Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

VI

Солнце, как и каждое утро после семи часов, высасывает последние живые краски из скатерти. Пахнет свежим (настоящим, а не каким-нибудь там эрзацем) кофе. Пани Дутка в ночной кофточке готовит им бутерброды с собой и просит не бросать бумагу, в которую она их завернет. Бумага пергаментная, покупная, и ее надо беречь.

Дарка плюет в коробочку, чтобы остатками пасты почистить туфли. Впервые с тех пор, как она ходит в гимназию (в среду они учатся в первую смену), ей хочется опоздать и прийти в класс, когда все уже сидят за партами, когда уже запрещено громко здороваться и поворачиваться к своим соседкам.

Дарка боится встречи с Орыськой.

Боится ее ласковых наивных глаз. Боится тех перемен, которые произошли в ней самой по отношению к подруге. Дарка не суеверна. О нет! Разве не выиграла она три года тому назад двадцать пять леев на пари у своего дяди, когда вечером принесла ему цветы с кладбища? Но теперь она верит, что слюна маленькой Кентнер обладает силой заклятья. Орыська умерла, перестала существовать с той минуты, как Кентнер плюнула на нее. Никогда Дарка не сможет доверить свои сердечные тайны человеку, на которого плюнули. Никогда не сможет она гордиться своей подругой, никогда не сможет сказать об Орыське: вот, мол, эта красивая девушка с вьющимися волосами – моя лучшая подруга. Ведь на нее плюнули!

Папа рассказывал (даже странно, почему на «станции» так часто вспоминаются рассказы папы или мамы?), что один его товарищ застрелился от стыда, когда брат при девушке ударил его по лицу. Дарка подозревает, что это была именно та девушка, которую любил несчастный.

– Это был гордый парень, – похвалил папа его безумный поступок.

Тем, кто живет на «станции», Трудно опоздать в гимназию. Хозяйка, или, как называет ее Дарка, пани Дутка, будет надоедливо ворчать, мол, время уходит! – и так упорно наступать на пятки, что просто ради душевного спокойствия вылетишь из дому, как камень из пращи.

Дарка, как ей того ни хотелось, не опоздала в гимназию. Издали она увидела Стефу Сидор, прислонившуюся к дверному косяку.

– Мне нужно кое-что сказать тебе, Попович. – И она отделила Дарку от Лидки.

Дарке показалось, что кто-то положил ей на плечо очень тяжелую руку. Это официальное «Попович» и серьезное выражение лица не предвещали ничего хорошего.

Сидор увела Дарку в самый конец коридора.

– Знаешь ли ты, что мы («Кто это мы?» – думает Дарка) решили бойкотировать Подгорскую? Это твоя самая близкая подруга. Я не знаю, но я бы советовала тебе пойти вместе с классом… иначе это может плохо для тебя кончиться…

Дарка, заглядевшись на Стефу, думает о чем-то совсем другом. «Ты… ты… будь моей самой близкой подругой. Ты… я больше никого не хочу…»

Но Стефа настроена отнюдь не сентиментально, она ждет делового ответа. И пока Дарка думает, что ответить, она слышит Стефины слова, произнесенные злым шепотом:

– Собака эта твоя Орыська, вот что я тебе скажу! Собака. Ее бьют по морде, а она лижет руку, которая ее бьет… Какой позор! Украинка! Плевать я хотела на таких украинцев! Громко заявляет, что ей нравятся стихи Тудоряну, который называет нас «стадом покорных»… который недавно выступил в «Вияця Румынией» с «научным открытием» о том, что на Буковине вообще нет украинцев, а есть только «русифицированные румыны», и советовал… даже наши фамилии коверкать по-румынски… Мало того, что нас заставляют изучать такого «поэта», а тут еще… находится паршивая овца, которая смеет восторгаться его стихами… Разве ты не понимаешь, это равносильно тому, будто всем нам… да и не только нам, а всем украинцам на Буковине наплевали в лицо? Ты в самом деле не понимаешь этого? Это же, – Стефа берет себя рукой за шею, – это просто измена народу…

Даже жутко от этого страшного слова. Если есть слова, способные убивать, то «измена народу» принадлежит к их числу.

