Текст книги "Счастье взаимной любви"
Автор книги: Ирина Гончарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
– Ну, есть показания, что во время акта он пел какие-то песни. По смыслу, будто он имеет комсомолку, а папа у нее парторг, мама в районке, и потому он дерет через зад всю коммунистическую партию Советского Союза?
– Да ему не до песен было! – радостно объяснила Аня. – В Корове сто пудов, а он тоненький и хиленький! Пока покрепче да поласковей прижал, его небось семь потов прошибло! Песни с лозунгами пел! В таких делах не до песен.
– Да. Пожалуй, вы правы. Не до песен, – сдерживая улыбку, сказал Соболь и вдруг спросил легко, как бы между прочим: – А вы все время были на берегу?
– Да, – разом выпалила Аня, и страх ударил ей в голову, что-то сжалось в груди, она напряглась, понимая, что теперь надо быть особенно внимательной и собранной.
– Сидели у костра, танцевали, пили, пели? – с деланным безразличием перечислял Соболь.
– Да.
– И не отходили никуда?
– Я?
– Вы?
– Сначала рыбу ловили. С Мазуруком.
– А позже?
«Что теперь отвечать?» – мелькнуло в голове Ани. Она уже видела, что Соболь тоже напрягся, лицо его стало жестче и подозрительней. Было ясно: он кое-что знает, кто-то из ребят не только наболтал про любовь Лешки и Коровы под политический аккомпанемент, но и постарался вспомнить, что Ани одно время не было у костра. Скорее всего информация исходила от самой Коровы. Остальным подобного рода пустяки сообщать ни к чему, им бы самим отодвинуться в сторону от политического изнасилования Коровы. Сидела Аня у костра или ушла куда – к оргазму Коровы вопрос отношения не имеет! ЭТО К ДРУГОМУ ДЕЛУ ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ! И именно на это дело исподволь и неторопливо выходил следователь Соболь, вот ведь в чем беда.
– Когда Витька Мазурук начал заигрывать с Тамаркой, мне стало противно и я ушла в палатку.
– Понятно. Приревновали, как я понимаю?
– Понимайте, как хотите.
– Что делали в палатке?
– Ничего. Курила.
– Плотникова, – медленно сказал он, – эти вопросы немного не по нашему делу, но отвечать все равно придется. Ваши друзья утверждают, что вас с ними не было около часу.
– Они пьяные были. Просто не заметили, что я ушла.
– Гуляли по лесу? – резко спросил он.
– Зачем?
– Да просто так! Если бы гуляли, то могли что-то увидеть.
– Что?
Он примолк, нахмурился и покопался в бумажках на столе. Спросил, не глядя ей в лицо:
– Выстрелов в лесу не слышали?
– Нет. Не слышала.
– И никого в лесу не встретили?
– Я не была в лесу. Я сидела в палатке.
– Никуда из палатки не выходили?
– Нет.
– Понимаете, Плотникова, есть показания, что вы не в палатке сидели… А пошли купаться в озеро. Одна.
– Да при чем тут мои купания и палатка?!
– При том, Плотникова, что в то же время в лесу был убит человек. Пока ваша компашка гуляла. Убит солдат, дезертир. По некоторым данным экспертизы, есть подозрение, что его убила женщина. Экспертиза у нас хорошо работает. Есть и кое-какие следы. Вы когда-нибудь автомат Калашникова в руках держали?
– В кино видала. На военном параде, по телевизору.
Она чувствовала, что лицо ее то ли краснеет, то ли бледнеет, но что-то на нем проявляется, потому что взгляд Соболя с каждой секундой становился все жестче.
– Так вы купались в озере?
– Да, – ответила она, понимая, что кто-то из друзей приметил ее и скрывать своих наблюдений не стал. Да и зачем? – Да, – повторила она. – Захмелела и решила освежиться.
– Вот именно. По хронологии, Плотникова, получается, что, пока все сидели у костра, пока насиловали Богданову… То есть пока Богданова и Иванов занимались любовью, вы отходили от общей компании. Отходили неизвестно куда. Потом вернулись и купались в озере. И все бы это хорошо, во всем ничего страшного, если бы…
Он примолк и молчал упрямо, впившись в ее глаза и ожидая, что она подхватит вопросом его оборванную фразу.
