Текст книги "Счастье взаимной любви"
Автор книги: Ирина Гончарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Annotation
Аня Плотникова и не подозревала, чем закончатся ее любовные игры на берегу озера. Случайная встреча в лесу перевернула всю ее жизнь. Горе и радость, любовь и предательство, роскошь и нищета переплелись в судьбе девушки, мечтающей о счастье взаимной любви.
Ирина Гончарова
Часть первая
1
2
3
4
Часть вторая
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
Часть третья
1
2
3
4
Часть четвертая
1
2
3
4
notes
1
Ирина Гончарова
Счастье взаимной любви
Аня влезла в резиновую лодку, Мазурук столкнул посудинку с мелководья, вскочил в нее сам и принялся энергично грести короткими веслами. Он был уже в одних плавках, и Аня поймала себя на том, что ей приятно смотреть на «своего парня». Гибкое юношеское тело, едва покрытое легким золотистым загаром, спортивно развитые плечи и гладкая, словно мелким наждаком надраенная кожа. Пару удочек он с собой все же прихватил. Достигнув кромки камышей, размотал их, насадил наживку и забросил в воду.
Но потом перебрался к Ане, обнял ее и прижал к себе.
Аня почувствовала, что он уже горяч, словно подхватил простуду.
Часть первая
1
Она проснулась мгновенно, ей показалось, будто мать трясет ее за плечо и громко шепчет: «Аня, вставай! Пора в школу!.. Вон уже Петька-мусорщик приехал!» Ей даже послышался грохот железного контейнера во дворе. Водителем мусорной машины был Петька.
В ту же секунду она осознала, что до того двора детства – тысячи километров, до голоса матери, зовущего в школу, – одиннадцать прошедших лет.
Она сразу поняла: не голос матери, а острое чувство надвигающейся опасности было причиной ее пробуждения, безошибочное чувство, которое всегда возникало за несколько минут до прихода беды.
Она быстро поднялась с постели и прислушалась. За широким, во всю стену окном, не прикрытым шторами, гулко ревел Тихий океан. Волны ритмично разбивались о скалы, и она подумала, что сегодня, как и предсказывали синоптики, будет небольшой шторм.
Лунный свет проникал в спальню, высвечивая громадную белую кровать, отражался от зеркального потолка, и в этом голубоватом свете ярко сияли фарфоровые зрачки на лице бронзового негра. Он стоял в углу с двумя канделябрами в руках, и белки его глаз, казалось, вылезали из орбит от страха. Опасность существовала – даже бронзовый истукан ее чувствовал.
Она уже отчетливо ощущала ее: что-то непонятное происходило на всех трех этажах виллы. И на участке перед виллой, огороженном мощным забором и снабженном системой телеохраны.
Автоматическим движением, отработанным за последние годы, она выдвинула ящичек трельяжа и вытащила никелированный пистолет «кольт-автомат». Никакой нужды в нем пока не было, но тяжесть оружия в руке успокаивала. Она не снимала пистолет с предохранителя, потому что в последний момент мелькнула мысль: «Стареешь, дура, вот и мнится всякая чушь по ночам!» Но она привыкла доверять своему страху – внутренняя система самозащиты срабатывала всегда безотказно и выручала ее всю жизнь.
Прикрывшись занавеской, она поглядела с третьего этажа, где находилась ее спальня, вниз. Ветер с океана слегка раскачивал кроны пальм, в лунном свете поблескивала подернутая рябью водная гладь бассейна. Штормовые вихри уже повалили два пестрых солнцезащитных зонтика у его кромки. Но – и все. В остальном было тихо, спокойно и безопасно, если не считать немного грозного рокота океана. Но буря была несерьезной – океан лишь ворчал, напоминая о себе.
