Текст книги "Совершеннолетние дети"

Автор книги: Ирина Вильде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Этот голос снимает боль и… отбирает все силы.

– Паскудная свинья, – повторяет Данко. И потом: – Посмотрите на меня…

Но она не может сделать это, даже если бы захотела, потому что глаза у нее теперь красные, как у старого Йойны.

– Посмотрите на меня, – просит он, – посмотрите на меня, я хочу видеть, что вам уже не обидно…

Тогда ей приходится показать ему свои красные, счастливые глаза. И только теперь он по-настоящему возмущается:

– А с этим Костиком я поговорю… Я ему покажу, как…

Она пугается, как бы из этого не вышло беды, и потому просит:

– Нет-нет, не говорите ему ничего… Я вас прошу, я вас очень прошу…

Он еще колеблется, долго колеблется, а потом говорит:

– Хорошо, ничего ему не скажу. Только потому, что вы просите… только потому…

Около ворот она теряется: подать ли ему руку первой, или он это сделает сам, или вообще не надо этого? Но и теперь он выручает ее. Смело и свободно, будто они всегда так прощаются, подает ей руку (такую же гибкую, как у Ляли):

– До свиданья…

– До свиданья…

Но едва Дарка сделала несколько шагов, как ее остановил вопрос Данка:

– Вы выходите к вечернему поезду?

– Иногда выхожу.

– Потому что я каждый вечер на перроне… выхожу к вечернему.

Он еще раз встряхивает перед нею своими светлыми кудрями, и они расходятся в разные стороны.

* * *

Каждый новый день приносил какую-нибудь новость в кошелке.

Однажды в полдень (прошло ровно три недели, как она была здесь первый раз) прилетела Ляля. Минуло чересчур много времени, обида слишком завладела сердцем, чтобы радоваться этому посещению.

Та влетела в дом, как шмель, прогудела по всем комнатам и завертелась вокруг Дарки.

«Она еще ужалит меня», – пришла в голову смешная мысль.

– Я за вами, Дарка… Скорее, скорее одевайтесь… идем на репетицию… Ну… живо! Вы знаете, мы еще ни разу не собирались в полном составе… Ну, не стойте же, а то там ждут…

– Ждут? – протяжно переспросила Дарка и рассмеялась так, как умеют смеяться только взрослые. – Ждут? Почему именно сегодня меня ждут?..

Теперь уже она смеялась тому, как хорошо ей удался искусственный смех. И смеялась так долго, что у Ляли даже вытянулись губы и брови.

– Вы обижены? – спросила Ляля.

И Дарка тут же за самый тон вопроса простила ей все. Так же спросила бы она, верно, и Софийку, и Пражского, и даже этого черта Костика.

– Я не обиделась, – ответила совсем тихо, – но… на репетицию не пойду.

Ляля сделала удивленные, даже чересчур невинные глаза.

– Это какое-то недоразумение… Данко сказал мне, что вы согласитесь… Ну, словом, чтобы я только зашла за вами и вы наверняка пойдете… Вы так говорили ему?

«Если не соглашусь пойти, то предам и его, и себя», – мелькнула мысль.

Теперь они стояли друг против друга без вспомогательных улыбок и фальшивой невинности во взоре. Первой пошла на перемирие Ляля.

– Пошли, Даруня… – Она неожиданно обняла Дарку и крепко прижала ее. голову к своей пахнущей духами груди.

Можно обижаться на Лялю Данилюк, но никогда – на сестру Данка.

– Вот вам и Дарка. Начинаем репетицию. – Ляля широко распахнула дверь и всем одновременно закрыла рты. Только Уляныч добавил:

– Милости просим!

У Уляныча такие глаза, что к слепой бы в них не заблудился, поэтому Дарка улыбнулась в ответ на его приветствие. Тогда он протиснулся между скамейками и подошел к Дарке.

– Наконец и вы соизволили прийти… Теперь играем на всех парах. Только наши барышни больно уж обидчивы… Предупреждаю: чтобы ни гу-гу, даже если я десять раз заставлю переигрывать. Согласны?