А сердце Ани стучало сильно и гулко, удары отдавались в голову, и все окружающее слегка плыло перед глазами.
– Все бы хорошо, если бы вчера, Плотникова, наша группа не выудила в озере автомат, принадлежавший убитому.
– Это ваши заботы, – ответила она, и ей показалось, что она ничего не произнесла, а только подумала, сил на голос не хватило. Но оказалось – все же ответила.
– Убийство – это забота всего общества, Плотникова, а не какая-то там шальная любовь на природе.
– Не знаю я ни про какое убийство. Я сидела в палатке, потом искупалась, вернулась, и мы поехали домой.
– Но почему вы купались где-то в стороне? Почему не на удобном месте, около костра?
– Потому что голой купалась. А смотреть на них пьяных было противно.
– Так. Танцевать вместе со всеми голой не противно, а купаться противно?
Аня не ответила. Уверенность и убежденность в том, что этому красавчику не удастся подловить ее на слове, запутать, вернулись к ней. Грохот сердца в груди стих, и всякий страх пропал.
– Понимаете, Плотникова, тут ведь вот какую модель можно построить. Модель событий. Вам надоела компания, вы приревновали своего дружка к подруге и решили уйти. Двинулись к дороге, и на вас неожиданно напал этот солдат. Вы сопротивлялись и в процессе борьбы случайно застрелили нападавшего… Потом, в состоянии стресса, взяли автомат, утопили его в озере, вернулись в свой лагерь и вышли к костру. У меня такое впечатление, что нервов у вас на такое дело хватило бы. У вас сильная нервная система. И при определенных условиях я могу допустить, что психологическая модель, которую я выстроил по отношению к вам и событиям, достаточно обоснованна. Другая бы девушка убежала, разрыдалась, в истерику впала. А вы умеете держать себя в руках.
Аня собралась с духом и спросила грубо:
– Вы что, убийство мне клеите?
– Ну и выражения, Плотникова! Я просто воссоздаю возможную модель. И если она… имеет право БЫТЬ, то, заверяю вас, в таком случае девушка, что застрелила насильника, НЕВИНОВАТА и не подлежит задержанию и суду.
«Врешь, гад! – завыли медные трубы в сознании Ани. – Врешь! Тебе походя это дело зацепить охота, отличиться! Потому что ты – Соболь, и о тебе такие сказки ходят! И невдомек тебе, что ход твоего расследования уже обсуждает весь город, все твои двойные планы известны, она, Аня, понаслушавшись этих разговоров, к такому повороту допроса более или менее готова!»
Однако соображении своих она не высказала, а молчала под пронизывающим взглядом следователя.
– Ну? – спросил он.
– Что «ну»?
– Как вам моя модель?
– Не понимаю я ничего про вашу модель! Что вы из меня дуру делаете?! То я Богданову помогла изнасиловать, то я какого-то солдата убила! Может, я еще Мао Цзэдуна отравила?
– Мао Цзэдуна вы не отравили, – ответил он, прищурившись. – Но в деле об убийстве солдата у вас нет прочного алиби, Плотникова. Так это на юридическом языке называется. И я чувствую, что кое-что вы об этом знаете. Знаете, Плотникова! А потому приготовьтесь: вас еще будут допрашивать по этому поводу. Не раз и не два. К сожалению, не я, а люди, которым это положено.
– А вы меня этим людям подставите, так? – спросила Аня.
– Да уж так получается, – якобы сожалея, сказал Соболь. – Иванова Алексея вы, судя по всему, выручили, а вот самой придется повертеться…
– Я ничего не знаю, – с легким надрывом сказала она.
– Это потребуется доказать.
Только много позже Аня узнала, что ничего-то ей доказывать не надо было, потому что существует понятие презумпции невиновности, формально узаконенное и при советской власти. Это он, Соболь, должен был ей что-то доказывать. Да и не он, в сущности, потому что дело об убийстве было не в его ведении, Соболь лишь усердие проявлял, отличиться возмечтал на два фронта сразу. Дело об убийстве солдата вела военная прокуратура, но все это стало известно Ане много позже.