Но Орыська… Правда, поступок ее нетоварищеский, можно сказать, подлый, потому что она своим дурацким заявлением навлекла беду на весь класс. Ясно, что теперь Мигалаке будет требовать от всех учениц таких же знаний, как у Орыськи, и поэтому Дарка согласна: Подгорскую надо наказать. Но – называть ее изменницей?..

Да ведь эта дура Орыська – Дарке это отлично известно – не имеет ни малейшего понятия о Тудоряну. В политике она разбирается как свинья в апельсинах. Ей-богу! И хотя у Дарки накипело против Орыськи, чувство справедливости заставляет ее внести ясность, сказать правду.

– Почему ты говоришь – моя Подгорская? Она такая же моя, как и твоя… Я ее не защищаю… Но только, по правде говоря… Она совсем не знала, кто такой Тудоряну. Это я тебе говорю, и ты должна мне верить…

Последняя фраза звучит мягко, как робкая просьба. Но теперь ухо Стефы не улавливает таких тонкостей.

– Не знала!.. А ты знала, кто такой Тудоряну?

– Не знала… Вернее, припомнила позже… Нет, знала!

– А откуда ты знала? Почему ты знала, а Подгорская не знала? Ведь вы из одного села, вместе учились… Я спрашиваю: откуда ты знала?

Дарка совсем сбита с толку. Ее красивая подруга, которую она мысленно столько раз сравнивала за ее нежность с осенней астрой, превратилась теперь в сурового судью, обладающего правом карать или прощать.

Дарка с минуту колеблется: сказать правду или нет? Суровое лицо Стефы, ее конспиративный шепот подсказывают Дарке, что такие дела могут стать опасными, когда о них громко говорят.

– У нас дома говорили об этом…

Стефино лицо проясняется.

– А-а-а! У вас дома говорили, а у Подгорских не говорили? Но если даже и так, то разве честно, разве порядочно ради своей прихоти навлечь беду на весь класс? Одна против всего класса? Разве так поступают порядочные люди? Ты… ты сама поверила бы такому человеку?

Нет, Дарка не доверится такому человеку. Это она сказала себе еще вчера.

– Стефа, я так же, как все…

Стефа с минуту смотрит ей в глаза.

– Мне бы хотелось как-нибудь посерьезнее поговорить с тобой кое о каких делах… Теперь иди в класс и, смотри, не измени!

Не успевает Дарка спросить, когда и о чем хочет говорить с ней Стефа, как та вталкивает ее в класс. Войдя, Дарка мгновенно соображает, что жизнь класса течет беспечной речкой, минуя Орыську, как остров. У всех словно бельма появились на глазах, никто не замечает, что на боковой скамье сидит еще вчера их милая (красивых всегда любят!) подруга Орыся Подгорская. Даже поповны, накануне сочувственно поглядывавшие на нее, сегодня не смеют ее окликнуть, боясь всеобщего бойкота.

Орыська сидит на своем месте, прямая, как фарфоровая кукла. Дарка садится между нею и Ореховской. Она хочет только одного – чтобы поскорее прозвонил звонок. Но увы! Звонок только тогда умеет спешить, когда на перемене надо успеть решить математическую задачу.

Дарка не смотрит ни вправо, ни влево. Она, как парализованная, глядит прямо перед собой и видит, как золотистое (боже, как напомнило оно ей поповский сад и Веренчанку!) яблочко путешествует от Орыськи и останавливается перед нею.

– На, – шепчет Орыська.

Дарка некоторое время любуется яблочком, припоминает его вкус, место в саду, где живут мама и сестры этого яблочка, и отодвигает его на полметра вдоль парты, к самому носику Орыськи.

