивлена:

– Все в порядке? Но здесь же написано, что надо принять какую-то присягу.

Лидка весело смеется.

– Ну и что же? Ты думаешь, заставят тебя при свечах присягать? Конечно, придется выслушать нравоучение директора и подписать какое-то обязательство… Вот и вся премудрость… Эх… Хорошо, что можно еще немного отдохнуть. Уже пахнет весной, и… так не хочется учиться!..

Дарка молчит. Расстояние между ними слишком велико, чтобы Лидка могла понять ее!

С запада долетает ветерок. Какая-то девушка улыбается накрашенными губами юноше в офицерском мундире. Чернобровый, как буковинская крашенка, разносчик газет выкрикивает:

– Большая железнодорожная катастрофа около Плоешти!

Жизнь не изменилась оттого, что в Черновицах закрыли обе украинские гимназии.

* * *

В четверг утром, (по четвергам в гимназии математика, румынский, латынь, история, естествознание, рисование) приходит письмо от мамы. О несчастье, постигшем украинскую молодежь, в Веренчанке узнали из газет. Дочка должна быть умницей. Бог даст, все будет хорошо. Домой надо писать, что бы там ни было. Помни об этом, доченька. Дома все хорошо.

Письмо короткое, очень осторожное. Мама не написала всего, что думала. «Как они там напуганы!» – сразу поняла Дарка, и ей стало больно за своих.

Вечером этого же грустного четверга прибегает заплаканная тетка Иванчук. Ее пышная грудь поднимается и опускается, и с каждым вздохом – новый поток слез. Дарке почему-то вспомнилась помпа с урока физики.

Тетка прижимает к глазам промокший платок.

– Ты только подумай, только представь себе («Да что надо представить себе?» – не терпится Дарке), я все ноги исходила, надорвала себе грудь, пока получила обещание, что Гиню примут в новую гимназию, а этот глупый, сумасшедший мальчишка с утра закатил такую истерику, что хоть от дома и детей отрекайся! – Мать Иванчука отчаянно рыдает. – Просто можно с ума сойти! Он говорит, что добровольно ни за что не пойдет записываться, пусть везут на дрожках связанного. Да ведь отец выгонит его из дому, если он не запишется в гимназию! Я хорошо знаю своего мужа… Пропадет ребенок! Ох!..

– Подожди, почему он не хочет записываться? – волнуется Лидкина мама.

Мать Иванчука хватается за голову, укачивает ее, словно больного ребенка.

– Боже, за что ты караешь меня? Кого я пустила к себе в дом? Какой-то злой дух этот Цыганюк… Какой-то злой дух… попутал моего сына… Да ведь ему нельзя и на глаза отцу показаться, пока не запишется в гимназию… Ой боже, если когда-нибудь кончится это несчастье, я еще сто лет проживу!..

– А что слышно о Цыганюке, тетя? – Лидка как-то не очень близко принимает к сердцу отчаяние маминой родной сестры.

Той только упомяни о Цыганюке!

– Не бойся, цел будет! Держат его в тюрьме… Он… Понятно, ему что? Ему лишь бы чужих детей под нож подвести! Ни в чем не признается… Вот увидите, еще подержат и выпустят совсем, а у моего бедного сыночка вся жизнь пропадет из-за этого черта… Глаза бы мои на него не глядели! Вот Ивонко – другое дело… Уже написал старику о деньгах и поступит, окончит гимназию, и такой мужик станет доктором… а мой сынок будет мыкаться по свету неучем…

– Но подожди, почему же Гиня не хочет записываться? – не понимает Лидкина мама.

– Почему? Потому что бог у него разум отнял. Там при записи надо, милая моя, какую-то бумагу подписать, а он говорит: «Со всем этим у меня нет ничего общего». Раз махнуть пером, а он говорит, горе мое, что он этого не сделает!

Перепуганная Даркина хозяйка подзывает к себе дочь.

– Лидка, деточка, может, и у тебя глупые мысли в голове бродят?