Когда говорит Уляныч, надо соглашаться. Потому что у Уляныча сердце как на ладони, его каждый может видеть. Потому что Уляныч один из тех немногих, кто не стесняется быть самим собой, искренним до наивности…

И Уляныч хорош для почина. Как. только он отошел от Дарки, подошли поздороваться Стефко и Пражский. Поступили бы они так, не будь Уляныча?

Данко не отрывался от скрипки, но это не обижало. Так и должно быть на людях.

Орыська прижалась к Даркиной шее.

– Вот и снова все хорошо, – шепнула она.

Дарка не ответила, потому что из-за кулис показалась голова Костика. Встретившись глазами с Даркой, он осклабился, перескочил через суфлерскую будку и, сделав два шага, очутился возле Дарки.

– Как живем?

И протянул ей свою метровую руку. Тут Дарку что-то подтолкнуло. Она сама не знает, как это случилось, но в тот же миг повернулась к нему спиной. Можно было разорвать ее на кусочки, Дарка все равно не обернулась бы. Она не виновата, что никому не может простить обиды. Будь это даже родная мама. Будь это хоть сам король. Слышала только, как за ее спиной присвистнул Костик:

– С-с-мор-ркачка…

Тогда громко рассмеялся Пражский. Вслед за ним засмеялся еще кое-кто, но большинство молчало, и это не предвещало Дарке ничего хорошего. Тут неожиданно рассмеялся сам Костик. И как бы на веревочке потянул всех за собой. Дарка остолбенела: над кем они смеются – над ним или над ней?

– Что случилось? Почему мы не репетируем? – тоненько протянула Ляля. И тут Дарка поняла, что сестра Данка неискренна.

– Начинаем. Панна Софийка, на сцену! – Только этим Улянычу сейчас удается погасить взрыв смеха, вспыхнувший ни с того ни с сего, словно пожар.

Софийка выскакивает на сцену, остальные уходят за кулисы. И Дарка снова остается одна. Ее вновь охватывает чувство, что она здесь только из милости. Дарка вертит головой во все стороны, озираясь на доброжелателей и недоброжелателей, чтобы уловить в чьем-нибудь взгляде оценку своего поведения с Костиком. Сама она не в состоянии решить, действительно ли она поступила дурно, или просто невежливо, или, наконец, только смешно?.. И что с ней за это сделают – похвалят, выгонят или высмеют?

Уляныч (какое счастье, что режиссер именно он!) вызывает Дарку на сцену.

«Слава богу, – вздыхает в душе Дарка, – очевидно, все еще не так скверно, если и меня вызывают».

– Вы выходите из-за кулис и поете: «Ой, во поле при дороге…» Знаете эту песню?

– Нет.

Дарка говорит неправду, она знает каждое слово этой песни. Только не умеет петь. Ни эту, ни какую-либо другую песню Дарка не умеет петь, потому что у нее совершенно нет слуха. В этом она должна была признаться сразу. У нее хватило бы смелости, наверное, хватило бы, если б не этот случай с Костиком несколько минут назад. Теперь уже поздно, потому что Уляныч обращается к Данку:

– Данилюк, возьмите скрипку и несколько раз проиграйте Дарке эту песню, чтобы можно было наконец начать репетицию.

Дарку бросает в жар, словно ее внезапно обдало паром из столитрового котла.

«Теперь, хоть бы теперь признаться…» – подхлестывает она остатками воли свою решимость, но не может сдвинуться с Места.

Данко (он тоже верит, что она может петь, даже на сцене) подходит к ней со скрипкой.

«Какое недоразумение… какое страшное недоразумение…» Дарке хочется бить себя кулаками по голове.

Данко настраивает скрипку.

– Прошу, – и, словно в насмешку, подает ей тон, как будто это может спасти ее или одарить слухом. – Прошу, панна Дарка, – и он проводит смычком по скрипке, точно пилой по сердцу Дарки. – Прошу! – напоминает он в третий раз, уже начиная злиться, и отбивает такт ногой.

Дарка уже не может не только петь, но и говорить. Лишь теплые капельки пота, которые попеременно скатываются то с одного виска, то с другого, напоминают ей, что она еще жива. Тогда Ляля (кто бы мог подумать, что даже лицемеры иногда могут помочь в беде!) посоветовала:

– Данко, пригласи Дарку в другую комнату… Там сыграй ей, потому что в этой кутерьме ничего нельзя разобрать…

Дарка идет за Данком, как за ангелом-спасителем. Ему одному можно признаться в своем позоре.