– Ты сердишься, Дарка? – Орыська тревожно дергает ее за локоть и заглядывает в глаза. – Дарка! – Голос Орыськи прыгает по таким крутым, неровным высотам, что, кажется, вот-вот разобьется на маленькие слезинки.

– Оставь меня в покое! – рванулась Дарка, и в ту же минуту кто-то крикнул:

– Попович, не разговаривай! С кем ты говоришь?

Орыська как будто только теперь поняла свое положение. Она вскочила на ноги, вспыхнула багрянцем, словно внутри у нее произошло извержение вулкана, подняла руку и, как стояла у парты, так и рухнула на нее. Потом уже, ни на кого не глядя, сжав виски ладонями, заговорила каким-то страдальческим голосом:

– Плюйте… плюйте все на меня!.. Можешь и ты, Дарка, плевать… Плюйте, я все стерплю!..

У Косован такие глаза, словно она смотрит на сумасшедшую. Нет, Орыська не сумасшедшая, Дарка отлично это знает. Но как объяснить это всем?

Дядюшка Муха как-то сказал, что все музыкальные люди очень близки к божеству, ибо ничто так не напоминает молитву, как музыка. Орыська играет на рояли с детства. Но эти странности начали происходить с ней только в Черновицах.

Это тоже известно одной Дарке.

Может быть, когда-нибудь она и расскажет маме, как они с Орыськой забрели в униатскую церковь и попали на проповедь священника-целебса [17]17
  То есть давшего обет безбрачия.


[Закрыть].

Вначале было смешно, хотя и неприлично, смеяться над такими вещами, но все же было смешно, что сотни взрослых людей слушают проповедь, стоя на коленях. Орыська, смеясь, толкала Дарку. локтем, чтобы та посмотрела, как одна женщина со смешно растрепанными волосами билась о каменную плиту, словно пыль выбивала. Но вскоре обе подруги оказались на коленях. Дарка решила, что невежливо стоять, когда все опустились на колени, и, конечно, была уверена, что так же думает Орыська. А когда глянула на ее лицо, чтобы снова посмеяться, то, к превеликому удивлению, заметила, что по щекам Орыськи ручейками текут слезы.

Когда они вышли на улицу, Орыська сказала, что знает способ, как вызвать слезы, когда захочет.

– А зачем тебе это? – раздраженно спросила Дарка: она не могла простить подруге, что та оставила ее в дураках.

– Да ведь хорошо, когда кто-то так искренне молится. Каждый, кто взглянет, подумает про себя: какая сердечная молитва! Я не смотрела на людей, но чувствовала, что на меня заглядываются…

«Комедиантка!.. Даже в церкви разыгрывает комедию!» – думала Дарка, отворачиваясь в сторону, чтобы не глядеть на Орыську. Действительно, очень трудно было сочетать Орыськину красоту с внутренней пустотой.

– Значит, ты не молилась?

– Как не молилась? Молилась. Как ты смеешь так думать обо мне!

– А о чем ты молилась?

Орыська испуганно замигала веками.

– Этого я не могу сказать…

Дарка догадалась: Орыська, наверное, просила святого, чтобы тот вдохновил Мигалаке на благосклонность к ней.

Откуда можно узнать чьи-то мысли, когда уста молчат?

Орыська поднимает голову и оглядывает класс: никто не собирается плевать на нее?

В классе постепенно становится шумно. В самом деле, откуда эта неловкость, эта каменная тишина? Кому показалось, что Подгорская сошла с ума? Да она просто разыгрывает комедию или хочет слезами добиться сочувствия и прощения! Но ведь это не такая важная причина, чтобы обращать на нее внимание.

Дарка стоит на границе между шумом, охватывающим постепенно весь класс, и замершей Орыськой.

Дарке кажется, что она сидит на красной карусельной лошадке, а та кружится все быстрее и быстрее… до потери сознания.

Зато на «станции» (теперь Дарка уже говорит «дома») ее ждала большая радость: возле тарелки, под куском хлеба, лежало письмо от мамы.

– Даруся! Суп остынет.