– Докажете свою невиновность? – спросил Соболь, улыбнувшись.
– Докажу, – буркнула Аня.
Он откинулся на спинку стула, снова засмеялся, обнажая ровные крепкие зубы, и вдруг Аня увидела, что взгляд у него стал совсем другим – лукавым, игривым. Он с явным интересом уставился на ее грудь, на коленки и задравшуюся короткую юбку. Такой взгляд Ане был хорошо знаком. И когда она его замечала, то всегда мгновенно чувствовала себя сильной, решительной до беспощадности. Она быстро сообразила, что сначала речь шла о сокрушении девственности Коровы, потом об убийстве, но теперь эти темы закончены, в сторону уплывают, а возникает третья, совсем иная.
Она медленно выпрямилась на стуле и подчеркнутым движением натянула на колени юбку, что, конечно, не получилось: чтоб закрыть коленки, такую юбку требовалось снять вообще.
– А… вы в Москву наезжаете? – вдруг заиграл глазками Соболь. – Погулять по столице, повеселиться? Здесь ведь скучновато?
– Конечно…
И она улыбнулась, облизнув кончиком языка пересохшие губы. При этом слегка опустила плечи и чуть-чуть прикрыла ресницы, отчего – она твердо знала – глаза у нее затянулись поволокой, стали дремуче библейскими, с тусклым отсветом костров в Аравийской пустыне.
Соболь едва слышно прошептал осевшим голосом:
– Я бы мог показать вам в Москве много интересного…
Она помолчала, чтобы рассмотреть, как он ежится и елозит задом по стулу.
– Когда? – спросила она задумчиво.
– Скажем, в субботу, – на выдохе произнес он. – Могли бы погулять по Кремлю, у меня в закрытые зоны есть пропуск, а потом посидеть в ресторане Дома кино.
Сильный ход! Невероятной мощи удар! Попасть в закрытый для простых смертных ресторан Дома кино на Васильевской, ресторан, где гуляют и веселятся все кинозвезды СССР, увидеть артистов живьем – да на такой соблазн можно было поймать добрую половину молодых девиц подмосковного города Электросталь!
Но Соболю и в голову не приходило, что Аня была в этом заветном раю уже неоднократно и прекрасно знала, что ничего необычного в этом пьяном кабаке нет. Ну, появляются там знаменитые артисты, а как напьются, так не лучше других – тащи к себе в постель любого, если есть желание.
– В субботу? – переспросила Аня, изображая колебания.
– Да. Послезавтра…
– Я приеду… Электричкой восемнадцать двадцать одна. Четвертый вагон.
Он кивнул и проговорил невнятно, не поднимая глаз:
– Хорошо. На той неделе вы подпишете протокол… Это надо, но больше вас беспокоить никто не будет… Ни по каким вопросам.
Она вышла на улицу и неторопливо пошла к центру.
С края площади увидела, что вся их компания кучкуется около газетного киоска. Мазурук без гитары, Мишка Клюев, Тамарка, Ленька Селиванов… Говорить с ними ей было не о чем, да и не хотелось. Дешевки они все как один. Уже издали по их суете, по лицам было видно, что они перепуганы и готовы мать родную хоть в КГБ сдать, лишь бы вывернуться благополучно самим.
Она пришла домой и через час вместе с отцом отправилась на садовый участок. Матери оставили записку, что пошли «на посевные работы, закладывать урожай». И с этой целью всю пятницу прочищали малину, пололи жалкие грядки, вечером отец нажарил на керосинке мяса, и, когда стемнело, принялись за ужин, украсив стол бутылкой водки и тяжелой бутылью портвейна. Едва взялись за стаканы, как подгребли соседи со своих участков, тоже не с пустыми руками. Но разговоры за столом пошли производственные – о заводских делах, графиках плавки, премиях и грядущих благах, которые, как всегда, будут раздавать под очередной октябрьский юбилей советской власти.