– Я вам раньше пропою без скрипки. Хорошо?

– Не надо, – только и может произнести Дарка.

– Почему не надо? Вам потом будет легче петь под скрипку… – говорит он таким голосом, чтобы Дарка поняла, что он хочет сделать что-то для нее, специально для нее. – Хорошо? – спрашивает он уже в который раз и кладет свою руку ей на плечо. – Хорошо, Дарка?

Это уж чересчур. Глаза не выдерживают, веки опускаются, и две слезинки скатываются по щекам. Данко смущен:

– Что случилось? Я вас чем-то обидел? Пожалуйста, ну, пожалуйста, скажите…

Просьба звучит так искренне, что Дарка уже без страха раскрывает ему всю печальную правду:

– У меня нет слуха… Я никогда не пою… Чего вы хотите от меня?

Едва закончив фразу, она тотчас же пожалела о своей откровенности. От ее признания у Данка мгновенно погас свет в глазах. Лицо его, за минуту перед тем излучавшее волны тепла, которые согревали сердце, вдруг стало холодным, будто пронеслась струя морозного воздуха.

– У вас нет слуха? – спросил он немного погодя, хотя уже знал, что так оно и есть. – Нет слуха… – ответил он сам себе. Потом добавил: – Этого я от вас никак не ожидал. Это так не похоже на вас. Мне всегда казалось, что вы должны понимать музыку…

В класс, где шла репетиция, Данко вернулся злой.

– Кто велел мне аккомпанировать панне Дарке? Панна Дарка не поет!..

Тогда Уляныч, тот Уляныч, у которого сердце как на ладони, проворчал:

– Это результат пустых амбиций наших девчат… Если нет слуха, скажи сразу, а не заставляй людей тратить время зря…

Потом, возможно, чтоб смягчить то неприятное, что наговорил Дарке при всех, добавил:

– Хотел я сделать из вас артистку… но если нет слуха, из этого ничего не выйдет…

Дарка улыбнулась и сразу почувствовала, что улыбка получилась очень глупая и неестественная. Она забилась в уголок между окном и шкафом. Слышала, как Данко уговаривал Орыську:

– Это ничего, что голос слабенький, зато слух у вас хороший, острый, как у мышки… Я помогу вам выжать из себя все и запеть во весь голос… Согласны, Орыся? Сегодня же после репетиции пойдем к вам и порепетируем дома… Согласны?..

Орыся ломалась, что-то тихо возражая, а Дарка думала: «Ну и притворяется… а у самой глаза чуть не выскакивают из орбит оттого, что будет играть с Данком».

Данко громко, на весь зал заявил, что в дальнейшем он будет выступать с Орыськой, Уляныч согласился, и… Дарка, как лишняя, уже могла уходить. Она направилась к двери, но Уляныч заметил это и окликнул ее:

– Подождите, Дарка, репетиция кончается… Я иду в вашу сторону, пойдемте вместе…

И она осталась. Осталась, чтобы собственными глазами видеть, как Данко вертится с этими дурацкими нотами вокруг Орыськи, как притопывает всякий раз, едва только она раскрывает рот, чтобы запеть. Ей пришлось увидеть еще и то, как Данко вынес из комнаты какие-то карандашом записанные ноты и заиграл над самым ухом у Орыськи.

– Собственные композиции. – Ляля подмигнула Дарке и смешно прищурила один глаз.

Но Дарке было не до шуток, и она сделала вид, что не заметила Лялиной гримасы. К счастью, репетиция закончилась. Ляля встала со Стефком на пороге и задевала каждого, кто проходил мимо них. Данко, зажав скрипку под мышкой, вышел вместе с Орыськой. Когда они проходили мимо Дарки, которая все еще ждала Уляныча, Орыська позвала:

– Идем к нам репетировать с фортепьяно… Если хочешь, пошли с нами. – Она даже остановилась на минутку.

– Панна Дарка не любит музыки, – грубо буркнул Данко и потянул Орыську за собой.

У Дарки даже губы задрожали. «Чего он так злится на меня? Разве… разве это моя вина, что бог не дал мне слуха?» – думала она, готовая вот-вот расплакаться.