Она отвернулась от окна, быстро пересекла спальню, нажала на кнопку у дверей и отодвинула декоративную ширму, второй кнопкой включила все экраны на пульте наружного наблюдения. Появилось знакомое изображение всех строений, окружающих виллу: парадный въезд, бассейн, гараж на пять машин, недостроенная конюшня… За конюшней что-то шевельнулось. Она продолжила наблюдение: кто-то, пригнувшись, перемахнул через недостроенную стену, прижался к земле и пополз к кустам. Дальнейший путь его нетрудно было предугадать – вдоль кустов к задним, рабочим дверям и на кухню.
«Не охрана, а дерьмо! – разозлилась она. – За что я им плачу такие башли? Ну, чернозадые, сейчас вы у меня получите!»
Она быстро накинула кимоно, сунула в широкий рукав пистолет и вышла из спальни.
Открытым маленьким лифтом она не стала пользоваться и спустилась до первого этажа по широкой слегка изогнутой лестнице.
Прошла по тускло освещенному коридору и толкнула черные стальные двери.
В глубоком кресле спиной к ней сидел широкоплечий негр и неподвижно смотрел на блок телеэкранов, таких же, как в ее спальне, но количеством побольше и размером покрупнее. На них была представлена полная панорама окрестностей едва ли не до прибрежной полосы.
– Спокойно, миссис Саймон, – сказал негр, не поворачиваясь. – Я слежу за ним уже четырнадцать минут.
Она подошла к пульту и села в кресло рядом с охранником. Тот невозмутимо заметил:
– Видимо, спортсмен. Перепрыгнул через ограду с восточной стороны, пользуясь шестом. Хорошо прыгнул, сигнализация не сработала. Завтра мы ее поправим.
– В следующий раз будут прыгать с вертолета.
– Это предусмотрено, – ответил негр.
На боковом экране была четко видна фигура неизвестного. Он уже прополз вдоль кустов и теперь стоял на коленях за большой клумбой, осматривая тыльную стену виллы, словно выбирал подходящее для вторжения место.
– Не профессионал, – сказал начальник охраны. – Даже плана не имеет.
На экране мелькнули скуластое лицо, покатые плечи, джинсы. На ногах – грубые армейские ботинки, через плечо – сумка на ремне. Оружия видно не было, если не считать короткого стального ломика в его руках.
– Пистолета нет, – отметил охранник. – Только дубинка.
– Фомка, – поправила она, но негр скорее всего не понял ее.
– Можно выпустить собак, – предложил охранник и потянулся к кнопке сторожевого пульта.
– Не надо, – сказала она. – Покусают еще, порвут. Сможете схватить его?
– Конечно, миссис Саймон, – с легкой обидой ответил начальник охраны, встал с кресла, шагнул к боковым дверям, приоткрыл их и окликнул:
– Джордж, есть небольшая работа.
Тонкий жилистый мулат тут же вскочил с койки, подхватил помповое ружье, стоявшее в изголовье, и оказался на ногах – ловкий, жестокий, готовый на все. Он быстро подошел к экранам и всмотрелся.
Неизвестный встал с колен и двинулся к кухонным дверям.
– Возьмите его, – сказала Анна Саймон. – Полицию пока не вызывать.
Последнее распоряжение не понравилось начальнику охраны, но он лишь кивнул.
– И без нужды не бейте, – уже в спину охранникам добавила она.
– Это наша работа, – буркнул начальник охраны.
Они вышли. Она увидела на столе кувшинчик с кофе, нашла чистую чашку, наполнила ее и снова повернулась к экранам.
Неизвестный уже копался у дверей кухни – возился с замком. Пользовался то ли отмычками, то ли каким-то своим допотопным инструментом. Продолжалось это недолго. По диагонали экрана что-то мелькнуло, и злоумышленник рухнул на колени, а через секунду остроносый ковбойский сапог Джорджа прижал его шею к земле.
Его втолкнули в кабинет. Он еще не понимал случившегося и озирался по сторонам, ошалело скаля зубы. Парень лет двадцати пяти, в джинсах, пестрой рубашке, русоволосый, с коротким носом и пухлыми, сухими губами.