Дарка дотронулась пальцами до письма, и они задрожали. Глаза пробежали по строчкам и наполнились слезами.

«Мама… мама… мамочка моя!» – мысленно, успокаивала себя Дарка этим самым теплым из всех слов. Мама своим красивым, спокойным почерком писала обо всем, что делалось дома. Так точно и справедливо, как умела только она одна. Все, что писала мама, было правдой. Ни на йоту преувеличения или недоговоренности. Поэтому каждое мамино слово попадало прямо в сердце. Мама рада, что ее дочка привыкла к новой, городской жизни. Так нужно для Даркиной же пользы. Мамино дитя не должно чувствовать себя одиноким. О нет! Мама всегда мысленно рядом с ней. По вечерам, когда все в доме спят, мама просит Даркиного ангела-хранителя заботиться о ней.

Славочка (это ничего, что вместо мальчика родилась девочка) очень красивая. У нее Даркины светлые глаза и папины черные волосы. О, этот маленький птенчик – большая барыня! Только представьте – ей нужна отдельная комната! Пришлось освободить маленькую бабушкину комнату. Когда-нибудь, когда Славочка подрастет, мама будет одинаково одевать обеих своих девочек, чтобы все люди знали, что они сестрички. Мама от всего сердца хочет только одного – чтобы ее дочки, ее дети всегда жили в согласии и любили друг друга.

Пани Дутку надо слушаться и не привередничать в еде. В жизни следует привыкать к лишениям.

Конечно, бабушка собрала семена лиловых астр… Огорчает маму то, что дочка мало пишет об Орыське. Кто это новая подружка, эта Стефа? Что мама может посоветовать, если она в глаза ее не видела? Одно только мама знает наверняка: нехорошо слишком часто менять подруг. В прошлое воскресенье была свадьба у Марииной Докии. Привет Мартусе мама передала. Нет-нет, если дочка хочет, мама не скажет, что она «поет» в хоре. Встречается ли Дарка с Данком? В школе, верно, учителя не любят, когда ученики ходят с ученицами, даже если они хорошо знакомы, даже когда из одного села, как Дарка и Данко. Пусть и Дарка не делает этого. Успеют наговориться, когда приедут на праздники домой. Хорошо? Штопает ли Дарка чулки? Не износился ли еще черный передничек?

Потом много-много крепких поцелуев. Маминых поцелуев.

– Даруся, суп…

Дарка машинально набрала ложку, но проглотила с трудом, хотя суп был совсем неплохой.

– Я не могу есть… Спасибо.

Хозяйка заволновалась:

– О, опять новости? Почему вы не можете есть? Где вы обедали? Прошу только…

Она, вероятно, хотела сказать «без комедий», но, внимательно посмотрев на Дарку, не закончила.

– Почему вы плачете? Лидка, что случилось?

Дарка стыдливо прикрыла ладонями глаза.

– Оставьте меня… Мамочка написала мне. Я не могу сейчас есть… Я попозже… – Она смеялась и плакала, даже не стараясь успокоиться. Прижалась головой к столу и вздрагивала от внутреннего счастливого плача.

Хозяйка с Лидкой на цыпочках вышли из комнаты.

VII

Кто-то щелкнул бичом, и дни, как резвые лошадки, побежали вперед, оставляя за собой только клубы пыли. Не одно событие покрылось этой седой пылью забвения.

Орыська продолжала плыть по классному озеру одинокой лодочкой. Правда, уже никто не возмущался, никто не заламывал рук, даже не удивлялся, когда та или иная ученица (хотя происходило это очень редко) одалживала у Подгорской ножичек или спрашивала ее, до какого абзаца Мигулев задал выучить историю.

Орыська оказывала эти услуги покорно, ничего не требуя взамен, и тем более не искала тропочек, которыми могла бы приблизиться к классу. Могло показаться, что класс вовсе не интересует ее. Мигалаке, как всегда, приходил на урок надушенный и элегантный, как фордансер [18]18
  Платный танцор (рум.).