Наконец появился и Уляныч с ключами от класса В руке. Он улыбнулся Дарке и, бровями указав на Данко и Орыську, которые шли впереди, сказал:

– Ну, из этих еще выйдут известные украинские музыканты… Жаль только, что наглупят и муза пойдет гусей пасти… Попомните мое слово – эти двое еще когда-нибудь поженятся…

Дарка не ответила. Кто-то там, на небе, забыл в этот вечер зажечь свет, и слезы могли свободно катиться одна за другой. Никто не видел их и даже не догадывался.

Через некоторое время Уляныч снова заговорил:

– А вам, малютка, следовало бы сегодня хорошенько уши надрать… Разве это достойно? Что вы себе позволяете? Костик может быть каким угодно… но он старше вас… Запомните, деточка, раз и навсегда: в обществе мы здороваемся с самыми большими личными врагами, но только с личными…

Дарка все еще не могла заговорить. Уляныч сразу понял бы, что она только что плакала. Поэтому она продолжала молчать. Уляныч положил свою мозолистую, словно из железа, руку Дарке на голову.

– Я вас понимаю, Дарка… Думаете, Улянычу всегда было двадцать девять лет?

Дарка все еще не отзывалась, и он сказал, чтобы утешить ее:

– Не принимайте мои слова так близко к сердцу, Дарочка… Вы знаете, что я бы для вас звезду с неба достал…

У самых ворот он пробовал еще что-то говорить, но Дарка все молчала. Протянула в темноте руку и скрылась за калиткой. Уляныч постоял еще минутку, потом пошел вверх по тропке, насвистывая мелодию: «Ой, во поле при дороге…»

* * *

Дни уходили, то замедляя, то ускоряя шаг.

Дарка старалась держаться дома, как ласточка крыши. Хотя теперь, когда после поражения в саду у Подгорских она расквиталась с Костиком на репетиции, можно было и не опускать глаз перед ними. Тем более что там уже была Орыська. Орыська всегда могла быть той последней доской, с которой нельзя ни добраться до берега, ни утонуть. Но все пошло насмарку, и Дарка чувствовала себя еще более одинокой, чем раньше. Перед тем хоть Орыська была с ней. О своих любимых куклах, которых она так бездумно и без жалости отдала на растерзание Мартусе, Дарка боялась и думать. Как бы там ни было, с ними она пережила прекрасные часы, привыкла к ним, и теперь ее должна была волновать их судьба.

Правда, оставалась еще большая кукла в шкафу, как королева в изгнании. Дарка чувствовала себя виноватой и перед нею. Чем виновата кукла, что Дарка стала старше еще на год и еще на один класс? Она тайком сшила кукле новое платье (хотя его даже нельзя было сравнить с тем, что на ней было надето раньше), одела ее, причесала и, чтобы в доме много об этом не говорили, накрыла салфеткой, как мертвеца.

Осталась одна Мартуся. Замурзанная, с вороватыми глазами, неверная и хитрая, но живое существо и близкая соседка.

Дарка могла целый час бродить по саду возле Мартусиного огорода, чтобы только вызвать ее на разговор. Могла перескочить через изгородь и пойти к Мартусе в гости, но не хотела, чтобы та гордилась тем, что гимназистка ищет ее компании. К тому же Мартусин дедушка был цыган. Это в селе знали все.

Как-то Мартуся высунула из-за плетня свою растрепанную голову, утыканную перьями, и спросила:

– Дарка, а как назовут, если будет мальчик?

Дарка рассмеялась:

– Вот дуреха!

– Сама дуреха, – отрубила Мартуся, – не знает, что у ее мамы будет ребенок… Иди пощупай у своей мамы живот и узнаешь, кто дуреха…

Свистнула, как уличный мальчишка, и убежала.

Так случайно Дарка узнала о том, что лишило ее сна, отбило охоту жить и есть. Это были страшные дни: у ее мамы будет ребенок. Дарка не понимала самого акта рождения. Сколько бы она над этим ни думала, загадка оставалась без ответа. Но у порога сознания уже трепетало неясное предчувствие, догадки, которые были навеяны недосказанными фразами служанок и соседок, степенных молодых женщин со стыдливыми глазами и сальными словами о том, каким путем попадает ребенок в материнское чрево.