Нет, Лидка никаких поганых мыслей в голове не держит.

– За меня можешь не волноваться. Я не такая дура… Запишусь сразу же, в первый день. Только прошу дать мне деньги на вступительный взнос.

Тогда хозяйка вспоминает, что у нее на руках еще и Дарка.

– Даруся, а вы? Я не хочу отвечать за вас перед родителями…

– Моя буква в субботу, – дипломатично отвечает Дарка.

– Я говорю вам, Даруся, затем, чтобы потом ваши родители не жаловались на меня. Если надо, я могу одолжить вам деньги…

– Хорошо, – соглашается Дарка, принимая предложение, и выходит из комнаты.

С нее хватит слез матери Иванчука. Она уже больше не может все это слушать! Вначале было смешно, когда взрослая женщина жаловалась, что «ноги исходила», а потом… потом что-то стукнуло в сердце: это ведь плачет мать Гини! В Веренчанке есть еще одна мать, которую ждет то же самое! До смеху ли будет, если та мама, в Веренчанке, станет биться головой об стенку?

Довольно! Довольно!

XXIV

В ночь с пятницы на субботу Дарке не спится. Она переворачивается с боку на бок. Ложится навзничь и хочет представить себе, что плывет. Откуда-то издали слышен шум водопада. Этот равномерный, дремотный шум укачивает ее. Но сон не приходит. Дарка перекладывает подушку под ноги. Не помогает. Сон, словно заколдованный злой ведьмой, не может попасть к Дарке в кровать.

Засыпает она далеко за полночь, но вскоре просыпается. Приходится зажечь свет. Ей снилось, что приехала мама. Сон так близок к действительности, что становится жутко. Она гасит лампу и в темноте прячет голову под подушку. «Мама, ты всегда в решающие дни моей жизни являешься ко мне. Всегда, когда мое сердце не может найти покоя, ты во сне или неожиданным письмом даешь знать, что ты рядом. А сейчас: хочешь ли ты предостеречь меня или помочь мне? Я знаю, знаю, мамочка, как больно будет тебе, но я не могу (и ты должна понять это) отказаться от того, что ты и папа учили меня любить. Почему ты молчишь, мама? Мама!»

Вскоре мамина фигура медленно тает, остается только белое облачко.

Утром хозяйка не может добудиться ее.

– Побойтесь бога, Даруся! Уже почти десять часов, а вас никак не добудишься. Мы просто испугались…

Дарка не сразу понимает, что сегодня за день и что от нее хотят. Она замечает, что хозяйка не выходит из комнаты, как обычно, после того, как разбудила ее. Она ждет, пока Дарка оденется, у нее на глазах проглотит совсем уже остывший завтрак, наденет шапочку, спрячет деньги и пойдет записываться в гимназию.

– Даруся, не смотрите на Гиню… Я вам говорю – идите запишитесь и счастливо возвращайтесь домой.

– Хорошо, – на все соглашается Дарка.

Но когда Лидка в ответ на выразительное подмигивание матери предлагает Дарке проводить ее, в ней вспыхивает протест и она решительно и невежливо отказывается:

– Я пойду одна… Я тебя, Лидка, не провожала, и я тоже не хочу провожатого…

– Подумайте, что делаете, Даруся! – еще раз предостерегает хозяйка.

– Хорошо! – тем же тоном отвечает Дарка.

На балконе первого этажа – двое ребят в белом, похожие на полярных медвежат. Ребятишки цепляются лапками в варежках за перила и щурятся на солнце. Дарку охватывает ленивое изнеможение, которое возможно только в такой солнечный весенний день. Ей не хочется никуда идти, ни о чем думать, ни с кем разговаривать. Вот стоять бы здесь, на тротуаре, и щуриться на солнце, как двое белых медвежат на балконе. Но на улице нельзя стоять неподвижно, ничего не делая.

И Дарка решает: «Пойду, куда ноги понесут».

Ноги по привычке несут Дарку к гимназии. На перекрестке стоят два ученика. Уже издали виден рыжий пылающий чуб Гини.