[Закрыть].

Уроки свои он вел очень вольно. Острил (ученицы действительно теперь лучше знали румынский язык) и спрашивал обыкновенно только тех, кто сам хотел отвечать. Бывали уроки, когда слышался только покорный голосок Орыськи.

Мигалаке, который вначале не замечал этих жертвенных доказательств обожания, теперь с видимым удовольствием принимал Орыськино волнение и льстивые услужливые ответы.

Стефа Сидор на все нежные взгляды Дарки отвечала улыбками. Их дружба дошла уже до того, что Стефа дважды или трижды приглашала Дарку к себе домой. У советника в доме все сияло. И все-таки счастье, которое приносила Стефа, никогда не бывало полным. Дарке всегда было немного больно.

– Я приду к тебе завтра, – как-то сказала Дарка.

Стефа обрадовалась. Она прижала к себе Даркину руку, но вдруг задумалась и словно увяла.

– Завтра вечером я занята… Давай послезавтра, ладно?

Опять! Эти недосказанные слова, эти тайны искали выхода на дневной свет, как подземные источники. Кем и чем может быть занят вечер у Стефы? Почему это надо скрывать?

Дарка, возможно, обрадовалась бы, поймав Стефу на лжи, на замаскированной неискренности.

Раз как-то Стефа позвала ее побродить по парку. Она хотела набрать осенних листьев, чтоб их рисовать. Была уже половина октября. В парке пахло сыростью. От желтых листьев на деревьях и тех, что усыпали землю, было как-то неестественно светло. Солнце, словно в зеркале, отражалось на этой желтой поверхности и пронизывало воздух яркожелтыми лучами. Сочная летняя зелень с густой тенью казалась теперь сном. Между оголенными деревьями звук летал долго и без задержки. Звонки трамваев доносились в самую чащу парка и тоже вливались в осеннюю мелодию.

Девушки молча шли рядом. На главной аллее, как раз напротив Семигорской улицы, дорогу им пересек Данко со скрипкой под мышкой. Он едва взглянул на Дарку и прошел было мимо, но тут же обернулся, непринужденно поздоровался и ласково улыбнулся ей, хотя она была не одна.

– Ты его знаешь? – удивилась Стефа.

– А что? – неизвестно почему встревожилась Дарка.

Стефа загадочно покачала головой.

– Ничего… Красивый юноша и хорошо играет на скрипке. Я только раз слышала, как он играет, но… – Она не докончила, но можно было догадаться, что за этим следовало: «Никогда не забуду его игры».

Дарка больше не спрашивала. Взволнованный голос мог выдать ее. Стефа закончила сама:

– Но бегает за этой румынкой, и… жаль, если он пропадет для нас.

Известие поразило Дарку, как поражает человека гром или внезапный паралич: у нее перехватило дыхание, она не могла шевельнуть пальцем. Еще несколько шагов Дарка едва волочила ноги. Затем остановилась, сделав вид, что поправляет воротник плаща. На самом деле она просто хотела оправиться от удара.

– За румынкой? Они только учатся вместе, и больше ничего, – пытается Дарка оправдать Данка перед Стефой и собственным сердцем.

Но Стефа неумолима:

– Зачем защищать его, если ты не в курсе дела? Что же они, ежедневно учатся? А теперь знаешь, куда он полетел? На Гартенгассе, на виллу Джорджеску! Какая досада… Все, что у нас есть лучшего, талантливого, обязательно стараются перетащить в чужой лагерь…

Это замечание только усилило Даркину боль.

– Откуда он? – хочет знать Стефа.

Она не понимает, что Дарке теперь трудно разговаривать, что произнести хоть одно слово, ей так же трудно, как человеку, у которого прострелены легкие.

– Из Веренчанки…

– Родители – украинцы?

– Только отец… Мать – немка из Вены…

– А твои родители?

– Мои? – с изумлением спрашивает Дарка. – А кем могут быть мои родители?