Нет, это было непристойно… непристойно… непристойно… И маме она не могла этого простить. Особенно маме, своей мамусе, которую, не страшась греха, приравнивала к божьей матери. Когда она думала, когда представляла себе, что мама…

Чем, пусть кто-нибудь скажет, чем отличается теперь ее мама от Олены, которая завела ребенка от парня? И какое право, собственно говоря, какое право имела мама прогнать служанку, если сама не лучше Олены? Может, даже хуже… потому что Олена простая мужичка и у нее нет дочки, которая поступила в пятый класс гимназии…

На папу она тоже не могла смотреть. Она презирала его и избегала встречи с глазу на глаз. Даже верить не хотелось, что это тот самый золотой папочка. Папа… Дарка всегда испытывала к нему какое-то удивительное почтение, которое делало ее робкой и как бы создавало преграду между ней и отцом. Может, это пошло еще с тех пор, когда папа учил ее в школе и она, как заведено между деревенскими детьми, во время уроков, обращаясь к нему, называла его «пане учитель».

Не раз она думала тайком: «А все-таки это не чей-нибудь, а мой папа… мой золотой папочка! И если б я захотела, то могла бы даже погладить его по лицу…»

Не раз она испытывала просто болезненное желание прижаться лицом к отцу и сказать ему хоть одно из тех хороших, добрых слов, которыми каждый день осыпала маму с ног до головы. Но между ними стояла все время эта невидимая преграда. Ведь папа был одновременно и учителем, который спрашивал у нее в школе таблицу умножения.

Потом она немного подросла и уже стеснялась своих детских, наивных чувств к отцу, хотя острое желание прижаться лицом к его лицу не исчезало, даже когда она поступила в пятый класс гимназии.

И вот что теперь довелось ей узнать об отце… Мир от этого показался таким грязным, таким недостойным того, чтобы жить в нем, что она не раз просила Иисуса взять ее к себе.

Теперь она не могла спать по ночам. Звук отцовских шагов по полу, так же как и полная тишина за стеной, равно доводили Дарку до неприятного мрачного отчаяния.

Утром она вставала раздраженная, как бы находясь все время в лихорадочном состоянии, ходила и делала теперь все словно ощупью. Старалась уверить себя, что это не более чем злобная выдумка Мартуси. Но по маме уже все было видно, так что и без помощи Мартуси можно было догадаться, что это правда.

Мама теперь ходила медленнее и была со всеми ласкова. «Что за фальшь – так улыбаться!» – думала Дарка и старалась избегать разговоров с мамой. Мама теперь любила часами просиживать в спальне, закрыв за собой дверь. «А все же она стыдится», – по-своему объясняла это себе Дарка и в душе радовалась маминому смирению.

Как-то раз Дарка влетела в спальню за ножницами. И в тот же миг заметила, как мама испуганно засунула что-то под покрывало. Дарка сделала вид, что ничего не заметила. Покрутилась по комнате и выбежала как ни в чем не бывало.

После обеда мама вышла в огород, Дарка прокралась в спальню и принялась за поиски. Под покрывалом не было уже ничего, кроме наперстка и белых ниток. Она напрасно перетряхивала все в ночных тумбочках. Наконец нашла под маминой кроватью корзиночку с полотном. Развернула и ахнула от удивления: в корзиночке было полно белых и розовых рубашечек. Дарка осторожно, словно это живой ребенок, а не рубашечка, подняла одну двумя пальцами и чуть не вскрикнула: рубашечка как раз впору ее большой кукле, а не ребенку. Она поспешно сложила все обратно и засунула под кровать. Дарка так волновалась, что когда вышла на крыльцо, у нее дрожали руки. Все это такое малюсенькое, такое малюсенькое… Стало горько (хотя Дарка понимала – иначе не могло быть), что мама не посвятила ее в свою тайну, не приобщила к работе. Ведь когда-то для кукол они все шили вместе; советовались, подбирали кружева, выкройки, и столько было радости, столько солнца… Теперь мама все это делает одна. И в тот день Дарка впервые спросила себя: кого бы она больше хотела – братика или сестричку? И не смогла ответить на такой простой вопрос. Просто не знала, кого ей больше хочется.

