Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

ИРИНА ВИЛЬДЕ
СОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ ДЕТИ

I

Дарка родилась во второй половине июня. Когда сходит земляника и начинает наливаться ранняя вишня.

К восьми годам у нее были коричневые веснушки на чуть приплюснутом носике и свои, неведомые миру мечты.

Порой по вечерам, когда сон одолевал так, что собственная кровать казалась лодкой на волнах, девочка представляла себе открытку с голубком, которую должна была получить на именины. Иногда вместо голубка был веночек – сердечко из незабудок с надписью: «В день ангела».

Надо ли добавлять, что открытку в день Даркиных именин должен принести сам почтальон и она, конечно, будет с маркой и печатью.

Таковы были мечты Даркиного сердца, но кто мог разгадать их?

В один из дней рождения, когда Дарка не сумела притвориться, что рада подаркам, мама рассердилась и назвала ее неблагодарным ребенком. Дарке не хотелось огорчать маму. До самого вечера она расхваливала все до единого подарки и прыгала, как козленок, вроде бы от чрезмерной радости. Но это не помогло, мама сразу догадалась, что она притворяется.

Вечером к ее кроватке подошла бабушка и начала расспрашивать: не колет ли у нее в груди, не кружится ли голова? Не болят ли ножки, как после длинного пути?

Дарка на все отвечала: нет, нет, нет!

Все-таки утром, перед завтраком, ее заставили выпить какой-то горький чай. Девочка поняла – ее считают больной. Чтобы не причинять лишних хлопот маме и бабушке, она решила забыть об открытке с голубком.

Позже еще раза два приснилось Дарке, будто бы пришла ей издалека, из самой Америки, открытка с изображением парка, только почему-то не зеленого, а синего-синего. Но это так и осталось сном – у Дарки никого не было в Америке.

Впрочем, не следует слишком жаловаться. В один из дней рождения (когда Дарке пошел десятый) произошло нечто неожиданное. Бабушка подарила девочке двадцать леев [1]1
  Румынская монета.


[Закрыть]. Мало того – ей сказали, что она может делать с этими деньгами что хочет. Девочка не могла поверить. И мама сразу же догадалась об этом по ее глазам. Глаза у Дарки серые, как осенний туман, но если она лукавит, они темнеют, становятся как спелые сливы и бегают по сторонам. Эти глаза, не умеющие лгать, доставляют Дарке немало хлопот.

Так было и в тот раз, когда Дарка не поверила маме, что может делать с деньгами все что угодно.

Два дня и две ночи она думала, что делать с деньгами. На третий день, как это ни было невероятно и смешно, Дарка решила сама купить себе открытку с голубком.

Девочка даже не представляла себе, что в сельской лавке можно за бесценок купить такую чудесную открытку.

Надо сказать, что на открытке, кроме голубка с письмом, была изображена еще пара рук, крепко сжимающих одна другую.

Дарке даже жаль стало пачкать открытку адресом. Она носила ее при себе, пока один уголок не сломался. Тогда уже с меньшей болью написала на открытке свой адрес и пожелала себе счастья и успехов в учебе. Потом наклеила почтовую марку в три раза большего достоинства, чем требовалось для обычной открытки. Но ведь это был день рождения (хоть и с опозданием), а в таких случаях нехорошо жалеть деньги.

Легче всего было опустить открытку в почтовый ящик. Дарка высчитала, что на следующее утро открытка должна уже снова быть у нее.

Но, дойдя до поворота у церкви, девочка испугалась того, что сделала, ей захотелось вернуться на почту и во что бы то ни стало упросить служащего отдать ей открытку. К тому же открытка могла пропасть где-нибудь на почте – ведь Дарка послала ее не заказным. Но стыд перед незнакомым начальником почты поборол страх, и Дарка отказалась от своего намерения.

Дома она застала священника. Мама угощала всех кофе со сливками и свежим, еще в сотах, медом, но по морщинке между ее бровями Дарка поняла, что она не в восторге от этого визита.

Мама почему-то думает, что священник приходит с визитом, только когда ему что-нибудь нужно от папы.

А хоть бы и так, что же здесь дурного?