Охранники уже стянули ему руки нейлоновым шнуром, а наплечную сумку Джордж держал наготове.
– Плохо работаешь, – заметила Анна пренебрежительно.
– Как могу, так и работаю! – нахально ответил парень на таком английском, от которого покоробило бы и полуграмотного моряка с небольшим стажем заграничного плавания.
Анна вздрогнула. Акцент, вызывающий вид парня, его грубая пластика – от всего этого повеяло чем-то знакомым. Даже татуировка на правой руке – крест и сердце – вызывала «родные» ассоциации. Она спросила по-русски:
– Вор-домушник, надо понимать? На гоп-стоп хату берешь?
Парень вытаращил глаза, хохотнул, но тут же поперхнулся, затем спросил обрадованно:
– А ты что, из наших, да? Из России?
– А ты откуда? Родился где?
– А в Ногинске, тебе без понятия…
– Ага. Курский вокзал, Мытищи, Электроугли, Электросталь, Ногинск, – перечислила она. – Так?
– Ну… – промычал он растерянно.
– Каким ветром в Калифорнию-то занесло?
– А таким же, как и тебя! – нахально бросил он. – Что я, не вижу, что ли? Сколь губы помадой не мажь, сопли все равно остаются наши, российские!
– Промышляешь по чужим домам? – раздраженно спросила она и краем глаза заметила растерянность охраны, ни слова не понимавшей из беседы хозяйки с застуканным воришкой.
– А хоть бы и так! Жрать-то надо.
– Вид у тебя не очень голодный.
– На бананы хватает. Так здесь соблазнов-то сколько! Ты б меня отпустила, что ли? На кой хрен я тебе сдался? Второй раз не полезу.
– Да уж догадываюсь, олух ты эдакий! Знаешь, по местным законам мы ведь могли тебя убить. И не понесли бы за это никакого наказания.
– Про законы слыхал, – пренебрежительно ответил соотечественник. – Но чтоб убивали, так в Ногинске такое еще чаще случается. Может, ты меня к себе возьмешь? Земляки все-таки.
– Ну, нахал… В каком смысле к себе взять?
– А на работу! Я вон вместе с черными сторожить могу.
– Мне такой сторож не нужен. Негров обижать не хочу. Давно из России?
– Да уж с позапрошлого года. С тысяча девятьсот девяносто третьего. Сперва в Нью-Йорк прибыл – не понравилось. Я сюда, в Лос-Анджелес, в Голливуд хотел.
– Зачем? Актер, что ли? Решил стать кинозвездой?
– Куда мне! У меня тут кореш устроился еще пять лет назад, да сгинул. Не могу найти. Отвалил, видать, куда-то.
– Так что же ты делать собирался?
– А ничего! – беззаботно рассмеялся парень. – Пошарить по твоей хавире хотел. Теперь вот ты меня в тюрьму сдашь.
– Я? В тюрьму? Много чести!
Она встала с кресла и, не отдавая никаких распоряжений охране, вышла из кабинета. Ей была безразлична судьба воришки-соотечественника. Она не страдала повышенной ностальгией, тем более что два года назад на Брайтон-Бич точно такой же земляк вломился к ней в машину и, тыкая в ребра пистолетом, потребовал отдать деньги, часы и все, что понавешено на груди и руках. Тоже дурак, не лучше сегодняшнего: решил, что раз баба, то не отличит детского, игрушечного пистолета от настоящего. Визжал как поросенок, когда дюжий полицейский скрутил ему руки. Судьба домушника ее не волновала – ее сторожа знают свое дело. А вмешайся она со своими указаниями, начальник охраны мог обидеться, мало того – донести на хозяйку в полицию, уличив ее в незаконных действиях.
Честно говоря, вступать без нужды в контакт с полицией она не любила до сих пор. Где-то в глубине души все еще гнездились робость и беспредельный страх перед представителями закона – вбитое родной милицией в кость и в кровь не вытравливается годами.