Никого моложе сорока за столом не было, а наслаждения от того, что ее хватали за коленки трясущиеся узловатые старческие руки, Аня не испытывала и потому пошла спать в садовый домик. Строго говоря, никакого домика на своей земле строить было нельзя, разрешалось лишь установить будку для сохранения огородного инвентаря. Но будки эти умудрялись возводить такие, что туда можно было воткнуть парочку раскладушек, и очень многие ночевали на своих участках.
Отец Ани и построил такую конуру, где уместились две узкие койки, между которыми влезал маленький столик.
Аня легла на жесткую кровать, намазалась от комаров кремом «Тайга», который спасал всего лишь на пару часов, и, почти не прислушиваясь к полупьяной беседе за окном, задумалась о предстоящей завтра субботе и встрече со следователем Соболем. Хочешь не хочешь, а идти надо. Чтобы все происшедшее на Соловьином озере без последствий и расследований ушло в прошлое и забылось. Забыться, конечно, не забудется…
За стенками будки заговорили о футболе и хоккее. Аня слышала негромкий голос отца и ясно представляла его мимику при каждом слове.
Папа, папочка ты мой! Какой ты славный и несчастный человек! Электропечь, план, футбол, клочок земли – вот и все, что есть в твоей жизни. Давным-давно уже не скрипит кровать по ночам в комнате родителей, но все чаще ты заглядываешь в туалет и бесшумно снимаешь крышку сливного бачка. Дадут Героя к праздникам. Большое достижение. Быть может, пододвинут очередь на малолитражный занюханный автомобиль, и к следующей весне ты его купишь, перетерпев немыслимый скандал матери, которая ужаснется, обнаружив у тебя такие гигантские, скрытые от нее накопления. И все так же регулярно, безостановочно будешь уходить на рабочую смену к своей полыхающей жаром электропечи, где сквозь ворота обжигают спину ледяные сквозняки. И ты даже представить себе не можешь, что по элементарному (человеческому) закону ты имеешь нормальное право – НЕ РАБОТАТЬ! А жить, скажем, выращивая на СВОЕЙ земле помидоры и приторговывая ими. Или сдавать эту землю в аренду и кормиться с нее. Но куда там! Есть лозунг, даже не лозунг, а закон: «Кто не работает, тот не ест». Его никто не отменял со времен Октябрьской революции. К нему добавили закон о тунеядстве, какого нет ни в одной стране мира, и под него можно осудить любого человека от 16 лет, коли он не желает работать, и живенько пристроить на лесоповал. Почему? По какому праву? Кем это изобретено? Ведь в принципе человек должен жить так, как хочет, соблюдая основные принципы: не убий, не воруй, не поджигай, не хулигань, а все это укладывается в простейшую формулу: «ЖИВИ САМ И ДАВАЙ ЖИТЬ ДРУГИМ». Вот и все. Но нет. Кому-то хотелось, папа, чтоб вся твоя жизнь прошла по-другому. Ты ее и прожил по чужой указке, по чужому беспощадному желанию. Мало того, тебя убедили, что это самая наилучшая из всех возможных жизней. Ты не можешь себе представить, как живут люди в мире, что такое Париж, Лондон, Токио. Ты никогда там не был, да и не будешь, поскольку шанс получить групповую турпутевку на загранпоездку, жалкий шанс, выпадает один раз в десять лет, да и того у тебя нет, ибо считается, что ты на секретной работе, владеешь государственной тайной, поэтому тебя никуда не выпускают. Какая, к чертям, тайна – режим выплавки стали! Да что там Париж или Вальпараисо! За всю жизнь ты ни разу не был и не будешь в нормальном хорошем ресторане с белыми жесткими скатертями на столе, сверкающей посудой и бассейном посреди зала, где плавают карпы – выбирай любого, и через полчаса он на столе в жареном виде! Но плевать и на карпов! Проживая свой короткий век, ты даже не знаешь, что творится рядом, там, где ты живешь, на том маленьком комке грязи, который мотается вокруг звезды четвертой величины и называется Землей. Не знаешь о жизни на этой Земле почти ничего. Потому что тебе не