Когда священник ушел (он действительно приходил к папе посоветоваться насчет своей пасеки), мама заговорила голосом, который Дарке очень не понравился:

– Небось когда ему что-нибудь надо, так он весьма любезен, а на престольный праздник к себе не пригласил.

– Ну что ты, женушка! Вот и хорошо, что не пригласил. Я бы все равно не пошел. Куда мне, народному учителю, лезть в господа…

Дарка стала на сторону отца. Действительно, стоит ли обижаться, что папу не пригласили, раз он все равно не пошел бы?

Одним словом, из-за визита священника на Дарку в тот день никто не обращал внимания. Даже не заметили, что она выходила из дому.

Уже лежа в кровати, Дарка решила завтра утром перехватить почтальона у ворот, отобрать у него открытку и спрятать так, чтобы о ней никто никогда не узнал. Но разве это было разумно? Ведь если никто не услышит и не увидит, как почтальон отдаст ей открытку, тогда зачем же было посылать ее на свое имя?

В эту ночь Дарка долго ворочалась с боку на бок. Наконец она сказала себе: будь что будет – почтальон должен принести открытку в дом. Разве она адресована не ей?

Но случилось не так. Отныне даже Дарка в свои девять лет знает, что не все происходит так, как нам того хочется. Даже если очень хочется. Почтальон вручил открытку папе, папа – маме, мама – бабушке. Прочитав и вволю нахохотавшись, отдали открытку Дарке.

Одна только Дарка не смеялась. Не назло взрослым, а просто не могла смеяться сама над собой. Девочке казалось, что ее раздели догола и показывают на нее пальцами. Ей было очень-очень стыдно.

Взрослые, должно быть, догадались, что смеяться, собственно говоря, не над чем (ведь никто не поверит, что бабушка, которая старше ее в шесть раз, смеется, когда не надо), пошептались в соседней комнате, и папа попытался даже вернуть Дарке деньги за открытку.

А бабушка, забыв, что минуту назад смеялась, начала расхваливать внучку.

Тогда что-то случилось с Даркой. Она забыла, что перед ней бабушка, забыла, что должна быть вежлива со всеми, – выхватила открытку из бабушкиных рук и разорвала в клочки.

И это называлось днем рождения!

Вероятно, только потому, что это был Даркин день, ее не наказали за такую неслыханную дерзость. Даже не хотелось верить: никто не сказал ей ни слова.

На следующий год в день рождения Дарка получила сразу две открытки. Сам почтальон вручил их Дарке. Честное слово! На одной открытке нарисована корзинка с цветами, а на другой – головка красивой девочки. Если бы не губы и нос, девочку можно было бы принять за Дарку. Так они были похожи.

Дарка сперва обрадовалась, как дурочка, но минутой позже устыдилась своей радости. На открытке с цветами была подпись: «Твои родители», а на той, что с девочкой, – «Твоя бабушка». Дарка сразу поняла, что это написали домашние. Стало неприятно, что дома еще не забыли прошлогоднего досадного происшествия.

Так не удался и этот день рождения.

На третий год открытки уже не пришли ни от родителей, ни от бабушки. Дарка облегченно вздохнула: история с открытками канула в лету.

* * *

Когда Дарке исполнилось пятнадцать лет, она выдержала экзамены в пятый класс Черновицкой женской гимназии. Все говорили, что ей повезло, потому что у преподавателя румынского языка Мигалаке был нарыв в горле и на время вступительных экзаменов его заменил кто-то другой. Дарке, откровенно говоря, неприятно было это слушать. Она хорошо подготовилась по всем предметам, и ей не нужно было «счастливого случая», чтобы попасть в пятый класс.

Румынским языком с ней занимался папин товарищ домнул [2]2
  Господин (рум.).


[Закрыть]Локуица, который считал, что Дарка хорошо подготовлена по этому предмету. Она умела читать по-румынски, немного писать, ну и, конечно, отвечать на такие вопросы, как «Сколько тебе лет?», «В каком классе учишься?», «Как тебя зовут?» – и прочее в этом роде.

Дарка любила Локуицу и верила ему во всем. Раз он заверял ее и отца, что она хорошо подготовлена по румынскому языку, значит, все разговоры на эту тему излишни! Домнул Локуица так смешно разговаривает по-украински: вместо «люди» он выговаривает твердо «л» – «луди», «луб-лу».