Она поднялась в спальню и присела у зеркала. Свои длинные каштановые волосы она недавно перекрасила в изысканный пепельный цвет. Оттенок получился почти ненатуральный. Новый период жизни – новый цвет волос. Шатенкой она была в далеком школьном детстве. Блондинкой – когда шлифовала тротуары улицы Горького в Москве, вызывая судорожное возбуждение у кавказских парнишек. Теперь это Тверская… Потом становилась то рыжей, то фиолетовой, то иссиня-черной. А однажды в соответствующем учреждении ее постригли наголо, машинкой, под «ноль». Каким только цветом не отливала ее голова за неполных тридцать лет жизни!..
2
– Нет, вы только посмотрите на эту шлюху, загляните ей в глаза! Знаете, что увидите?! В ваши глупые головы такое и в бреду не придет! Вы думаете, что в ее глазах мелькнет что-нибудь хорошее? Нет, там только голые мужики, ничего другого нет в глазах моей дочери! И так с самого первого дня, с тех пор как она родилась! Ай, будь проклят тот день, когда я произвела на свет такую шлюху!
Голос у Сары Шломович был пронзительным и хриплым, и когда она, задыхаясь от переполнявших ее чувств, выскакивала во двор, любопытные соседи открывали окна, чтобы послушать ее очередное выступление.
– Вы думаете, это нормальный ребенок? Так я вам скажу лучше любого врача, что у нее бешенство матки! Мне стыдно говорить, но она спала с мужчинами, когда ей было только пятнадцать лет, вот что я вам скажу! И с тех пор она только об этом и думает. Она совсем не желает знать, как хорошо закончить школу, получить хорошее ремесло и подумать о том, как прокормить на старости лет свою маму!
Соседи хихикали, сочувствовали Саре Шломович, но унимать ее никто не собирался, поскольку из прежнего опыта знали: Сара не терпела, когда посторонние лезли в ее частную жизнь. Одно дело, когда она сама вываливала во дворе содержание своего семенного «счастья», будто помойное ведро в помойку выворачивала, но другое, совсем другое дело, если при этом ей кто-то помогал. Да и вообще, в небольшом городке Электросталь, что в часе езды от Москвы, было не принято, чтобы кто-то кому-то помогал жить. Ибо всем известно, что такое милосердие – себе дороже. Кроме того, соседи знали, что Сара заводится мгновенно и по поводу, и без повода, объема двухкомнатной квартиры для ее темперамента не хватает, и потому она выскакивает во двор в теплых домашних тапочках, замызганном халате и во весь голос призывает окружающих осудить тех, кто этого осуждения достоин. Чаще всего в последнее время ее проклятия сыпались на голову дочери.
– Теперь эта распутница получила паспорт, аттестат зрелости, и вы знаете, что она хочет?! Вам в глупую голову не придет, что она хочет! Вы, наверное, думаете, что она хочет выучить какое-нибудь хорошее ремесло, стать портнихой или пойти на завод?! Ха-ха-ха! Черта с два она так хочет! Теперь она хочет иметь полную свободу, и мне, ее маме, старой больной еврейке, ее не удержать!
Сара прибеднялась – она была еще далеко не старой и никаких болезней за ней не числилось. Скорее наоборот – год от года она наливалась могучей плотской силой, энергией и уверенностью и к сорока годам подошла в расцвете всех своих физических и душевных сил.
Инвалид Сергей Петрович, который по обыкновению в весенне-летний сезон целыми днями сидел на лавочке во дворе в надежде, что кто-нибудь пошлет его за выпивкой (с чего он имел свой комиссионный сбор, иногда заменяемый глотком горячительного напитка), попытался было урезонить соседку:
– Хватит тебе орать, Сара. Что ты позоришь молодую девку не по делу?