«Это, верно, те, кто не хочет записываться», – догадывается Дарка. Сердце наполняется такой нежностью к ним, что хочется подойти и крикнуть: «Все хорошо! Я тоже с вами». Но именно потому она и обходит их, направляясь прямо к гимназии. Тогда кто-то кричит ей вслед густым басом:

– Счастливого пути!

«Господи, они думают, что я иду поступать…» Дарку бросает в жар.

У самых дверей на нее налетает Наталка Ореховская:

– Ты здесь! А я повсюду ищу тебя. Хорошо, что встретила! Ты записалась?

– Что ты! Что ты, Наталка! – Лицо Дарки меняется от одного лишь подозрения. – За кого ты меня принимаешь?

Ореховская берет ее под руку и отводит от входной двери. Из подвала, невзирая на то что на дворе только весна, доносится запах свежих яблок.

– Дарка, нам надо записаться.

Дарка медленно отодвигается от подруги. От обиды, что ей не доверяют, она дрожит всем телом. Только глаза глядят с вызовом.

– Со мной так не надо, Наталка!

– А я серьезно, Дарка!

– Что ты говоришь? Только вчера со мной разговаривала Стефа Сидор!..

Наталка через забор старается дотянуться до ветки боярышника, который зацвел раньше, чем покрылся листьями.

– Это было вчера, а сегодня ночью решили иначе. Мы все записываемся. Возможно, что сама дирекция не примет кое-кого. Будем учиться и, – Наталка оглянулась через плечо, – незаметно делать свое дело.

– У меня все это не укладывается в голове, – ничего не понимает Дарка. – Ведь вчера мать Иванчука чуть с ума не сошла оттого, что Гиня не хотел записываться в гимназию.

– А он и сегодня не пришел…

Дарка резко оборачивается к Наталке: не ослышалась ли она?

– Не пришел, – с иронией подтвердила Наталка. – Думает, что для народного трибуна, каким мнит себя Гиня, образование – вещь излишняя… Чего ты колеблешься? Пойми: будь Орест среди нас, он бы тоже записался… Пошли, Дарка!

Наталка берет ее за руку, но у входа в гимназию отпускает. Дарка должна одна войти в ворота, пройти между двумя шеренгами мальчишек, от которых неизвестно чего можно ожидать. Кажется, в толпе кто-то насмешливо свистнул. Дарка невольно взглянула на подругу и услышала слова Наталки:

– Иди вперед, не оглядывайся!

И она пошла, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Да, она привыкла не только верить всему, что скажет Наталка, но и не расспрашивать. Поняла наконец, что в организации так и должно быть. Кто-то один не только принимает окончательное решение, но и возлагает на себя ответственность за всех.

Но время для раздумий было неподходящее. Дарка шла к директору, и ощущение страха рождало неприятную реакцию.

Впрочем все оказалось гораздо проще, чем она себе представляла. Была уверена, что придется пройти через очередную полосу допросов, а между тем все обошлось. Единственное, о чем спросил ее помощник директора, – это фамилия, класс, год рождения. Правда, ей подсунули какое-то заявление, но Дарка могла не читать его, раз в кружке было решено подписать эту бумажку.

Выйдя из гимназии, Дарка увидела Наталку, которая ждала ее уже с веткой боярышника.

По лицу подруги Ореховская поняла, как той нужна поддержка, и тотчас подала знак, чтобы Дарка шла за нею.

– Ну вот, – заговорила Наталка, когда они остались одни, – с этим покончено. В гимназию примут всех. Можешь написать домой, что все в порядке.

– Наталка, я хочу спросить…

Но та остановила ее суровым выражением своего лица.

– Не надо. Иди! Мы и так уж слишком долго торчим у всех на глазах. – И она тотчас небрежно повернулась и пошла к толпе девочек, собравшейся в сквере перед гимназией.

Дарка зашагала на Русскую.