Домнул Локуица румын, но не из тех, которых наши люди боятся и не любят. Так сформулировала Дарка свои «политические убеждения», и этого было пока достаточно для ее пятнадцати лет.

Вместе со свидетельством о том, что она является ученицей пятого класса, Дарке выдали (понятно, за отцовские деньги) и форменную шапочку с блестящим козырьком. Это неопровержимое доказательство, что отныне Дарка – настоящая гимназистка. Больше всего ей теперь хотелось пройтись в этой шапочке по селу. Но как надеть на голову шерстяную шапочку, когда даже воздух кажется плотным от жары?

Дарка каждый день ждала перемены погоды. Каждое утро просыпалась с надеждой увидеть на небе хоть намек на дождь или ветер. Но все напрасно. Небо оставалось чистым, солнце бесцеремонно припекало, в воздухе была разлита лень, и перемены погоды ничто не предвещало.

Ведь бывает так, что за все лето не выдастся ни одного холодного денька. А что, если природе в этом году вздумается отколоть такую штуку? Что тогда? Ни разу не пройтись по селу в гимназической шапочке?

Этого не может быть! Дарка решила идти наперекор природе.

Однажды, когда мама послала ее в лавку за синькой, она, невзирая на то, что термометр показывал двадцать восемь градусов, надела шапочку.

Сначала все шло отлично. Первой повстречалась Дарке ее ровесница и соседка Санда. Не понимая, что шапочка форменная, она спросила подругу, зачем та переоделась мальчишкой. Дарка объяснила Санде ее ошибку. Тогда та заинтересовалась шапочкой, – принялась ощупывать ее на Даркиной голове, потом захотела примерить. Но Дарка объяснила, что не всякий имеет право носить такую шапочку.

В лавке девочку ждал еще больший успех. Лавочнику так понравилась ее шапочка, что он позвал жену и всех детей:

– Смотрите, какая шапочка… Тце-тце… что за шапочка у дочери пана учителя!

И все было бы хорошо, не повстречай Дарка по дороге домой сына директора школы Богдана Данилюка, или, как все его называли, Данка.

Родители Данка всего два года как поселились в Веренчанке. Мать у них – немка, и поэтому люди в селе немного сторонятся их. Кроме Данка, у Данилюков есть еще дочь Ляля, она занимается музыкой где-то в Вене, и здесь еще никто не видел ее. Когда Данилюки приехали, Данко был пятиклассником. По немецкой моде он носил коротенькие штанишки и (тут уж мода ни при чем) не считал девочек за людей. Однажды мать мальчика имела неосторожность назвать Дарку его подругой, а Данко – это больно вспоминать, но ничего не поделаешь: так было, – сказал, что друзьями его могут быть только мальчишки.

И, чтобы не возникало ни малейшего сомнения, к кому относятся эти слова, добавил:

– Для меня гимназист тот, кто ходит на занятия и носит шапку. Пхе, «частное обучение»! Я мог бы сказать, что в университете учусь частным образом.

И вот теперь путь Дарки лежал мимо школы, а этот несносный директорский сынок стоял в воротах с каким-то деревенским мальчишкой и словно поджидал кого-то.

Дарка обливалась потом, коленки дрожали, но она шла, не поднимая глаз, не видя, не слыша ничего вокруг.

Когда девочка проходила мимо злополучных ворот, оттуда донеслись слова Данка:

– Василь, у тебя голова не вспотела?

Глупые слова, грубые, но брошены они в ее адрес. Лучше, когда говорят даже глупости, чем когда тебя совсем не замечают и не считают за человека. Ну как было не поделиться этой ошеломляющей новостью с закадычной подругой Орыськой, дочерью отца Подгорского! (Кроме Орыськи у Подгорских есть еще Софийка, окончившая в прошлом году лицей, Стефко, который перешел в восьмой класс.)

Орыськи в комнатах нет. Такая жара кого угодно выгонит из дому. Орыська качается в гамаке.

Все говорят, что она похожа на цыганку. Ее мама тоже, только мама уродлива, а Орыська красивая. Иные думают, что Орыська под старость станет такой, как ее мама теперь, – ведь мама в молодости очень походила на нынешнюю Орыську.