позволяют знать. Зарубежные радиостанции глушатся диким воем или тарахтением, вся информация из-за границы просеивается и отбирается. Тебе сообщат, что пожарные города Нью-Йорка объявили забастовку с требованием повысить заработную плату. Это-то тебе сообщат, как и то, что там уже начались неукротимые пожары. Но ты никогда не узнаешь, что до этой забастовки заработная плата пожарных без квалификации была такой, что на нее, месячную, можно разом купить автомобиль. Не копить десять лет, а пойти в магазин и купить, будто это бутылка водки. Тебя лишили права знать, что творится в мире в ту эпоху, которая отпущена тебе как время твоего единоразового существования в подлунном мире. Тебя убедили, что ты живешь в стране ВСЕГО САМОГО ЛУЧШЕГО. Лучших космонавтов, лучшей науки, самых сильных спортсменов, самых грамотных и читающих граждан, а вокруг, за пограничными столбами – загнивающий капитализм, где линчуют негров, умирает культура, вырождаются нации и весь всемирный пролетариат до отчаянной ярости завидует нам, гражданам СССР. Но капиталисты держатся на штыках и пьют кровь рабочих и крестьян. И в таком рабском состоянии неведения, в положении биологической жизни, чуть ли не на уровне растения, пребывают все твои друзья, весь город Электросталь и весь Союз Советских Социалистических Республик. Да какая же сволочь, в Кремле или на Старой площади, где угнездился ЦК КПСС, указывает тебе, папа, как ты должен жить? Какая мразь заставляет тебя ДУМАТЬ только так, как надо ей? Почему ты живешь ради них и работаешь на них, вот вопрос? Почему всеми правдами и неправдами, по закону и без закона всех вчерашних выпускников ставят в такие условия, что после школы им никуда не деться, кроме как в ПТУ, чтоб через пару лет оказаться на том же заводе «Электросталь» или на аналогичной фабрике? Какое право кто-то имеет навязывать другим ту или иную жизнь? Ведь ты, папа, скоро умрешь, это все знают. На худом и сухом лице твоем уже видна печать смерти. Умрешь, даже не представляя себе, как велик и разнообразен был тот мир, в котором тебе выпало счастье жить. Но жизни не получилось. Ни у тебя, ни у тех, кто был с тобой рядом.
От этих размышлений Аня даже потихоньку заплакала. Строго говоря, она не сама пришла к таким опасным рассуждениям. Года полтора назад из Риги приезжал дядя Арон Шломович, брат матери. Хотел проститься, потому что туберкулез его достиг последней стадии и до весны он уже не мечтал дожить. Гуляя с Аней по заснеженной Москве, старик Арон тихим скрипучим голосом и рассказал ей, что мир не замыкается на территории Электростали, Москвы, СССР, Европы и Азии. Он даже не замыкается на территории всей Земли… Он много чего рассказал, этот умирающий, истово религиозный еврей. Аня мало что поняла, но вывод сделала решительный: для всякого нормального человека нет наций, нет государств, нет систем. Каждый из живущих – человек Земли, человек Мира, человек Космоса. «Живи сам и давай жить другим». Вот и все.
Уже засыпая, она подумала, что сама-то жива, а неделю назад лишила жизни ЧЕЛОВЕКА. Но человек ли это был? Ведь он тоже собирался насильно подчинить ее своей воле. Мой палец, мой мозг и то, что у меня между ног, – все это принадлежит мне, и я имею право распоряжаться ими, как сама захочу. Поэтому он и должен был умереть. Этот человек нарушал не гнусненькие законы, писанные людьми, а закон Человеческой Природы.
Поутру в субботу Аня почувствовала полное отвращение ко всем видам трудовой деятельности. Меньше всего ей хотелось копаться на огородной ниве, и она сказала об этом отцу:
– Пап, я поеду в Москву… Вернусь, наверное, в понедельник.
– Конечно! – обрадовался отец. – Поезжай. Какого хрена тебе здесь горбатиться! Погуляй, повеселись, на стадион сходи, там сегодня футбол хороший. А я домой тоже в понедельник приду, у меня вахта с обеда. Мать не узнает, где ты была.