Ее мучил один вопрос: чем вызвана такая терпимость со стороны властей и сигуранцы? Неужели они устали бороться с «бунтарями» и захотели отдохнуть? Неужели можно поверить, что директор и Мигалаке в самом деле по-отечески простили ученикам их прегрешения?

Нет, не может быть! Это не так! Но факт остается фактом: в обеих гимназиях снова начинаются нормальные занятия.

Дома (то есть у Дутки), даже не переодевшись в домашнее платье, Дарка села писать письмо маме.

Ведь этого письма там ждали, как дождя в засуху! От его содержания зависело, улыбка или облачко пробежит по лицу мамы, от него зависело, станет ли отец шагать бодрым, ритмичным шагом или будет шаркать ногами по полу. Ох, как много зависело там, в Веренчанке, от этого клочка бумаги!

Она писала своим, что произошло именно так, как предсказывала мама: все хорошо. Все приняты в гимназию (тут Дарка слепо поверила Наталке на слово, ведь запись еще не окончилась), и никому не грозит потеря учебного года, – одним словом, лучше и не могла разрешиться эта неприятная история.

Мамина дочка описывала события пышным стилем, часто заканчивая фразы восклицательными знаками, и все потому, что в душе у Дарки не было уверенности, что действительно все так уж хорошо.

Какая радость, что ни у кого не пропадет учебный год, если Орест Цыганюк в тюрьме? К лицу ли порядочным людям радоваться успеху, если этот успех добыт ценою свободы – больше – ценою жизни друга?

Орест в глазах Дарки стал величиной, ни с чем не сравнимой. Легко можно себе представить, какими методами добивалась у него сигуранца, чтобы он выдал сообщников. А Цыганюк – орел, никого не выдал, никого не потянул за собой!

Стоило только Оресту повторить «им» свои беседы с Даркой, и ей не поздоровилось бы. Разве мужественное поведение товарища, который терпит пытки, чтобы не выдать других, не обязывает тех, кто остался на свободе, продолжать борьбу?

О, еще как обязывает! А тем временем как быстро, как позорно быстро все забыли Цыганюка и перешли к будничным делам!

Вполне можно понять Лидку: узнав об аресте Цыганюка, она в тот же день пела и делала маникюр. Но другие? Другие в этом отношении мало чем отличались от Дутки. Касается это, к сожалению, и самой Наталки Ореховской. «А может, – думает Дарка, – я ошибаюсь?»

На последней вечеринке в доме Ореховских Дарка заподозрила, что Наталка питает особые чувства к Оресту. Она восприняла это как приятное открытие, радуясь тому, что и у подруги оказалось нормальное девичье сердце. А теперь такое болезненное разочарование! По Ореховской абсолютно не видно, что она переживает арест Цыганюка. Наталка, как всегда, занята уроками, больше молчит и даже наедине с Даркой не вспоминает о Цыганюке.

Как же быть ей, Дарке? Выходит, эти ее высокоидейные товарищи – просто бездушная толпа, во имя которой не стоит идти на жертвы, как это сделал Орест, как в свое время готова была поступить и она, Дарка. Выходит, только Дарка Попович страдает за Ореста?

Вздор! Она уже не доверяет собственным мыслям!

Но однажды, когда Наталка была в особенно хорошем настроении и даже начала рассказывать анекдоты, Дарка не выдержала, пододвинулась к подруге и зашипела ей на ухо:

– Веселись, веселись… Если тебе так легко…

Наталка равнодушно взглянула на Дарку и продолжала свое. Только когда кончились уроки, Ореховская постаралась выйти из класса вместе с Даркой.

– Ты чего ходишь как в воду опущенная?

Дарка впилась в подругу серыми строгими глазами, которые и не думали покоряться. Прошли те времена, когда она, Дарка, молча, без единого слова, выполняла всё, что ей приказывала Наталка, – ведь она слепо верила ей.

– А с чего мне веселиться? – спросила с вызовом. – У меня не такая короткая память, как у некоторых. Я не забыла, что среди нас был еще кто-то, которого теперь нет. И я, прости, не могу развлекаться анекдотами!..