Дарка срывает по дороге еще зеленую смородину и говорит, не то возмущенная, не то обрадованная случившимся:

– Этот директорский Данко, знаешь, Орыська, уже готов с нами помириться… Подумай только! Так и ищет, за что бы зацепиться. Ему, видите ли, смешно, что я в жару надела шапочку. Он…

Орыська не дает закончить. Ее узенькое, словно лисья мордочка, личико становится хитрым-прехитрым.

– А-а-а!.. Это он смеялся над тобой! Разве так ищут примирения? Со мной он тоже хотел помириться, но только по-другому… Мы встретились – разве я не рассказывала тебе? – около церкви, и он вежливо со мной поздоровался…

– Поздоровался? – глухо спросила Дарка.

– Конечно, поздоровался. А что это ты… вроде плакать собралась?

– Я? Плакать? Смешная ты, Орыська! Я… я просто… не верю тебе…

– Не веришь? А если я побожусь? А если я поклянусь мамой?

– Не надо. Теперь все ясно. – Сомнения, с некоторых пор смущавшие Даркин душевный покой, наконец развеялись.

Да! Такие, как Данко, всегда будут смеяться над Даркой, а Орыське вежливо кланяться, потому что Орыська – красивая. Прежде всего у нее нет веснушек. И зубы ровненькие, словно выточенные по мерке.

Дарке хочется упасть на землю и ногтями до крови сдирать с носа и лба эти противные, ненавистные веснушки. Если бы не боялась, ох, если б только не боялась боли, камнем бы выбила эти кривые зубищи, которые, словно пьяные, навалились друг на друга…

В руках синька, а дома мама ждет с бельем.

Как только Дарка вошла во двор, мама выскочила ей навстречу, распаренная, красная, как помидор.

– Где ты пропадала? Я жду тут, как на иголках… Что с тобой? Ты слышишь? Ведь я с тобой разговариваю!

Конечно, Дарка слышит, ну и что из того?

– Пожалуйста, – она выкладывает синьку на лавку рядом со стопкой белья, а сама направляется в дом.

Мама преграждает ей дорогу, берет дочку за плечо, да так сильно, что даже больно становится, и уже не кричит, а шипит (ух, как это слово не подходит к маме!):

– Я тебя спрашиваю: где ты до сих пор была?

– Нигде не была…

Должно быть, голос у Дарки изменился, потому что мама отпускает ее плечо и спрашивает с укоризной, но уже беззлобно:

– Какая тебя снова муха укусила?

Мама говорит не то, что думает. Она понимает – это не обычные капризы, девочка чем-то огорчена. Только мама не хочет расспрашивать, у нее сейчас нет времени. Ее ждет гора белья.

Дарка идет в папину комнату. Там на день спущены шторы. Она ложится навзничь на кушетку и мечтает о том, как бы хорошо час, даже полчаса ни о чем не думать. Но так нельзя. Глупые мысли сами, непрошено лезут в голову.

Зашелестела портьера. Кто-то вошел в комнату. Может быть, мама? Ноги шаркают по полу. Бабушка.

«А все же маме стало жаль меня, и она послала сюда бабушку… Милая мама, чем она виновата, что у нее такая некрасивая дочь?»

Бабушка, вошедшая со света, ощупью находит кушетку и присаживается на краешек.

– Ты знаешь, внучка, сегодня на обед твое любимое блюдо. А ну, угадай, какое?

Дарке хочется плакать. Боже, когда, наконец, в этом доме перестанут обращаться с ней как с ребенком? Пол-Веренчанки уже пронюхало, что на обед у них грибы, а ей говорят: «угадай»! (в окрестностях Веренчанки ни леса, ни грибов).

– Бабушка, у меня голова болит… я, пожалуй, посплю… – придумывает Дарка, чтобы отвязаться от бабушки.

– Не удивительно, деточка, не удивительно… Такая жара, а ты нарядилась в шерстяную шапочку… Погоди, я сейчас дам тебе…

Бабушка уже готова бежать за «своими» лекарствами от головной боли. Дарка берет ее за руку (рука у бабушки маленькая, морщинистая), потом за обе:

– Бабушка…

Та наклоняется над ней. У Дарки першит в горле. Она пригибает бабушкину голову к своему уху.