То, что мать могла прийти сюда, решительно исключалось. Сара Шломович ненавидела землеройные увлечения друзей и соседей всей своей душой. И раз глянув на полученный участок, скривила губы, ушла домой и больше не появлялась на нем никогда.
– У тебя денежка еще есть? – озабоченно спросил отец. – Я с собой не захватил, так что сейчас пойду займу для тебя.
– Есть, папа, с прошлого раза остались. Я же взяла из носков…
– Вот и ладненько, ладненько. – Он вдруг застеснялся и сказал нерешительно: – Анечка, когда ты в туалет, значит, ходишь и в сливной бачок заглядываешь – это ничего, я понимаю, только все до конца не выдувай. А то в последний раз встал ночью по большому желанию, а в бутылке ничего не оказалось. Хорошо?
– Извини, папа. Так получилось. Я больше не буду.
– Ничего, ничего! – заторопился он. – Я понимаю, иногда случается, что нельзя без этого. А мы еще какое-нибудь место придумаем. Для неприкосновенности резерва главного командования. НРГК у нас с тобой будет.
Аня погладила его по плечу и ушла.
Она добралась до станции и через час, разумеется, не покупая билета, прибыла на Курский вокзал столицы.
Всю свою по-настоящему красивую и хорошую одежду, включая нижнее белье, она держала у Аллы Простовой, самой лучшей своей подруги, полтора года назад перебравшейся из Электростали. Точнее, перебрался ее отец, который после долгих лет мытарств, интриг и униженных хождений по кабинетам был наконец погребен вместе со своей виолончелью в оркестровую яму Большого театра. Туда же стремилась и Алла, день и ночь перепиливающая на плече свою скрипку. Врушка она была отчаянная. Поутру могла сказать в школе, что вчера купила двухдорожечный магнитофон экстра-класса «Грюндик», а вечером, когда к ней приходили, чтоб послушать дивное звучание заграничного чуда, оказывалось, что магнитофон украли, сдали в ремонт или он вообще не понравился и его вернули в магазин. Понятно, потому что дедушка у нее был из княжеского рода, дядя-миллионер жил в Канаде, тетя числилась правой рукой мадам Рубинштейн, заправляющей мировой парфюмерией, а сама она, Алла Простова, состояла тайным агентом КГБ по работе с иностранной агентурой, выявлению ее и уничтожению. Вранье ее, надо отметить, вреда никому не приносило. Но надеяться на ее обещания было нельзя. Если к этому привыкнуть, твердо зная, что никаких серьезных дел с ней иметь невозможно, то отношения с Аллой могли сложиться доверительные, теплые и о лучшей подруге можно было только мечтать. К тому же она была по-настоящему красивой, хотя и несколько холодной. Парень, с которым она встречалась, Юра Носов, играл в регби, обладал скульптурной фигурой, был ослепительно хорош собой. Когда они появлялись где-нибудь вместе, то эффект производили сногсшибательный, но оба смотрели на мир с легким презрением, считая себя парой, избранной Богом для великих дел. В будущем.
Открыв дверь и увидев Аню, Алла завизжала от радости и тут же сообщила, что отец на гастролях в Америке. Этому можно было верить, поскольку виолончели в гостиной не было. (В дальнейшем выяснилось, что гастроли были не в Америке, а в Армении.)
Аня наскоро приняла ванну. Алла принялась делать ей новомодную прическу, безостановочно обрушивая на подругу личные и московские новости. Оказалось, что папа Простов купил новую, только что вышедшую модель автомобиля «жигули-3», поставил во дворе в гараж (ни гаража, ни тем паче папиного автомобиля в природе, понятно, не было.) В правительстве и ЦК партии готовят «сухой» закон, по которому не то что водки не будет, а и вино запретят, отчего на Кавказе и в Молдавии повырубают всю виноградную лозу, выращиваемую веками (в дальнейшем это оказалось горькой правдой). Сын одного из руководителей компартии поехал на сафари в Африку и для этого закупил львов, что не всякий американский миллионер может себе позволить, ибо там белого охотника обслуживают пять слонов, два негра подают ружья для стрельбы, три лакея следят за шампанским, две гейши держат над головой солнцезащитный зонтик, а одна – опахало от мух. Лицензия на каждого убитого льва стоит больше, чем пять автомобилей «кадиллак», а сын партийного деятеля убил дюжину львов. За все уплачено золотом и бриллиантами из Алмазного фонда в Кремле (информация была правдивой наполовину).