Все могла ожидать Дарка в ответ, только не улыбки. И совсем не ехидной, а доброй, чуть ли не сестринской. Наталка просияла от слов Дарки. Но скоро свет на ее лице погас, и она сказала обеспокоенно:

– Ты совсем не изменилась, осталась такой же наивной, какой приехала из Веренчанки!

Дарка почувствовала, как на лице у нее от удивления напряглись мускулы.

Ореховская продолжала:

– Неужели тебе никогда не казалось подозрительным, что нас всех без разбора снова приняли в гимназию? Неужели ты так наивна, что поверила, будто дирекция ищет с нами примирения? Неужели, – ее вопросы становились все настойчивее, – именно ты, получившая наглядный урок их «искренности» на примере с твоим отцом, не подумала, что их «милость» – это очередная напасть? Дарка, ни на минуту не забывай, что за нами следят, наблюдают за каждым нашим шагом. Вероятно, и тебе не помешало бы держаться в классе немного веселей.

– Погоди, Наталка. До сих пор, ты сама знаешь, я больше молчала и слушалась, потому что верила вам… тебе верила безгранично. А теперь для моей веры в вас надо…

– Что тебе надо знать?

– Хочу знать, почему я должна быть клоуном, если я и так не делаю ничего антигосударственного. Мы даже перестали собираться!

– Тсс! Даже за выражением твоего лица следят…

– Зачем?

– Затем!

– Но кто? Кто, Наталка?

– А Мигалаке? А Мирчук? Ты уверена, что они не завели доносчиков среди учащихся? Понимаешь?

Это «понимаешь» сразу напомнило Дарке Ореста Цыганюка.

Что он делает, о чем думает в эту минуту?

Наталка часто останавливалась у витрин то галантерейного магазина, то продовольственного, где были выставлены вкусные вещи, и громко делилась с подругой впечатлениями о товарах за стеклом. Если кто и следил за подругами, то принял бы их за легкомысленных барышень, занятых лишь модами да лакомствами.

Когда же поблизости никого не было, Наталка продолжала:

– Если бы даже за нами не следили, если б обстоятельства не заставляли нас казаться веселыми, все равно нам не к лицу жалеть Ореста. Чувство жалости никогда не приносит чести ни тому, кто сочувствует, ни тому, кому сочувствуют. Излишняя доза жалости в подпольной работе может оказаться пагубной. Надо, Дарка, закалять волю. Надо учитывать, что враг, изучив твой характер, может сыграть на мягких струнах твоей души. Тот, кого надо уничтожить, прикинется жалким, несчастным, и ты пожалеешь его. Пощадишь, а он, вырвавшись на волю, отблагодарит тебя, стерев с лица земли с еще большим остервенением, чем сделал бы это раньше. Потому что теперь, кроме ненависти, он будет испытывать к тебе еще и презрение за твою глупость. Нам надо воспитывать себя так, чтобы быть готовыми ко всему. То, что произошло с Орестом, могло произойти с каждым из нас. Возможно, это ожидает и тебя. А случись такая история, как с Орестом, с твоим отцом? Ты, верно, совсем раскисла бы, да? Нельзя так, Дарка, никак нельзя! Возьми себя в руки, закуси губы и не вешай голову!

Чудесной, чудесной силой обладает слово! Ну что необычайного, особенного сказала ей Наталка, а как ободрили, как поддержали физически, как укрепили морально Дарку ее слова!

Еще полчаса назад несчастная и опечаленная арестом Цыганюка, она теперь испытывала лишь гордость за него. Да, гордость за друга, который не приемлет сочувствия! Права, сто раз права Наталка! Не киснуть, не плакать, не скулить, а с гордо поднятой головой, с испепеляющим смехом глядеть в лицо врагу, даже если сердце разрывается в клочья!