Но его вмешательство было неосторожным шагом, он с жестокого похмелья несколько подзабыл об этом.
Сара тут же развернулась, сверкнула на инвалида огненными очами и переключилась на его убогую персону:
– А что вы такое мне сказали? Что вы сказали, урод одноногий?! Разве я вас спрашиваю лезть в нашу несчастную семейную жизнь своими немытыми руками? Разве я жду совет из вашей глупой головы? Кто вы такой? Вы забыли, что ваш несчастный папа умер в блевотине, когда напился больше, чем ему разрешали врачи?! Пусть у вас кишки вылезут после таких ваших слов!
– Плохо, что Васька сегодня на работе, – пробурчал инвалид, горько пожалевший о своем выступлении. – Хоть он бы тебе рот заткнул, чтоб людей с утра не заводила.
– Ага! Вы слышите, он вспомнил про моего Ваську! Васька, который работает днем и ночью, зарабатывает свои жалкие копейки и на них же еще напаивает водкой весь этот двор! Вы думаете, что этот урод хорошо вспомнил про моего Ваську?! Вы очень ошибаетесь! Он вспомнил его потому, что ему никто не поднесет опохмелиться хороший стакан водки, а от вонючего портвейна, которого он имел выпить целую бутылку, у него уже отваливается последняя нога! А мой Васька настоящий мужчина!
– Настоящий, настоящий. – Инвалид окончательно сдавал свои позиции.
– Конечно! Но вы мне скажите, как от настоящего мужчины Васьки и такой женщины, как я, могла получиться такая бешеная потаскуха?! Я думаю, что эта уродка взяла от великого русского народа и еще более великого еврейского народа все самое худшее! Сам сатана вмешался нам на горе! Но это не значит, что вы, одноногий пьяница, имеете право на меня орать и марать грязью нашу семью!
– Да кто вас марает! – в отчаянии огрызнулся инвалид. – Сама завелась! А на приличных людей, которые сидят спокойно, не наезжай! Твоя это дочь, ты с ней свои проблемы и расхлебывай! Мои дети от меня давно откололись и не беспокоят, а я на самопитание перешел и никому не мешаю. Хотя дети мне помогают.
Следует отметить, что эти крики особого любопытства у жильцов дома не вызывали, к ним привыкли, по опыту знали, что Сара со временем сама утихомирится, а потому никто не лез с советами или собственным мнением.
– Нет, вы послушайте этого идиота! – не унималась Сара. – Ему помогают хулиганы, которых он называет своими детьми, хотя надо еще спросить у их мамы, от кого у нее эти бандиты! Ха-ха-ха! В день победы над проклятыми фашистами они приносят бутылку дешевой водки без закуски, и это он считает помощью! Дети помогают ему быстрей подохнуть, и это правильно, побыстрей бы подохли все пьяницы в нашем паршивом городе, чтобы был чистый воздух!
Крики Сары и ее проклятия по адресу родной дочери, при всей своей библейской силе, достигали цели лишь наполовину. Стоя у открытого окна на втором этаже квартиры, Аня слышала каждое слово, но на материнскую анафему не обращала ровно никакого внимания. Ужасная ругань достигала только слуха и не будоражила ни ее сознания, ни чувств. Сколько помнила себя Аня, столько и орала мамаша. То на соседей, то на тихого отца. Аня уже настолько привыкла к материнским воплям, что, когда они прекращались, ей как будто чего-то не хватало.
Отца своего, заслуженного сталевара СССР Василия Ивановича Плотникова, Аня искренне любила, а может быть, больше жалела, потому что жить с такой женой было адом кромешным. Аня не понимала, как он год за годом молчаливо сносил эту жизнь, ни разу не урезонив буйную супругу даже словом. Инвалид Петрович с похмелья что-то перепутал, посетовав на то, что Вася на работе и не может дать укорот своей жене. Он забыл, что Вася никогда даже и не пытался ее унять.