Представляла, что если это будет мальчик, то в дом придет много смешного. Ведь уже в полтора года ему сошьют штанишки, натянут папину шляпу на самый нос, а Гафия будет припевать:

 
Куда, шапочка, идешь,
Куда мальчика ведешь?
 

Появление девочки сулило другие радости: Даркина кукла, ее королева в изгнании, снова вернется на свой трон и обретет все права. Можно будет весь дом заполнить куклами без малейшего ущерба для собственного достоинства – ведь все это будет развлечением для младшей сестренки.

Как бы все это было хорошо, как бы весело было иметь младших братиков и сестричек! Если бы… если бы дети могли появляться на свет без этого… стыда для родителей.

Оттого, что Дарка не спала по ночам, глаза у нее запали, оставив снаружи лишь темные круги. Верно, и лицо осунулось, потому что бабушка снова пыталась пичкать ее какими-то травами.

– Оставьте меня… ну, пожалуйста, оставьте… мне ничего не надо… – отбивалась Дарка, хотя иногда еле сдерживалась, чтобы не выплеснуть бабушке и маме в лицо полный ушат правды.

Бабушка не верила Дарке и все приставала к ней то с молоком, то с зельем, ходила за ней, как пономарь с кадилом за священником.

– Не говори глупостей, если не понимаешь, – взорвалась бабушка однажды, когда Дарка очередной раз клялась, что здорова, и отказывалась пить молоко. – Ты сохнешь на глазах, я уже говорила отцу сегодня, что надо поехать с тобой к доктору.

Дарка посерела. Священник за решеткой исповедальни и врач – это были два человека, которым даже на страшном суде надо говорить правду. Лучше, во сто крат лучше раскрыться перед бабушкой, чем перед совсем чужим человеком. Но как? Как заговорить об этом страшном позоре, который пал на их дом?

– Бабушка… – Дарка замялась. – Бабушка, я что-то хочу сказать… Только мне так стыдно, так страшно… – И не докончила, хлынули слезы и затопили в горле дальнейшее признание.

Потом Дарка обняла бабушку за шею и с закрытыми глазами, вся красная, вспотевшая, проговорила наконец:

– Бабушка, знаете… у мамы будет ребенок… Я знаю, откуда берутся дети… и мне так стыдно, что мама… Мне жить не хочется… как подумаю… что люди скажут о маме…

Может быть, Дарка думала одно, а сказала другое, но бабушка отлично все поняла и только руки заломила. Дарка сразу почувствовала, что погубила себя навеки.

Бабушка вышла из комнаты, оставив Дарку одну на кровати, не сказав ни одного доброго или злого слова.

Дарка лежала навзничь и ждала того, что сейчас должно произойти. Была готова к тому, что в комнату влетят мама, папа, бабушка, соседи, поднимется шум, ее начнут проклинать, выгонят из дома и даже из села… Но теперь Дарке все было безразлично. Она лежала, как покойник, который ждет, пока закроют крышку, потому что гроба ему все равно не миновать. Когда щелкнула задвижка, Дарка быстро скрестила на груди руки и помолилась: «Иисусе, сделай так, чтобы я теперь заснула и больше никогда не просыпалась».

– Дарка! Даруся! – Это был голос мамы.

«Боже, – беззвучно простонала Дарка, – боже, мама тоже плачет…» И в тот же миг на Дарку как бы снизошел ослепительный свет, он согрел ее, а его сияющие лучи растопили все сомнения, все обиды, все печали, весь гнев. Словно распахнулись золотые ворота и они с мамой оказались по ту сторону, в краю счастья и радости. Такой радости, что сердце таяло от нее.

– Дитя мое! – Мама заплакала и так обняла Дарку, словно та все еще была маленьким ребенком. – Дитя мое… бедное мое дитя… что за недоразумение… – Она целовала Дарку и плакала.

