Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

– Поехали, Дарка. Попрощайся с молодыми, и поехали. Лошади уже ждут.

Помогая мне надеть пальто, Данко ловко и незаметно прижал меня к груди.

Однажды он уже сделал так, когда я еще училась в черновицкой гимназии. И именно потому, что сейчас он повторил это, у меня возникло подозрение. А что, если это всего лишь привычный жест, так же, как при прощании кланяться и шаркать ногой? Я злюсь потому, что обижена. Орыся остается, а я должна ехать.

Моя мама – страшный враг грубых слов в устах молоденьких девушек (понимай: в моих устах), а мне не хочется верить, чтобы мама в молодые годы не знала, как иногда может успокоить грубое словечко, произнесенное громко и с ударением. Вот обозвала я Данка и его компанию идиотами, и у меня сразу отлегло от сердца.

В санях я настолько успокоилась, что Могла мысленно продекламировать соответствующие моему настроению стихи (автора не помню), которые начинаются словами:

 
Я завидую солнцу —
На тебя оно светит,
 

а кончаются:

 
Я завидую всему,
Чего ты коснулся,
К чему обращен твой взор
Иль твоя улыбка.
 

А вообще я мечтала (если б это было возможно) на время езды заснуть мертвым сном или оглохнуть, чтобы не расстрачивать своего внимания на разговор папы с Улянычем».

Но вскоре Дарка благодарила бога, что он не внял ее мольбам и не послал ей ни мертвецкого сна, ни временной глухоты, потому что мужчины на заднем сиденье разговаривали об очень интересных вещах.

– Вот видите, – говорил Уляныч, – нынче они стали хитрые. Убедились, что сигурантщик, которого все ненавидят и боятся, не приносит много пользы, а, наоборот, своим присутствием только еще больше разжигает в людях ненависть к власти. И вот пожалуйста, подсовывают людям добродушного, простоватого пьянчужку Лупула.

– Я думаю, что это не система, а случайность.

– Наш пан Попович, – сказал Орыськин зять, – всегда ради святого спокойствия старается все упрощать. Вы думаете, с Лупулом – это случайность, а я думаю – нет. Глядите, как они изменили тактику. Больше не прячут от людей своих доносчиков, как было раньше. Вот вам один из них – Траян Лупул! Лупул сотрудничает с ними, и что из этого? Они проявляют этой, я бы сказал, игрой в открытую даже некоторое рыцарство в стиле «иду на вы». С другой стороны, разве такой добродушный, компанейский человек, всегда готовый выпить с кем угодно, может быть злым? Вот они и надеются, что мы сделаем из этого более широкие выводы. Ну, скажем: разве может быть злой власть, которая держит в сигуранце таких людей?

Пале, верно, хватило и костиковского политиканства, и он, желая уйти от скользкой темы, спросил на свою голову:

– А как чувствует себя ваша супруга?

Софийка, как всем известно, вот-вот ждала ребенка, и вопрос отца в присутствии подрастающей дочки был неуместен. По крайней мере так бы его квалифицировала мама.

– Ничего, слава богу, держится. Да, пане Попович, другой отец на моем месте радовался бы, что увеличивается семья, особенно когда ждут первого ребенка и этот ребенок может оказаться сыном, а мне не дано испытать эту радость.

«Папа не понимает Уляныча. Признаюсь откровенно – я тоже».

– Вот тебе и на! А почему это вы не можете радоваться появлению своего ребенка? (Папа был более опытным отцом и знал, что сыновья по заказу не рождаются.) Даст бог, все кончится благополучно, и будет у вас такой казачина, что только держись!..

– Так бы и должно быть, но разве у нас как у людей? Разве мы нормальные и живем в нормальных условиях?

– Кого вы имеете в виду? Не удивляйтесь, но я вас не понимаю!

– Я имею в виду, пане Попович, себя, Костика, которого мы только что женили, вас и вообще всех украинцев на Буковине. Вы можете сказать, что мы живем нормально? Вот я. Работаю черт знает где, в Гицах, потому что на Буковине не нашлось для меня места. Я послан в регат сознательно, по плану, для того чтобы следующее поколение ассимилировалось, да так, чтобы и следа от украинцев не осталось.

Папа пробует шутить:

– Будут у румын хлопоты с вашей фамилией, пане Уляныч. Улянеску не очень-то звучит.