Стефе захотелось поговорить о том, что ни капельки не соответствовало Даркиному настроению.

– Видишь ли, можно называться украинцем и не быть им… Вот, например, Подгорская… Сознательная украинка никогда бы так не поступила.

– Но ведь мой папа!… Зачем ты мне это говоришь? Мой папа сознательный.

– А откуда ты знаешь, что он сознательный? – засмеялась Стефа.

Дарку уколол этот насмешливый вопрос. Личное горе, свалившееся на нее, не дало ей возможности проанализировать смысл слов «сознательный» и «несознательный». Знала так же, как и то, что в электричестве плюс и минус притягиваются, знала без объяснений и анализа, что быть политически несознательным позорно. Дарка запомнила, хотя только много лет спустя поняла смысл сцены, происходившей чуть ли не в девятнадцатом году, в самом начале оккупации Буковины королевской армией, когда директор Хорватский, друг и товарищ отца, сидел у них в комнате и в отчаянии спрашивал:

– Ну, скажи мне, Микола, почему они меня не арестовали? Скажи! Да как же мне теперь показаться в Черновицах! Нет, ты мне скажи: почему всех честных людей арестовали, а меня оставили? Я тебя прошу, друг мой, если ты случайно услышишь разговор на эту тему, ради бога, разъясни людям, что я ни в чем не виноват!… Тяжело, друг мой, на старости лет из честного человека стать помелом… И должны же они были как раз меня не арестовать!

Сцена эта промелькнула в голове у Дарки, и она дерзко ответила:

– Но мой отец был арестован, когда пришли румыны. Если не веришь, спроси кого хочешь!

– Твоего отца арестовала румынская полиция, а ты так легко согласилась на то, что Мигулев сменил украинский язык на румынский? Неужели ты не понимаешь, что это значит? Неужели ты, – речь Стефы стала тяжелой и очень медленной, – еще до сих пор не понимаешь, что они всякими ухищрениями постепенно хотят вообще уничтожить нас как нацию? Неужели ты не видишь, что такие, как Мигулев, на службе у них?

«А домнул Локуица, – стучит у Дарки в мозгу, – домнул Локуица наверняка не желает нам, украинцам, ничего плохого, а он ведь тоже румын. Румын из румынов…»

– А ты не позволила? – решилась Дарка возразить подруге, которую до сегодняшнего разговора считала «воплощенной нежностью, ходячей поэзией».

– Нет, я была против. Ты забыла? – живо ответила Стефа, но тут же, словно что-то вспомнив, заговорила с Даркой прежним ласковым тоном: – А тебе никогда не приходило в голову, что мы должны знать своих поэтов… знать историю нашего народа, знать, кто мы и откуда появились на свет? Ты никогда не думала об этом?

Дарка молчит. Такие намеки можно понимать по-разному. Подруги должны разговаривать откровеннее. Так по крайней мере считает Дарка. Это, должно быть, чувствует и Стефа.

– А ты хотела бы достать такие книжки… ты знаешь, запрещенные, о которых я тебе как-то упоминала?

– Да, – твердо отвечает Дарка, и это «да» равносильно пожатию честной руки.

– Я так и знала, что ты согласишься. Теперь все хорошо. Я познакомлю тебя с людьми, которые будут доставать тебе такие книжки… Только никому об этом ни слова! Ни слова, Дарка!

– Ты должна мне верить, – уже немного обиженно замечает Дарка, словно своим тоном желая напомнить подружке, с кем та имеет дело. – Я никому не скажу… А теперь я пойду… – Она должна была проститься со Стефой, потому что опять вспомнила о Данке и ей захотелось, очень захотелось побыть одной!

* * *

В конце октября бывает такая погода, когда кажется, что дни сбросили с себя осенние пальто и прохаживаются в рубашках с расстегнутым воротом. Тогда трава вторично выпускает побеги и сердце человеческое тешит себя неразумными надеждами. О солнце в эти дни и говорить нечего. Оно светит ласково и благотворно, а если прикрыть, веки, можно ощутить на лице бег микроскопических ножек-лучей.