Даже если бы мама теперь и не обмолвилась ни словечком, даже если бы она просто вышла из комнаты и больше не вернулась, все равно все было уже прощено и забыто. Потому что любовь, огромная любовь внезапно прорвала все плотины в Даркином сердце и понеслась стремительно, как весенний паводок. Потом они лежали рядом на мокрой от слез подушке, и мама говорила:

– А ты знаешь, почему ты родилась? Ну, знаешь?.. Видишь, не знаешь! Вот мама тебе и скажет: потому что мама и папа любили друг друга… любили и хотели иметь такую, точно такую девочку, как ты… А теперь, когда мама и папа хотят, чтобы тебе не было тоскливо одной, чтоб тебе было с кем жить, когда мы умрем… теперь, когда мы хотим подарить тебе маленького мальчика… ты вдруг плачешь. Ну не смешно ли, Даруся? А ты? Разве ты не хочешь иметь маленького братика? Пузатенького, кудрявого, который станет бегать за тобой, как хохлатая курочка, – помнишь, была у нас такая? – и обо всем спрашивать: «А тё?.. (потому что он, конечно же, не сможет сразу хорошо говорить) А тё?.. А тё?..» Ведь правда, ты хочешь, чтобы у нас был такой маленький карапузик?.. Ага, смеешься? Значит, ты хочешь того же, что мама и папа? Ага, вот и поймали мы теперь птичку! А теперь подумай, ты ведь у меня уже панна-гимназистка, подумай, как бы выглядел мир через сто лет, если бы ни одна мать не родила ребенка? Знаешь, что тогда произошло бы? Мир перестал бы существовать! Да, когда ты вырастешь, у тебя тоже будет ребенок… а мама станет называть его внучком, а у твоего ребенка тоже будет ребенок… и так мы будем жить все даже тогда, когда нас закопают на кладбище… Теперь скажи маме прямо в глаза вместо того, чтобы плакать по углам: ты все еще сердишься на маму? Ну?

Дарка обхватила маму за шею и ответила искренне, как на исповеди:

– Нет, мамочка… нет, и никогда… никогда… этого уже со мной не будет…

Потом в комнату вошел папа и спросил:

– Куда подевались мои ласточки?.. – хотя должен был уже знать от бабушки, что Дарка и мама именно здесь.

Потом, решив, что так будет лучше всего, сел между Даркой и мамой. Одной рукой обнял Даркину шею, другой мамину. Укачивал обеих, попеременно целовал то одну, то другую и снова укачивал.

Это был один из тех семейных вечеров, которые редки, как жемчуг в море, – иногда можно целую жизнь потратить на поиски такого вечера, да так и не дождаться его. Мама во что бы то ни стало хотела доставить Дарке удовольствие. Она смеялась, что Дарка должна еще воспользоваться тем преимуществом, что пока она единственный ребенок в семье. И потому мама пошла за абрикосовым вареньем. Дарке можно было есть его и запивать водой, сколько душе угодно.

Когда она осталась одна с папой, он взял дочку на руки (хотя вес уже был не мал!) и поцеловал ее раз и другой. И тут Дарке пришло в голову, что отец так же тосковал по этим поцелуям, как и она… Может, так же робел, как она, а может… может, просто стеснялся… как мужчина… признаться, что так любит свою дочку.

И вдруг перегородка, которая отделяла их друг от друга, рухнула. Дарка закинула отцу руки за шею, крепко прижалась к его лицу и громко сказала:

– Мой папочка… мой золотой папочка…

Этим летом еще одно событие потрясло Даркину жизнь до самых основ. Мама торжественно заявила, что устроит Дарке вечеринку, как подарок ко дню рождения. Правда, день тот, собственно говоря, уже прошел, но вечеринка все равно состоится.

Это будет настоящая вечерника – с накрытым столом, гостями, музыкой, танцами, играми. Кроме молодежи, будут приглашены и почитаемые гости, такие, как отец Подгорский с супругой, директор школы Данилюк с женой и, может быть, еще кое-кто. Так что. Дарка должна вести себя достойно, дабы не посрамить ни папу, ни маму, ни свои пятнадцать лет.

Мама позаботится о столе и о «почитаемых гостях», а все, остальное ляжет на Даркины плечи.

И пошло… И пошло… Иногда Дарке казалось, что какая-то неведомая сила швырнула ее на мельничные крылья и кружит-вертит без устали и меры.

А тут еще и Орыська увлеклась вечеринкой, места себе не находит. По три раза на день забегает со всевозможными сомненьями: «Дарка, а не покажется ли слишком детским мое зеленое платье в складочку?» Дарка отвечает, что нет, платье надо обязательно надеть, ведь оно очень идет Орыське. Через некоторое время подруга прибегает снова: «Софийка только что купила себе коробку пудры, не украсть ли немножечко на вечеринку?»