За этими разговорами Алла закончила прическу, заставила Аню надеть на себя ее кожаную юбку и французскую кофточку, окинула подругу взглядом и завистливо произнесла:
– Может, ты и не красавица, но секс из тебя так прет, что мужички должны неделю горячим кипятком писать, как тебя увидят.
– Мне сегодня такой и надо быть, – уверенно ответила Аня.
– Именно сегодня?
– Да. Соблазнить надо одного человечка, чтоб меня в тюрьму не посадили.
– В тюрьму? – вытаращила красивые глазищи Алла.
– Ага. Я человека убила.
– Правда?!
– Правда. Из автомата.
– Не может быть!
Особого ужаса в голосе Аллы не наблюдалось. Биологическая, безнадежная врушка, она была восприимчива и к фантастическим выдумкам окружающих. Верила всему ровно настолько, чтоб восхититься и забыть, не придавая новости никакого значения. Аня туманно объяснила, как все случилось, и главное в составе событий Алла тут же ухватила.
– Так ты ложишься с этим Соболем, чтоб не загреметь за решетку?!
– Что поделаешь! – усмехнулась Аня.
– Здорово! – восхитилась Алла, не придав значения ужасу смертоубийства. – В этом даже есть что-то героическое! Знаешь, я тоже однажды была с дядей на охоте, кабанов мы добывали, и вдруг в кустах мне показалось, что кабан! Я выстрелила, а потом оказалось, что там человек был… Ну, охотой один маршал заведовал, так что дело замяли, сама понимаешь…
И пошло-поехало. Увлеченная Алла через полчаса перестреляла на охоте и перерезала в подворотне, когда ее насиловали, добрую роту ничтожных мужиков, которые, безусловно, были достойны высшей кары.
За бесконечными разговорами время пролетело совершенно незаметно. Ближе к вечеру Аня ушла на Курский вокзал к прибытию электрички 18.21 из Электростали, а Алла яростно уцепилась за скрипку. Расстались до утра.
Аня вышла на платформу минут за десять до прибытия поезда. Соболь уже ждал. Он стоял там, где примерно должен был остановиться четвертый вагон, приодевшись в очень приличный светло-серый костюм при строгом галстуке, и, мало того, в руках держал букет алых роз. Не слишком дорогое подношение, но все же – ого-го!
Аня не подошла к нему сразу. Не подошла даже тогда, когда подмосковный люд ринулся из электрички на штурм вечерней Москвы, соблазняющей столичными развлечениями. Толпы агрессивных подростков рвались на стадион, чтобы поболеть за свою команду, по окончании матча устроить драку с такими же московскими шпанятами и вернуться домой с твердой уверенностью, что уж если их любимцы на спортивном поле и проиграли, то они-то показали зазнайкам-москвичам, где раки зимуют.
Соболь стоял на опустевшей платформе, и вид у него был по-мальчишески огорченный. Он бессмысленно вертел в руках свои розы и, совершенно очевидно, собирался ждать следующую электричку – минут через сорок.
Аня подошла к нему со спины и сказала врастяжку:
– При-ве-е-ет. Во-от и я.
Он круто обернулся, вспыхнул и ткнул ей в руки букет, словно ударил.
– Добрый вечер! А я уж заждался!
Наглой уверенности, чего Аня побаивалась, в нем не было никакой. Несмотря на реальную пошлость ситуации, он все же считал, что свидание должно быть окрашено подобающей поэтической лирикой и рыцарством отношений, во всяком случае с его стороны. Аня это сразу поняла и приняла правила игры. В конце концов, если у него такой стиль, пусть будет так – не худший вариант.
– Ты знаешь, – неуверенно сказал он. – Мы можем сходить куда-нибудь в ресторан или кафе… Хотя, честно говоря, мне бы не стоило нарываться с тобой на знакомых. Мало ли что, вдруг усекут, что у нас с тобой отношения, связанные с моей работой.