– Видите ли, в чем дело. Они знают, что с большинством наших – с людьми моего или вашего поколения – они уже ничего не сделают. Мы еще принадлежим к поколению, которое в школе обучали уважать и любить – ведь и этому надо учить – родную речь. Гм, смех, да и только, – Уляныч и в самом деле рассмеялся, – что за дикость, что за варварство двадцатого века – отбирать у людей родной язык? Ну по какому, я вас спрашиваю, по какому праву? Ведь даже зверь в лесу или птица и те ревут и щебечут каждый по-своему. Нас они не могут взять голыми руками, а для моего сына им уже не надо будет надевать рукавицы.

– Не надрывайте себе голос на морозе, пане Уляныч.

– Оставьте меня в покое, пане Попович! Я себе сердце надрываю, а вы о голосе. Не говорите мне ничего. На свадьбе шикали на меня. Ну, там и в самом деле было много разных людей, а тут, под открытым небом, среди ночи, дайте мне хоть раз в жизни выговориться. Иногда я думаю, что если б человек своевременно мог выговориться, в мире было бы меньше сумасшедших. Дарочка, тебе не скучно с нами?

Дарке не было скучно, о чем она и заявила.

«Мне не может быть скучно еще и потому, что я слушаю их интересную дискуссию, по правде говоря, вполуха. Замолчи, глупое сердце! Это не беда, что мы любим больше, чем нас. Зато мы с тобой будем по-женски экономить запасы любви, чтоб когда-нибудь иметь чем наделить и то, второе сердце, которое теперь веселится…»

– Вы сказали, что у меня родится казачина. Я и сам так думаю и радуюсь, как каждый отец. С одной стороны, радуюсь, а с другой – мне хочется биться головой об стенку… Сидите тихо, пане Попович, я сейчас объясню. Когда у меня родится сын, мне захочется назвать его настоящим казачьим именем, – скажем, Тарас или Ярема, – но я не смогу этого сделать, чтобы не повредить ребенку, чтобы над ним потом не смеялись в школе и он сызмальства не испытал бы душевной боли. Одним словом, надо, чтобы он не был тем несчастным цыпленком с чернильным пятном на спинке, которого каждый может клюнуть.

– Вы слишком трагически воспринимаете все это, пане Уляныч.

– Не трагично, пане Попович, а реалистично. Я знаю, если меня из Гиц не вышлют дисциплинарным порядком в какой-нибудь глухой угол нашей «Романии маре», я дослужусь там до пенсии. Да, именно до пенсии. Но сегодня я не уверен, что вместе со мной захотят вернуться на Буковину и мои дети. Для них родиной, патрией, будет уже регат, город Гицы, а Веренчанка станет чужим местом, куда отец насильно возил их к бабушке на лето. Мои дети станут уже чужими среди своих… и своими среди чужих. Вот, пане Попович, тема для драмы, которая ждет своего Шекспира. И каким обедненным на фоне этой проблемы кажется Гамлет, принц датский, со своим «быть или не быть?».

И так же, как четыре года назад, на скале, он взволнованно продекламировал:

 
О, как мне сердце мучила тревога,
Сомненья все росли в груди моей:
Верна ли наша трудная дорога?
Сумеем ли народ вести по ней?
 
 
Ведь сохнет люд, слепой, глухой, безногий…
Как он найдет без провожатых путь?
И почему средь нас отступников так много,
Которым просто в сторону свернуть?
 

Минуту под впечатлением слов Франко молчали оба. Первым откликнулся папа:

– Вы так говорите, пане Уляныч, словно в нашей жизни ничто и никогда не изменится. А я все-таки верю…

– А во что вы верите?

– Верю, – горячо воскликнул папа (гляди, гляди, какие мы отважные!), – что будут, должны быть перемены к лучшему!

– «Сгинут наши супостаты, как роса на солнце»? – иронически продекламировал Уляныч, чего, наверно, не должен был делать. Все-таки папа значительно старше его. – Одной веры мало, пане Попович, хотя в святом писании и сказано, что вера чудеса творит. В наш век этого мало. Сила нужна, пане Попович, сила. А вообще критерием значимости того или иного народа в мире является, как правило, то, как к нему относятся на международной арене. И поэтому я думаю, что для будущего всего украинского народа важнейшим фактором является существование за Днепром Украинской Советской Республики, которая перед всем миром официально называет себя украинской. Ее нанесено на карту мира.