Перед самыми летними каникулами от мамы пришло письмо с поздравлением по случаю Даркиного шестнадцатилетия. Девушка была довольна, что мама прислала письмо вместо открытки с голубками или незабудками. Это означало, что её считают взрослой. Да мама и писала об этом.

Писала красивым, ровным почерком о том, что теперь, когда Дарке пошел семнадцатый, она совсем уже взрослая. Ведь человек, доченька, взрослеет не только потому, что становится старше на год, но и от переживаний. А за последнее время наша Дарочка пережила немало. Но хорошо, что все закончилось благополучно. Говорят, все хорошо, что хорошо кончается. Когда Дарка приедет на каникулы, в награду за все пережитые неприятности они устроят вечеринку (они – это мама и Дарка!) и отпразднуют ее как перенесенный день рождения.

Дарка сразу возразила маме. Не хочу праздновать день рождения в этом году. Тот, кто должен быть главным гостем, возможно, совсем не придет. А если даже придет, то мысли его все равно будут далеко от меня и Веренчанки. Ты не сердись, мамочка, не называй меня неблагодарной, но я прошу – не надо никакой вечеринки!

Лидка, в последнее время обнаглевшая до предела, бесцеремонно заглянула в письмо.

– Что нового пишут тебе? – Она уткнулась носом в письмо, пробежала глазами по строчкам и из всего выловила лишь то, что могло ее заинтересовать, – вечеринка.

– Ох, Дарка, как жаль, что я не смогу побывать у тебя. Это, верно, так интересно! Я еще никогда не была на сельской вечеринке.

Дарку больно задела эта глупая болтовня. Что значит «сельская вечеринка»? За кого, в конце концов, Лидка принимает Даркиных родителей? Если уж на то пошло, у ее родителей есть специальное среднее образование, а Лидкина мать хоть и величает себя пани, а едва умеет расписаться.

– Ты думаешь, что мы устраиваем вечеринку в овине? – едко спросила она.

Лидка глупо рассмеялась. Видно, сама поняла, как нетактично поступила.

– Я не имела в виду твоих родителей, но ведь люди в селе страшно дичают. Ты не возражай. Сельская интеллигенция – это еще хуже мужиков. Да, да… Если бы не поездка к морю, я совершенно независимо от того, пригласила бы ты меня или нет, – лукаво рассмеялась она, – приперлась бы на твои именины. А ты когда-нибудь видела море?.. – Лидка прекрасно знает, что Дарка, так же, как и она, никогда не видела моря, но ей выгодно теперь так спросить. – Как жаль, что ты не записалась в «Черчеташ»! Теперь бы поехала с нами к морю… Послушай, а это правда, что ваша Веренчанка малярийная?

Так может говорить только провокатор. Дарка смотрит Лидке прямо в глаза. Она хочет проникнуть сквозь два черно-белых блестящих стеклышка в нутро этой вертихвостки, узнать наконец, кто она – враг или просто дуреха?

Ничего, абсолютно ничего не может прочитать Дарка в этих игривых, с кокетливо загнутыми ресницами (правду не скроешь – красивых) глазах. Дарке остается лишь застраховать себя:

– Я и сама жалею, что не записалась…

Лидка словно ждала этих слов:

– Правда? Жалеешь? А почему ты не записалась, раз теперь жалеешь? Может быть, тебе кто-то запретил?

Ах ты гадина! Вот что тебе надо выведать! Нужны фамилии, чтобы твои хозяева могли по ниточке размотать весь клубок!

– Никто мне не запрещал! Кто, кроме отца, может мне что-либо запретить? А отец – ничего! Говорит: «Как хочешь». Я не записалась потому, что… потому, что не знала, будет ли из этого толк. Правда, мне говорили о поездке к морю, но я не очень верила…

– А я вот сразу поверила и теперь еду. Еду! Еду! – Лидка приподняла край юбки, растянула гармошкой и закружилась по комнате в вальсе. – О, – смеялась она, довольная собой, – у меня отличный носик! Он всегда пронюхает, где можно извлечь пользу! Ты будешь в Веренчанке, а я – на море! На море! На море!