– Бабушка, у меня уже перестает болеть голова. Не давайте мне ничего… не надо… Только пусть мама придет.

Бабушка не расспрашивает, почему она не может заменить маму, не настаивает, чтобы Дарка открыла ей секрет, а покорно выходит из комнаты. И при виде уходящей на цыпочках бабушки (перед ней только что захлопнулась калиточка в сердце Дарки) девочку бросает в жар, на глазах выступают слезы. Такой застает Дарку мама. Это уже не та мама, что полчаса назад выбежала ей навстречу из кухни. Это добрый ангел, пришедший помочь и спасти.

– Что с тобой, доченька?

Боже, только не надо спрашивать таким голосом, а то от него хочется не плакать, а рыдать!

Дарка обнимает мать за шею, с минуту молча смотрит ей в глаза, потом спрашивает, хотя видно, как это ей трудно:

– Мамочка… Мамуля… Пожалуйста, скажи мне, только обязательно скажи правду, я очень… некрасивая?

Мама мотает головой так, словно пчела укусила ее прямо в глаз, Дарка сразу верит маме, что дочка у нее не такая уж уродина.

– Кто тебе наговорил таких глупостей, деточка? Ты же моя любимая, хорошенькая доченька. У кого еще такие, умные, красивые, серые-серые глазенки? Ну, у кого? А у кого есть такие пышные золотые косы, как у моей дочурки?

«А о веснушках молчит…молчит», – кольнуло Дарку.

– А все-таки у Орыськи нет веснушек…

Мама целует Дарку в лоб, в нос – в те места, где больше всего скопилось веснушек.

– Глупенькая моя барышня! Веснушки на носу означают здоровье! Правда, правда! Орыська анемична, поэтому у нее нет веснушек… Разве ты не знаешь, что она всю зиму пила рыбий жир? Глупенькая моя девочка, глупенькая…

Теперь Дарка тоже смеется, и смех ее звучит, как песенка счастья. Потом как-то незаметно она оказывается в маминых объятиях, обе так тесно прижались друг к другу, что Дарка слышит, как у мамы на шее пульсирует артерия. Счастливые своей любовью, они не в силах оторваться друг от друга.

На следующий день Орыська проговорилась, что, когда директорский сын здоровался с ней, она была не одна. Как выяснилось, девочка была лишь «привеском» к Софийке, с которой ходила купаться.

Вот какая эта Орыська!

* * *

В Веренчанку из Вены приехала дочь директора Ляля. Дарка пришла к вечернему поезду за газетами для лапы и тут впервые увидала ее. Дарка сразу заметила, что у Ляли очень тонкая талия и вообще она подвижна и удивительно изящна… Лицо девушки вначале не понравилось Дарке. Может быть, в этом была повинна прическа (Ляля носила челку до самых бровей). Все ее лицо представляло собой небольшой треугольник, и на этой ограниченной площади разместились пара огромных продолговатых зеленых глаз и длинный, может быть, даже чересчур длинный, породистый нос, так что для рта уже не оставалось места. Он получился маленький, с тонкими, четко очерченными губами.

К такому лицу надо привыкнуть, как бы красиво оно ни было.

Наступил вечер, и на Ляле было платье-костюм зеленого сукна и курточка а ля гусарский ментик. Если добавить, что в руках у этой директорской дочки из Вены был еще стек, которым она жонглировала, точно настоящий гусар, то станет понятно, какую сенсацию вызвало ее появление на тихой веренчанской станции.

Лялю нисколечко не смущало то, что все с таким любопытством разглядывают ее. Наоборот, это, кажется, лишь поднимало ей настроение. Пока пришел черновицкий поезд, девушка не только успела перезнакомиться со всей интеллигентной молодежью села (в Веренчанке установилась традиция выходить к вечернему поезду, не ради него, а для взаимных встреч друг с другом), но и безапелляционно объявила себя ее вожаком. Вот тогда-то она официально и познакомила Дарку со своим братом Данком, с безработным молодым учителем гимназии Дмитром Улянычем, студентом-старшекурсником, юристом Петром Костиком и студентом первого курса философского факультета Ярославом Пражским.