– Постойте, постойте, пане Уляныч, ведь это прямая агитация за большевиков, а вы знаете, что наше государство ничего так не боится, как слова «большевик»?

– Конечно, знаю! А спросите среднего румына, что такое «большевик», и он не будет знать, что вам ответить. Вы говорите… Я зять попа, как же я могу агитировать за большевиков? Я не агитирую за них, но я подхожу, повторяю еще раз, подхожу к делу реалистично. Вы присмотритесь, что происходит в мире: где бы ни появился узурпатор, первое, что он делает, – это насаждает свою культуру. Главная его задача – уничтожить культуру коренного населения. Я дальше буду говорить о нашем клочке земли – Северной Буковине. Каких только культур, языков тут нам не насаждали! И турецкий, и польский, – трудно поверить, что в свое время государственным языком у нас был польский и немецкий, а теперь румынский. И все для того, чтобы нас просветить. Может, это действительно чудо, вы правы, что наша национальная культура столь устойчива, может, это и впрямь чудо, что буковинский крестьянин на протяжении столетий находил в себе силы сопротивляться всем культуртрегерам. А вы посмотрите, – только, пожалуйста, не обвиняйте меня снова в том, что я агитирую за них, – как повели себя большевики на колоссальной территории бывшей царской России, злополучной тюрьмы народов. Одновременно с коренными социальными реформами – у нас может быть свой взгляд на них – они поднимают национальную Культуру всех без исключения, даже самых малых, народностей, о существовании которых мир до сих пор даже не знал. Что ни говорите, ничего подобного в истории не было, и это сразу вызвало у многих доброжелательное отношение к новому общественному строю. И я вас уверяю, пане Попович, этим они могут удержаться.

– Вы не забывайте о земле, – проснулся хлебороб в отце.

– Да, земля… и национализация крупных предприятий… но нас пока касается то, что делается у нас под носом.

– Ну хорошо. Вы говорите, что подходите к делу реалистично, так я хочу спросить: какой же реальный выход вы видите из нашей беды?

Уляныч ответил не сразу:

– Этого-то я и не знаю, пане Попович. И, верно, большинство не знает, как вылезти из этой беды.

– Так, может, и нам устроить революцию, как на большой Украине?

Отец пошутил, а Уляныч ответил ему серьезно:

– Это не шутки, если принять во внимание, что Румыния, по сути, еще до сих пор феодальная страна. Видите ли, я не знаком со статистикой, возможно, Румыния занимает первое место в Европе по безграмотности. Но я точно знаю – ни в Европе, ни во всем мире нет другого государства, где бы так попирали законы, где бы так процветало санкционированное правительством бесправие, где бы так официально и всевластно господствовала взятка. Говорят, у нас за бакшиш можно достать все, кроме родной мамы, – впрочем, я не уверен, что где-нибудь в глухомани не торгуют уже и родными мамами.

– Ну, – отца не покидало хорошее настроение, – так что Же еще надо, чтоб у нас вспыхнула революция?

Уляныч повернулся к отцу.

«Мой папочка и в данном случае сохранил нейтралитет. А вообще мы все трое (трое!) почувствовали себя утомленными политической дискуссией».

Дарке кажется, что она даже задремала в тишине.

Когда приехали, папа, направляясь к дому, сказал:

– Не говори маме, что я играл в карты. – И поторопился добавить: – В этом нет ничего страшного. У меня вообще от мамы нет секретов, но ей будет неприятно.

– А почему неприятно?

– Дядя Юзя – он тебе двоюродный дед, ну, знаешь, тот бабушкин брат, что в Америке, – когда-то проиграл не свои деньги и вынужден был бежать в Америку… С тех пор мама не переносит, когда я сажусь играть в карты… Ну, амба и ша!

«Господи, папа ищет во мне союзника! Это уже конец света, как сказала бы наша бабушка».

По ту сторону двери, спросонья не попадая в замочную скважину, возились с ключом.

Наконец дверь открылась. На пороге, закутавшись в одеяло, стояла бабуся.

– О, что это вы так скоро?

Папа, обметая веником снег с сапог, ответил что-то невразумительное.

Теплый аромат печеной картошки ударил Дарке в ноздри.