В такой день Данко пришел к Дарке. Так неожиданно приходит хороший сон к человеку, а потом исчезает, оставив тоску по себе. Дарка пригласила Данка на балкон. Она не хотела отдавать чужому дому, чужим людям ни одной его частицы, ни улыбки, ни голоса, ни даже эха его голоса – ведь для этих людей юноша был первый встречный.

– Я думала, ты уже совсем забыл меня!

Это звучало как упрек или вызов. Данко поискал ее глаза и, найдя, уставился прямехонько в них.

– Почему ты так думала? У нас теперь новый учитель по математике, который очень требователен… И потом репетиции в музыкальном училище. Посмотри на мои пальцы! Они совсем одеревенели от струн!

Дарка прикасается к действительно огрубевшим на кончиках пальцам его родных рук, а в это время у нее выстукивает в памяти:

«Дочка префекта… дочка префекта».

– Ты продолжаешь играть с этой Джорджеску? – внешне спокойно спрашивает она, помня каждую интонацию в Стефином рассказе о дочке префекта.

Но Данко отвечает так спокойно, что нельзя не верить ему:

– Конечно! Я же говорил тебе, что мы будем выступать в начале февраля…

Дарка еще подросток, ей пока неведома женская осторожность, и она спрашивает, как говорится, в лоб:

– И ты бываешь у нее дома? Она очень красивая?

Данко смеется каким-то мелким и как будто не очень искренним смехом.

– О, она форте фрумоси [19]19
  Очень красива (рум.).


[Закрыть]… Но главное – как она играет! Ты должна как-нибудь послушать ее… Фуга у нее выходит… – Но, верно вспомнив, что Дарка не разбирается в музыкальной терминологии, он снова возвращается к тому, с чего начал: – Ты обязательно должна послушать ее. Она так смешно говорит по-немецки…

– И потому ты ее любишь? – Дарка хочет рассмеяться, но смех отскакивает от серьезного лица Данка и стыдливо прячется в уголках ее глаз.

– Я только люблю слушать, как она играет. Не бойся, ее будет кому полюбить!

Стефа говорила правду о Данке и Лучике. Он даже не возражает. И от этой его прямолинейной откровенности ей еще больнее. Она уже боится спросить: верно ли, что он, как говорила Стефа, бывает у Джорджеску каждый день? Ведь если Данко скажет «да», это будет сама правда.

Дарка решается на дерзость и прикасается еще к одной струне в душе Данка, которая должна отозваться желанным голосом:

– За мной начал бегать этот Рахмиструк из седьмого… Знаешь его? – Ей стыдно говорить о таких вещах, но она уверена, что в эту минуту так надо.

Струна, которую она рванула с такой силой, не зазвенела.

– Как не знать? Такой русый, в крестьянском платье. Правда? – отвечает совсем не ревнивый Данко. Он далек от мысли, что Дарка, именно Дарка, такая, как она есть, может понравиться еще кому-то. – Что делает Орыська? Как ты чувствуешь себя в гимназии? Сошлась с подругами?

Данко засыпает ее вопросами, и Дарка начинает волноваться, не скучно ли ему с ней. Но раз он спрашивает, надо отвечать.

– Орыська? Орыська так повела себя, что весь класс не хочет с ней водиться. Она страшная подлиза. И знаешь, к кому подлизывается? К Мигалаке! Мне даже стыдно, что она из Веренчанки.

– Неужели Орыська так провинилась?

Данко чересчур интересуется Орыськиной судьбой. Именно поэтому Дарка заговаривает о другом:

– У меня есть теперь подруга – Стефа Сидор. Знаешь ее?

Данко прищуривает глаз так, как это любит делать дядя Муха, когда он «под мухой».

– А, знаю! Ты можешь даже передать ей поклон от меня.

– Вы знакомы? – живо спрашивает Дарка, и ей вспоминается встреча в парке.