Понятно, Дарка знала их так же хорошо, как и они ее. Только до этой минуты «братия» – слово это придумал Уляныч – не считала Дарку и Орыську достойными своей компании. Для «братии» девочки были просто несчастными малютками. И если Уляныч (серое, бесцветное лицо с глубоко посаженными меланхолическими глазами), который иногда бывал у Подгорских, относился к Дарке и Орыське скорее по-отечески, то Костик вел себя бестактно. Он по-дурацки добивался, чтобы его величали дядюшкой, упорно называя их деточками, и у него даже хватало наглости спрашивать в присутствии посторонних: «Как поживают ваши куклы?»

Дарка и Орыська мстили Костику тем, что за глаза беспощадно критиковали его. Критиковали все: и расхлябанную походку, и длинные, как у аиста, ноги, и широкие, как лопата, ладони, и «лошадиное», с огромными зубами, лицо, и манеру держаться, – одним словом, все, что бросалось им в глаза.

К Пражскому они не испытывали симпатии только потому, что тот был близким другом Костика. Возможно, знай он, как смешно выглядела его неуклюжая, квадратная фигура рядом с долговязым приятелем, он только из одного самолюбия не показывался бы рядом с ним. Но кто мог сказать ему об этом? Так уж повелось, что они с Костиком стали неразлучными. К тому же лицо Пражского было усеяно прыщами. Впрочем, из всей «братии» он вел себя с Даркой и Орыськой наиболее вежливо. Мало того, что называл на «вы», но даже, встречая на улице, здоровался, как со взрослыми. Вообще, если б не прыщи и не его дружба с Костиком. Пражского можно было бы назвать даже милым.

В тот же вечер «братия» (всеми теперь верховодила Ляля) договорилась встретиться на следующий день после обеда в саду возле церкви. Прощаясь с Даркой, Ляля еще раз напомнила ей:

– Не забудьте… и не опаздывайте…

Так, с легкой руки Ляли, Дарка вошла в мир, где кончалось детство.

* * *

– Дарка, к тебе гости. – В голосе мамы предостережение (может, дочка растрепана, может, платье панны гимназистки испачкано) и радость, что она может наконец переложить груз ответственности на плечи той, к кому пришли гости.

Дарка, которая искала в шкафу сетку для бабочек, замерла на месте: за порогом, в дверном проеме, как портрет в раме, стояла девушка в белом. Сверкающая, как солнце. Сверкало все – волосы, платье, глаза, улыбка.

– О, я испугала вас? – говорит сверкающая девушка и протягивает Дарке руку.

– Нет, ни капельки, – чересчур поспешно, чересчур предупредительно, чтобы это было правдой, отвечает Дарка и кладет свою ладонь в холодную, удивительно гибкую ладонь сверкающей девушки. «Ляля! Ляля, сестра Данка, из Вены…» – защебетали мысли Дарки. – Здравствуйте, здравствуйте… Пожалуйста, пожалуйста, садитесь… Я сейчас… я…

И вдруг одна перепуганная неожиданностью Дарка превращается в десять подвижных, трепещущих, как бабочки, Дарок, которые всем роем суетятся, мечутся, смеются, угождают Ляле – сестре Данка из Вены.

Ляля, прекрасная, светлая, как солнце, Ляля берет все, что ей достается, полными горстями, но в благодарность и щедро одаривает всем.

– Я и на эти каникулы не должна была ехать домой. Понимаете, всякий раз во время каникул мы должны ездить по курортам с концертами. Но я сказала себе: на этот раз нет… Нет и нет… К тому же Данко пишет мне, что в селе много девушек… Вы понимаете… Иногда мы должны играть по семь часов в день. Я уж и сама не знаю, люблю музыку или нет… Приехала и говорю Данку: «Ну, показывай мне этих барышень, о которых писал!» А он, фрац айнер [3]3
  Шут эдакий (нем.).


[Закрыть], говорит, что едва знаком со всеми вами… Он хочет, чтобы я поверила ему… Как будто село – это город, где можно жить годами и не знать других… Но ведь он нарочно так говорит. Знаю, он хочет, чтобы я первая пришла к вам. Вот я так и сделала… Он еще сказал мне, чтобы я начала с вас, а вы уже… вы уже сделаете так, что мы все перезнакомимся. Вы, верно, все уже составили себе планы на эти каникулы… Так какие у вас планы?