– Поехали погуляем в парк Горького, – беззаботно предложила Аня, а потом решила ускорить ход событий. – Хотя я на высоких каблуках, много не нагуляешься…
– Если ты не против, мы можем посидеть у меня дома… Есть музыка, японский телевизор и все прочее.
«Рано или поздно этой музыки со всем прочим не миновать», – решила Аня.
– Поехали.
– Это недалеко, – откровенно обрадовался он.
Они взяли такси, хотя езды до Разгуляя оказалось всего ничего – меньше десяти минут.
По тому, как Соболь путался в связке ключей, когда открывал двери, по интерьеру квартиры Аня сообразила, что жилплощадь прямого отношения к Соболю не имеет. Квартира верного друга, который сейчас на каком-нибудь дежурстве или уехал на рыбалку. Скудная квартира, самыми ценными вещами были телевизор да радиола. Аня не сразу даже смекнула, чего ей здесь не хватает, потом поняла – в квартире нет книжных полок и вообще ни одной книги!
Зато в изголовье широкого дивана вызывающе белела стопка совершенно чистого, до хруста накрахмаленного постельного белья.
Через полтора часа они им и воспользовались, выпив шампанского, коньяку, закусив шоколадом и «Киевским» тортом. А до того мучительно искали подходящую тему для беседы, пока не перешли к жизни киноартистов: кто с кем спал, в чем снимался, с кем кто собирается спать и где сниматься. Кино Аня любила и знала. Соболь знал только актеров, имена режиссеров ему ничего не говорили. Великого Феллини он назвал Фелининым, считая его советским деятелем кинематографа. Фильм «Ночи Кабирии», от которого Аня была без ума, тоже оказался у него отечественным.
Когда по телевизору закончилась информационная программа «Время», Аня без всяких предисловий и объяснений встала с продавленного кресла и потянула с бедер кожаную юбку. Она любила ударные эффекты, от которых у партнера отваливалась челюсть, а глаза становились дикими. Соболь оказался не лучше других.
– Подожди, – нелепо сказал он. – Я сейчас постелю.
Эдакий дурак, лучше бы помог раздеться. А он повернулся к ней спиной и принялся торопливо размахивать простынями, но, когда увидел ее обнаженной, заторопился, стягивая с себя одежду, – видно, ему просто случка была нужна, а не наслаждение тайнами сложного и утонченного искусства. Хотя бы индийские трактаты о любви почитал, помимо Уголовного кодекса.
Он ничего не умел. В поте лица примитивно трудился в одной позе, которую Аня называла «бутербродом» – дама на лопатках снизу, а джентльмен поверх. Но, к чести его, надо сказать, что после первых двух скоротечных заходов дальнейшие попытки были длительными, уверенными, а в паузах вдруг стало проще и родней, что ли, нашлось даже, о чем поболтать и, оборвав фразу на середине, удалось забыться легким сном.
Предлагать ему что-то более изысканное Аня не стала. Мало ли какое у него отношение к таким делам, пусть будет перманентный «бутерброд», а то еще обидится за собственное невежество. В конце концов любовь эта деловая, каждый получает свое.
Но о «своем» Соболь не заводил разговоров до утра. И только когда она уходила, сказал, не глядя ей в глаза:
– На всякий случай, чтоб ты чепухи не напорола… Протокола допроса я вообще не составлял, поскольку ты, как и еще пара ребят, вообще ничего не видела по пьяному делу. Даже объяснительной не надо писать.
– Тем лучше, – просто ответила Аня.
Он обнял ее и прошептал на ухо:
– Но будь осторожней. Запомни наш закон: «Не колись, не судим будешь!» Стой в случае чего до конца – обозлилась на дружка, который полез на подругу, ушла в палатку, искупалась в озере, вернулась, в лес не ходила, ничего не видела, ничего не слышала.
– Так оно и было.
– Пусть так… На твое счастье, розыскная собака оказалась обожравшейся и не взяла след.
Он отодвинулся от нее и спросил осторожно:
– Мы еще увидимся?