«Глупый тебя поп крестил, – думает Дарка. – Что такое Веренчанка? Малярийная окраина – и все? А мама? А папа? А Славочка?.. А… Нет, нет, не может быть, чтобы сигуранца брала на службу таких дур».

Вдруг Лидка перестает танцевать и ни с того ни с сего бросается Дарке на шею.

– Слушай, хочешь? Говори: хочешь? Я достану у одной девочки форму, и мы сфотографируемся, как две черчеташки. Хочешь?

Нет, Лидка просто набитая соломой дуреха. И больше ничего. Настоящий провокатор не станет работать так грубо.

– Хочу! – почти весело заявляет Дарка, ее начинает забавлять эта игра. – Ей-богу, хочу!

– А у тебя деньги на фотографию есть? Кажется, у тебя есть лишние?

– На эти деньги я должна купить Славочке подарок.

– Много твоя Славочка понимает в подарках! Вот глупая! А была бы чудесная карточка на память. Не хочешь – не надо… Когда-нибудь пожалеешь.

Лидка (слава богу!) обиделась и, пробурчав себе под нос что-то по адресу «сельского Федора», которого хоть медом мажь, «а Федор все Федор», демонстративно вышла из комнаты, хлопнув дверью. «Лучше уж быть Федором, чем провокатором», – только и подумала Дарка. А может, Лидка и не провокатор? Хорошо бы поступить с ней так, как поступают с провинившимися деревенские парни: подстеречь, когда она будет возвращаться домой вечером, набросить на голову мешок и, заткнув рот платком, для острастки немного «покрестить» в Пруте. Если она даже не связана с сигуранцей, все равно ее стоит проучить за одну форму черчеташки.

Но Наталка не согласится. А жаль!

Учебный год, несмотря на различные вынужденные перерывы, тянулся необычайно долго. Никак нельзя было дождаться двадцать восьмого июня. Когда же наступил этот долгожданный день, все ощутили не радость, а лишь некоторое облегчение. Казалось, девушки взбирались на гору, волоча на плечах мешки с песком, и вот наконец им разрешили сбросить эту тяжесть.

Откуда-то стало известно, что в пятом классе женской гимназии нет ни одной двойки, ни одного «хвоста» на каникулы. Даже Мици Коляска переходила в этом году с «чистым» табелем. Должно быть, она одна во всем классе сходила с ума от радости. Казалось, Мици сама не верила своему счастью. Она мысленно распрощалась с гимназией в ту же минуту, как узнала, что переходит в шестой без «хвоста». Теперь Мици целиком принадлежала будущему. Даже классная доска была для нее не доской, а зеркалом. Стоя перед ней, она поправляла платье. Больше всего девушка возилась с воображаемой чернобуркой, которую мама обещала купить ей в награду за «чистый» табель.

Неожиданно Мици приходит в голову новая мысль:

– Послушайте, дети, это будет нехорошо, если я скажу своим старикам, что в этом году ни один идиот в классе не получил переэкзаменовки! Тогда мой табель не произведет должного эффекта! Знаете, что я придумала? Я скажу, что в этом году восемь…

– Мици, да ведь это же больше половины нашего класса! – крикнул кто-то.

– Верно, верно, дети! Восемь – это много!.. Четыре, да, четыре. Скажу, что в этом году в нашем классе целых четыре переэкзаменовки. Вы представляете, как это подействует на моих стариков? Расщедрятся и, кроме чернобурки, пошлют меня еще и на курорт… Вот это идея, детки! А как вам нравится моя чернобурка? Видали вы что-нибудь лучше? – Она встряхивает воображаемую чернобурку, словно купец перед покупателем, дышит на ворс, гладит рукой, нежно прижимает к щеке. – Дети, взгляните, что за мех! Ах, дети, вы представляете, какой фурор ждет меня на курорте с такой лисой? Теперь я хочу сознаться вам в одном грехе. Провинилась я, дети, перед вами. Нет, нет, это не шутка! Я в самом деле страшно виновата перед вами. Иди, Косован, к двери, подержи ручку, чтобы не влез сюда кто-нибудь из бельферов… Дети, бейте меня, казните, как хотите бойкотируйте или милуйте, все равно выложу вам правду…

– Хватит, хватит вступлений! – крикнула Романовская, и класс дружно поддержал ее.