Дарка смотрит на Лялю широко раскрытыми глазами. Что эта девушка говорит? Разве в селе можно составлять планы? И вообще – что Ляля понимает под планами?

Между тем Ляля продолжает. К счастью, она забыла, что надо подождать ответа от Дарки.

– Лучше всего будет так: вы наденете на ноги сандалик, и пойдем в село… Прежде всего поможете мне со всеми познакомиться, а как же иначе? Потом пригласим всех: на завтра к нам. Отец сказал, что рад будет уступить нам класс, тот, выходящий окнами на улицу. Там мы могли бы собираться… Что, если устроить нечто вроде каникулярного клуба? А там: уже решим, куда организовать прогулки… ну, и, конечно, на сколько дней… Потом – мы должны дать хоть один концерт. Вы ноете? Разумеется, ведь вы же украинка! А спектакль?.. Ах, если б оперетту, я могла бы на худой конец взять сольные партии… Вечеринки, конечно, обязательно! А каждое воскресенье – спортивные соревнования. Вы знаете, у меня второе место по плаванью…

У Дарки кружится голова от этих планов и смелых замыслов. Дарка думает: как случилось, что Ляля в один миг превратила их спокойное, скучное село в Вену?

Прежде всего Ляля хочет знать, кто еще, кроме тех, с кем она уже знакома, есть в селе. Гм… Кто есть? Кто есть? Много есть, но… Но до сих пор они с Орысей были «мы». Мы – еще маленькие, мы – зеленые, мы (уж откровенность так откровенность, что же тут скрывать) – мелюзга, совсем мелюзга, мы – с куклами, мы смотрим завидущими глазам на все, что творят «они». Так думают о нас они.

Кто «они»? Пожалуйста: сестра Орыськи Софийка и брат Стефко, Дмитро Уляныч, Петро Костик, Пражский. А твой брат, прекрасная Ляля, и его товарищи – эти ворчуны уже не «мы», но еще и не «они».

– А Софийка уже совсем взрослая? – спрашивает сестра Данка.

Язык у Дарки прилип к гортани.

– Да-а… я не знаю… у нее уже аттестат зрелости.

– Замечательно! – радуется Ляля. – Это замечательно, что мы все почти равные! Я… очень скверно чувствую себя со старшими… Вы понимаете? В Вене вокруг меня одни учительницы, и самой младшей тридцать пять лет… бр-рр!

Дарка не все понимает, но тоже смеется.

– А кто те молодые люди, которых вы перечислили? Кто они?

– О, это уже студенты… Один, Стефко, правда, еще ходит в гимназию, но уже восьмиклассник. – Дарка как бы хотела невесело похвастаться тем, что у них, к сожалению, одни только студенты, неровня ни ей, ни даже Ляле, которая, верно, тоже еще не имеет аттестата.

Но для барышни из Вены не имеет значения, у кого есть аттестат зрелости, а у кого нет. Чудеса, да и только! Она вертит Дарку во все стороны и приговаривает:

– Но ведь это замечательно… замечательно! Одна молодежь… одни ровесники… Вы знаете, что это значит?

Нет, Дарка не знает. Она то и дело глотает слюну, потому что в горле скребет, как кошка лапкой. Действительно, эта сверкающая девушка из Вены, эта Ляля сумеет одним пальчиком разрушить преграду между «ними» и «нами»!

Не проходит и получаса, как Дарка и Ляля уже идут по дорожке в село. Идут совершать революцию – рушить древние стены и превращать села в города.

Идут так близко друг к другу, что Дарка улавливает аромат Лялиной шеи и волос.

«Она пахнет, как цветок после дождя, – не думает, а молится Дарка, – потому что Ляля сама как цветок. Ты… ты даже красивее, чем Орыська…» – мысленно заискивает перед Лялей Дарка.

А та продолжает рассказывать о своей жизни в Вене. Дарка, счастливая и гордая, семенит в ее тени.