От отца Ане достались глаза – голубые и прозрачные, а также фамилия и отчество: Плотникова Анна Васильевна. Но никаким Аниным воспитанием тот тихий работяга не занимался, так как давным-давно махнул рукой на буйство своей супруги.
Аня внимательно разглядывала себя в зеркале и чем больше всматривалась в свое отражение, тем больше утверждалась в мысли, что от обеих кровей, перемешавшихся в ее венах и артериях, она взяла не худшее, как утверждала мать, а лучшее.
А матушка во дворе все еще не сбавляла напора, хотя и вернулась к уже отработанной теме.
– Я вам еще раз скажу: дети от русского и еврейки – это исчадие ада! Такое не приснится даже дьяволу в страшном сне, получается полное дерьмо! – продолжала надрываться Сара, а Аня сняла с комода зеркало и повесила его на стенку под другое зеркало, поменьше, так что в целом оба зеркала отражали ее фигуру в полный рост.
Она неторопливо разделась догола, влезла в туфли на высоком каблуке и взглянула на свое отражение. При этом в голове ее текли плавные, ленивые, как всегда, ничем не встревоженные мысли. Порой этот мыслительный поток и вовсе обрывался, и в сознании образовывалось пустое пространство. Но внизу живота поднималась теплая волна томного возбуждения, словно все мысли проваливались туда, в щель между ног. Потом волна спадала, и в мозгу начинал клокотать поток обрывочных суждений.
И что разоралась, старая еврейка?.. Орет, как недотраханная ослица. Это и есть еврейская кровь. Потому что есть жиды, а есть евреи. Евреи – древний, прекрасный и удивительно талантливый народ. Избранный Богом. А Карл Маркс – жид. Гитлер и Сталин – тоже жиды. Инвалид Петрович, который вечно торчит во дворе и норовит хлопнуть по заднице, если идешь мимо, – конечно же, настоящий жид… Отец был русским… На заводе варил сталь. Всю жизнь. Зарабатывал, правда, неплохо, но жене-еврейке никогда его заработков не хватало.
Она смотрела на себя в зеркало, и это каждодневное углубленное занятие заставило ее настолько сосредоточиться, что крики мамаши за окном стали казаться приглушенными, будто доносились из-под подушки.
…Да, удачно перекрасилась в блондинку. Темная кожа лица, ярко-голубые глаза и золотые волосы – убойное сочетание… А вот грудь все-таки тяжеловата. Грудь взрослой телки. Для шестнадцати с небольшим лет полновата грудь. Интересно, если каждую сиську на весах взвесить, сколько потянет?.. Носик русский, чуть вздернутый… А лицо узкое, тонкое, еврейское… Разрез глаз тоже восточный, дремучий, таинственный…
Она достала из буфета швейный сантиметр и в который раз измерила свои представительские параметры, словно собиралась посылать эти данные вместе с фотографией в какой-нибудь журнал или на конкурс красоты. Как и прежде: 105, 66, 105 сантиметров по груди, талии и бедрам. При среднем росте показатели почти призовые. В манекенщицы, понятно, не возьмут, там рост нужен под 180, но такие дылды не очень-то ценятся. Мужчины-коротышки чувствуют себя угнетенными при таких баскетбольных великаншах.
Голос матери за окном, достигнув крещендо, начал давать сбои, перешел на сипение и повизгивание.
– И вы сейчас думаете, что она лежит на софе и плачет в подушку от своей подлой жизни?! Я вам скажу, что вы очень ошибаетесь! Я вам скажу, что сейчас она стоит перед зеркалом и рассматривает свою голую задницу! Вот что она делает!
Эти слова Аня услышала, когда скалилась в зеркало, рассматривая свои ровные белые зубы, и никакого изъяна в них не находила.