– Почти знакомы… Было время, когда панна Стефа не имела ничего против знакомства со мной, а я, такой недотепа, проморгал.

Данко смотрит в серьезное, взволнованное лицо Дарки тоже серьезным взглядом и вдруг смеется примирительным, счастливым смехом.

– Эх, ты… ты… ребенок!

Дарка отворачивается от него. Данко не на шутку встревожен:

– Что с тобой? Дарка, ну что случилось?

– Ничего… Право, ничего… Я такая глупая!

– Ты должна сказать мне правду, – говорит он голосом, который делает его на десять лет старше.

Дарка вынужденно улыбается.

– Что я тебе скажу? И зачем говорить? Чтобы ты смеялся надо мной?

– Дарка!

Он уже угрожает, и только теперь она признается:

– Видишь, ты опять добр ко мне, а я думала… – глупые слезы опять застилают глаза, и Дарка не может закончить мысль, – я думала, что ты уже совсем с той… дочкой префекта, и уже перестанешь дружить со мной и… Орыськой.

Дарке уже не стыдно своих слез. Пусть Данко видит и знает. Если бы только она могла вырезать сердце из груди и дать ему подержать в руке, чтоб Данко почувствовал, что бьется оно ради него.

Данко вынимает из нагрудного кармана аккуратно выглаженный шелковый платок и мягко вылавливает им Даркины слезы. Оба при этом от души смеются. Дарка глядит на него чисто промытыми, жалобными глазами и хочет, чтобы он сам догадался о том, чего она не может ему сказать:

«Оставь в покое ту румынку… Ты, верно, сам не догадываешься, почему должен провожать ее каждый день. Я боюсь… я почему-то боюсь, что эта дочка префекта станет Твоим и моим несчастьем…»

Данко тотчас по глазам Дарки догадывается о ее переживаниях.

_ Нельзя девушке грустить, когда на это нет причин…

Погляди на меня, Дарка. Так! А теперь улыбнись!

«Тихо, глупенькое, – приказывает своему сердцу Дарка, – тихо! Он не будет дружить с той хотя бы для того, чтобы не причинять мне неприятностей. Разве ты не видишь, глупенькое, как он охраняет мой покой?»

– Что ты будешь делать в воскресенье? – спрашивает вдруг Данко.

Дарка боится предложить готовый план. А что, если он хочет условиться с ней на воскресенье?

– Дело в том, что я собираюсь с товарищами на прогулку в Цецин. Поедем туда на велосипедах!

– А эти твои товарищи – кто они? – Дарке интересно как можно больше узнать о нем.

– Мои товарищи? О, это хорошие ребята!

И Дарка снова должна согласиться, что существует много дел, много людей, принадлежащих только миру Данка, его «собственному» миру, и все это отделяет ее от него, как река без моста.

…Закат по золотой лесенке спускается на городские крыши. Осенний холодок уже подбирается к балкону. Дарка в одном платье, надо встать и накинуть на плечи пальто, но она боится, что как только встанет, поднимется и Данко. Впрочем, он поднимется и так.

– Я пойду.

Сердце у Дарки обрывается, но она не решается задерживать Данка.

– До свидания!

– До свидания!

И она не провожает его даже в коридор. Ей не хочется сразу после разлуки с Данком встретиться с хозяйкой или, еще хуже, с Лидкой.

Дарка облокачивается на перила балкона и видит, как Данко поправляет воротник, поворачивается и уходит вниз по Русской. У церкви он сворачивает направо.

«Нет, это дорога не к Джорджеску», – с облегчением вздыхает Дарка.

И вдруг ее заливает волна горячей жалости и раскаяния. Как могла она отпустить Данка без единого сердечного слова? Почему не окликнула его еще с балкона? А потом еще… удивляться, что Данко ищет общества этой Лучики. Этой по-цыгански музыкальной румынки! А Стефа? Нет, еще ближе, еще роднее стала она Дарке. Ведь ей тоже понравился Данко, а разве это не говорит о родстве их душ?