Вот уже и ясени у ворот священника. Во дворе никого нет. Словно вымело всех. Даже смешно сказать – собака и та не залаяла. Дарка еще колеблется, вести ли Лялю в дом или искать сестер в огороде, как вдруг в саду раздается хохот, да такой оглушительный, словно по небу прокатилось сто громов… Знай Петро Костик, с кем Дарка пришла сюда, он бы хоть немного сдержался. В Вене, наверное, никто не хохочет так развязно. Дарке даже неприятно.

– Они все в саду, пошли туда, – говорит она Ляле, стесняясь взглянуть ей в глаза.

– Где? Где? Где этот сад? – спрашивает Ляля и, не ожидая Даркиного ответа, оставляет ее одну и бежит на смех Костика.

И снова смех Костика, а вслед затем хоровое, безудержное, неистовое: «А… а… а… а…!» Знак, что Ляля уже среди них. Дарка входит с опозданием (если Ляля не подождала ее, то Дарка не побежит за нею, как щенок, не побежит, будь та хоть из самого Парижа, а не то что из Вены). Все уже обступили Лялю, как трехногого теленка на ярмарке, расспрашивают, смеются, заискивают, рассматривают, объясняют, чуть ли не рвут на части. Что удивительного, если в такой суете никто и не заметил Даркиного появления?

– Здравствуйте, – говорит Дарка достаточно громко, чтобы ее услышали даже среди этого шума.

Но никому и не снится обращать на нее внимание. Все они словно обезумели, опьяненные появлением Ляли. Дарка, растерянная, беспомощная, чужая всем, переводит глаза с одного лица на другое: никто, никто не замечает, что она здесь.

Когда ее взгляд наконец встречается с чьими-то прозрачными, как из стекла, глазами, Дарка слышит запоздалый ответ, слишком запоздалый, чтобы утешить ее:

– Здравствуйте.

Дарка стоит на узеньких мостках над этой разбушевавшейся рекой, растерянная, перепуганная, обманутая, и думает: «Хоть бы Орыська показалась… Хоть бы Орыська… Ведь я одна отсюда не выйду…» Глаза сами, хотя Дарка и не хочет этого, перебегают с одного лица на другое и просят… нет, не просят – молят о спасении. Кажется, Костик заметил и понял безвыходность ее положения. Он взглянул на нее раз-другой… вот уже поворачивается к ней своим некрасивым лицом (Дарка готова в эту минуту с благодарностью поцеловать это «лошадиное» лицо), протягивает ей руку и говорит:

– О, и доченька тут? Ты чего пришла сюда, деточка?

Подлость, подлость… и еще раз подлость!.. Этот самый Костик, еще в прошлом году, когда зачем-то пришел к ее отцу, говорил ей «вы», а теперь, при Ляле, при всех… при Данке, так заговорить с нею?

Софийка тоже будто спятила. Она вдруг вспоминает, что Дарка здесь, и, словно сговорилась с Костиком, спрашивает:

– Ты, Дарка, ищешь Орыську? Иди, она на веранде, шьет платья на свадьбу кукле… Иди помоги ей…

Костик так расхохотался, услышав совет Софийки, точно сам черт вселился в него. Он так дьявольски соблазнительно смеется, что вскоре вся беседка дрожит от хохота. Даже… Данко… даже он улыбнулся. Дарка стоит вся в поту. Ей впору со всех ног бежать отсюда, но надо стоять… надо стоять, ибо нет уверенности, что, сделав хоть шаг, не пошатнется и не упадет.

«Боже, боже, дай мне силы уйти отсюда… сделай так, Иисусе!..»

Дарка делает шаг и… не падает. Тогда она поворачивается спиной ко всей компании и скорее, скорее, со всей скоростью, на какую способны ее онемевшие ноги, бежит от этого страшного места, от этих людей. Теперь слезы пробивают себе дорогу и, уже не сдерживаемые, теплыми каплями, опережая одна другую, стекают по щекам.

Возле ворот ей слышится, что кто-то нагоняет ее. Мелькает мысль: не дай бог, чтоб это был Костик или даже Софийка… потому что Дарка не ручается за себя и за свое хорошее воспитание. Этот кто-то уже совсем рядом с ней… Еще немного – и он сможет дотянуться до нее рукой. Она поворачивается к врагу лицом и… останавливается как вкопанная: Данко… Сам Данко…

– Костик – свинья… Не обращайте на него внимания… Он всегда такой…