…Орет и орет, но уже устала, ухайдокалась… О себе бы подумала! Всего-то тридцать семь лет бабе! Ожирела, конечно, но есть любители и на такой соблазн. Каждую неделю ездит в Москву, якобы в синагогу, теперь это так называется. Просто любовник у нее около синагоги живет. Вот она и трахается вместо молитвы. А в мужике этом килограммов сто веса. Интересно, в какой позе утешаются два таких пузатых носорога? Могли бы аэробикой заняться, в сауну сходить, на теннисный корт. До пятидесяти лет женщина должна выглядеть хоть куда. А потом еще пару годков, и жить уже незачем… В пятьдесят с небольшим Анна Васильевна Плотникова умрет… Имя хорошее – Анна Васильевна. С таким именем в России жить можно… А если судьба ненароком забросит, скажем, в Израиль, то там можно метрику показать, где значится мама: Сара Моисеевна Шломович. Опять же получится «своя». Неплохо, но в Израиле делать нечего.
Мысли провалились, в мозгу – пустота, а когда окружающая действительность вновь стала зримой, настроение осталось прежним – без раздражения, но и без радости. Словно под вопли матери рассуждал кто-то другой, а не она, Аня Плотникова.
…Все-таки школьные подонки – директор с завучем зарезали ей золотую медаль. Не нашли подходящей причины, чтоб не давать медали «аморальной разложенке», так влепили по четверке за физику и математику… Паскуды, конечно, да теперь наплевать. Прощай, школа! И кому эта медаль нужна? На шею ее, что ли, повесишь? Один черт! Все равно ни в какой институт она, Аня, поступать не собирается… А мамаша все орет. Придет сейчас домой и начнет прощения просить, ноги целовать, плакать на весь дом и подарки подсовывать… Как все надоело! Уйти, что ли, насовсем? Паспорт на руках, аттестат получен, что там еще нужно для вольной жизни? Шубы не надо, июнь – месяц теплый.
Она отвернулась от зеркала, так и не приняв решения, уйти сейчас из родного дома или терпеть и дальше всю эту волынку.
Она неторопливо оделась, натянула короткое тугое платье, прихватила легкую ветровку, взяла сумочку, в которую положила паспорт, пару свежих трусиков, помаду и французский дезодорант и, не строя никаких особых планов, закрыла за собой двери.
И только выйдя во двор, Аня вдруг поняла, что скорее всего не вернется домой. Ни сегодня, ни завтра.
– Ты куда это нафрантилась, задрыга?! – закричала Сара, увидев дочь.
Аня отвернулась и неторопливо двинулась к арке.
Инвалид Петрович громко икнул ей вслед и зачмокал губами, словно увидел непочатую бутылку портвейна.
– Ты куда потащилась, я тебя спрашиваю? – закричала Сара, устремляясь за дочерью.
– Туда, – на ходу бросила Аня, даже не оглянувшись.
– Нет, вы посмотрите! Она не желает со мной разговаривать! Вы посмотрите на это платье! В таком платье ходят в баню! И даже лифчик не надела, корова! Не смей сегодня возвращаться домой! Если думаешь, что я открою, ты очень ошибаешься!
Сразу за аркой ворот находилась автобусная остановка. Аня вскочила в автобус, благо он уже собирался трогаться с места.
– Стой! – закричала Сара и ринулась за автобусом, теряя тапочки. – Стой, шофер! Куда ты ее повез? Ты не имеешь права!
Но автобус резко свернул на перекрестке в сторону, и фигура мамаши исчезла за углом.