Мици, позабыв, что у нее в руках чернобурка, трагически заломила руки, вся подалась вперед, будто собираясь упасть на колени.

– Дети, у меня фальшивая метрика! Да, да! Мне пошел не шестнадцатый год, как вам кажется, а девятнадцатый! И я для вас не подруга, а мама! Настоящая мама!

– Что же ты теперь будешь делать? – вырвалось у Косован.

Все рассмеялись, кроме самой Мици.

– Дети, тут не над чем смеяться… Ольга правильно спросила. Дети, признаюсь вам, я решила навести порядок в своей жизни. Первое, что я делаю, – это не стану ходить в шестой класс. Не перебивайте меня! Какой экстерн? Что за экстерн? Я вообще не хочу больше ходить в гимназию, так она въелась мне в печенки! За все муки, перенесенные мною здесь, годы учебы мне надо зачесть каждый за два. Итак, не пять лет я ходила в эту проклятую казарму, а десять. Десять лет! Сколько же можно?

– Но что? Что ты задумала? – приставала Лидка. Чувствовалось, что ей самой хотелось воспользоваться примером подруги. Не ходить в гимназию – это была поистине неплохая идея!

– Дети, я задумала, – эй вы, малолетние, заткните Уши! – я задумала выйти замуж!

На такую новость класс ответил диким визгом. Мици даже пришлось вскочить на стол, чтобы унять шум. Ученицы все вместе и каждая порознь требовали ответа на два главных вопроса: какой «он», и кто «он»?

– Спокойно, дети, спокойно! – до хрипоты кричала Мици. – Я еще сама толком не знаю. Это пока только идея… Я думаю женить на себе брата моего шурина. Знаете, того, из-за которого я осенью чуть не опоздала на занятия… Теперь, дети, еще одно… Я говорю с вами искренне, и вам нечего обижаться на меня: не разжигайте свои аппетиты, – на свадьбу я вас все равно не приглашу. Нет, нет, не просите, и не убеждайте меня, из этого ничего не выйдет! Во-первых, вас слишком много, во-вторых, это будет совсем тихая, скромная свадьба. Вы понимаете? Все должно произойти внезапно, чтобы не дать «ему» времени опомниться… Вот в чем секрет! Дети, зато когда я выйду замуж и у меня будут свои деньги, клянусь вам: отсохни у меня руки и ноги, если не сдержу слова, – Мици сделала из пальцев крест и трижды его поцеловала, – только дорвусь до мужниных денег, весь класс, даже тебя, свиное ухо Лидка Дутка, приглашу в кондитерскую на мороженое. По три порции сразу плюс вода и вафли! По три порции мороженого всем-всем!

– Что это вы так расщедрились, Коляска?

Никто не мог объяснить, откуда в классе появился Мирчук. Ведь Ольга Косован стояла у двери! А дело, видно, обстояло так: учитель нажал на дверь, Ольга не посмела противиться ему, отпустила ручку, не успев предупредить Мици. И вот Коляска на столе, а учитель в классе! Бедняжка в тот же миг соскочила со стола, надеясь слиться с толпой девушек, но, к сожалению, все уже стояли у своих парт. И Мици пришлось занять свое место.

Мирчук, побагровевший, с прикушенной нижней губой, медленно приблизился к столу. Его глаза, словно загипнотизированные, были прикованы к Мициным следам на столе. Он, готовый скорее простить ученицам незнание правил латинской грамматики, чем засаленную тетрадь, теперь должен рассматривать отпечатки туфель на столе, который он не называл иначе, нежели «кафедра». Вероятно, то, что сделала Мици, выглядело для Мирчука святотатством.