Нет, Дарка не: станет пудриться, ста провалилась бы сквозь землю, если бы, упаси боже, кто-нибудь узнал, что она напудрилась. Конечно, Орыська вольна поступать, как ей заблагорассудится, но Дарка не союзница ей в этом деле.

Орыська ушла, и тотчас появилась Ляля, она добровольно записывается к Дарке в помощницы. Но это только пустые слова, на самом деле Ляля всем командует.

Прежде всего спальню превратили в модную гостиную – как можно больше простора, как можно меньше всякой ненужной рухляди! Поэтому кресло на трех ногах – вон! Прадедовские фуксии (между прочим, бабушкина гордость!) – вон! Столик, оставшийся от бабушкиного приданого, – вон! Раскладную кушетку с продавленными пружинами – вон! Статуэтку цыган и цыганка – память о бабушкином брате – вон!

Бедная бабушка только постанывает по углам: такой разгром, ай-ай-ай! Такой разгром!

Когда все наконец стало на свои места и Дарка, как хозяйка, была готова к приему гостей, она набралась храбрости внимательно и самокритично рассмотреть себя в зеркале.

Платье, правда, еще детского покроя (высокая талия, под самую груды), зато прическа как у взрослой. Дарка не виновата, что ей нравится эта девочка в зеркале с тяжелыми, цвета гречишного меда косами, уложенными надо лбом, со счастливыми глазами, здоровыми, румяными щечками.

Неважно, что веснушек на носу больше, чем требуется «для здоровья», неважно, что улыбка обнажает неровные зубы. Глаза и румянец на щеках затмевают, смягчают все-все, даже два кривых передних зуба.

Первыми пришли супруги Подгорские. Дарка, памятуя данное маме обещание не позорить родителей и свои пятнадцать лет, не осмелилась опросить, где же младшая ветвь рода. Его преподобие с золотистой бородой, светлыми глазами, в новой шелковой рясе выглядел очень молодо.

Девочку слегка покоробили слишком уж елейные и шумные похвалы пани Подгорской: «Как здесь все элегантно, со вкусом!!» – как будто в доме учителя не может быть так же элегантно, как у священника.

Слава богу, это были мамины гости. Потом пришли «старые» Данилюки.

Супруга директора вытянула губы в трубочку:

– О! Ляли еще нет? И Данка тоже? И молодых Подгорских не видно… А где же Петро Костик? Нет? И Пражского нет? Что это значит? Недоразумение? А может, быть, Дарка не пригласила их?

Тут уже и мама начинает волноваться:

– На который час ты позвала своих гостей? Без четверти восемь… Я не знаю, как быть с ужином…

«Пригласила на шесть. Точно на шесть. Не знаю, что произошло, почему они не пришли. Я даже не могу догадаться, какая причина задержала их всех… О, как трудна, как ответственна роль хозяйки!»

Дарка бегает из комнаты в комнату, от окна к окну: «Не видно? Не слышно? Не идут?»

И вдруг (через огород прошли они, что ли?) под окнами раздалось задорное, громкое, живое, как весенний паводок, «Многая лета».

Мама довольна, смеется. А Дарка моргает глазами от счастья и глупо улыбается.

Когда воздух сотрясает песня «Добрый вечер, девушка…», Дарка не выдерживает, выскакивает во двор и – падает прямо на цветы, поставленные Костиком у порога. Это ей. По случаю запоздалых именин.

Гости почти вносят Дарку на руках. У порога следует новое «Многая лета». Теперь к хору присоединяются надтреснутые голоса старших.

Мама засуетилась, покрикивает на служанку, чтобы проворнее поворачивалась. Надо повсюду зажечь свет, набросить на лампы яркие абажуры. Да будет светло! Да будет красочно!

Из кухни уже доносится звон посуды.

– Музыка… Почему нет музыки? Где музыка?! – кричит Ляля.

– Дорогие гости!.. Дорогие гости!.. Ужинать!.. – пытается вмешаться мама, но ее голос заглушает перекличка настраиваемых инструментов.