Автобус сделал остановку на площади, неподалеку от Дома культуры – желтоватого здания с колоннами, по фризу которого рабочие и колхозники изображали трудовой процесс – строили коммунизм. Площадь была сердцем города, а его плотью и кровью – конечно же, завод «Электросталь», где отец Анны варил сталь в электрических печах. Поговаривали, что из-за этой высококачественной стали и всяких сопутствующих тому устройств в городе повышенная радиация, а потому многие жители умирают задолго до положенного судьбой срока. Сталь шла на космические нужды, из нее (опять же по разговорам) делали корпуса подводных лодок, но чувства гордости по этому поводу Аня не испытывала никакого. Ей было наплевать как на завод, так и на весь город в целом. Родная Электросталь надоела ей уже давным-давно, надоела ее деревенская сущность, ее неспешный ритм (всего в полуста верстах от буйства столицы!). В городе сохранялись свои обычаи и порядки. Когда кто-то умирал, тело усопшего провозили в гробу на открытом кузове машины чуть не по всем улицам, следом двигались духовой оркестр и траурная процессия. В центральном парке по праздникам гуляли под гармошку и истошными голосами пели частушки, не брезгуя солененьким матерком. Если вы что-то купили в магазине или на рынке, то встречные обязательно заглядывали в вашу сумку и без стеснения спрашивали, где это вы такой дефицит оторвали.
И кто сегодня умирал, в каком магазине выбросили дефицитный товар, как сыграли местные футболисты в первенстве Подмосковья – обо всем этом узнавал весь город разом.
В Электростали для Ани все было привычным, как в родной квартире. И монументальный, вылепленный из бетона лозунг «СЛАВА КПСС!», и плакаты типа «СОВЕТСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ КОММУНИЗМА»… Как и все, она не обращала на них никакого внимания. Прошлой зимой Ленька Селиванов как-то спросил на уроке обществоведения, не висит ли в Лондоне плакат «АНГЛИЙСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ ИМПЕРИАЛИЗМА»? После этого Ленькиных родителей вызывали к директору школы, а вечером папаша драл свое чадо ремнем. В школе Леньку почему-то прозвали странно и непонятно: «диссидент».
Аня пересекла площадь, направляясь к небольшому палисаднику около Центрального универмага. Кто-нибудь из знакомых наверняка толчется там в этот солнечный воскресный день.
Так оно и оказалось. На скамейке за газетным ларьком пристроились Мишка Клюев, Витька Мазурук и Богданова Галька по прозвищу Корова, которое она получила еще в седьмом классе, когда у нее первой мощно и выпукло налилась грудь и раздались вширь могучие бедра. Мазурук был при своей неизменной гитаре, с которой и спал-то, наверное, в обнимку. Аня заранее знала, что сейчас он пост что-то из репертуара Владимира Высоцкого. Великий бард помер пять лет назад, в дни Олимпийских игр в Москве, но песни его пели все с таким же азартом.
Аня хотела пройти мимо своих бывших одноклассников, поскольку с Коровой – Богдановой у нее были плохие отношения, а уж рядом с Клюевым торчать и вовсе не хотелось – все знали, что недавно он заболел триппером, чем, кажется, даже гордился.
Она прошла было мимо, но Мазурук отставил гитару и крикнул на всю улицу:
– Анька! Ты куда гребешь?! Подваливай к нам! Есть проблема!
Без всякого желания Аня перешла улицу и кивнула компании.
– Привет. Что еще за проблемы?
– Есть предложение сегодня собраться на природе. Смотаем на дальние озера, к Черноголовке. Посидим, рыбки половим, шашлычки сделаем, захмелимся. Как ты?
Мазурук был ее, Анин, парень. Во всяком случае, числился таковым с зимы. На Новый год они изрядно напились и в первый день 1985-го проснулись на полу, на матраце. Они совершенно ничего не помнили, но оба были голыми, так что представить себе, что произошло между ними, было несложно. С этой ночи Мазурук подчеркнуто оказывал Ане знаки внимания, хотя при появлении Галки Коровы от ее сисек глаз оторвать не мог.
Предложение Мазурука не соблазняло Аню. Эти выезды на природу она знала достаточно хорошо, и нового в мероприятии ничего не предвиделось. Хотя почему бы и нет? Делать все равно нечего.
– Деньги есть? – спросил Мазурук без обиняков. – Давай на пару флаконов и в четыре часа приходи сюда.
Аня покопалась в сумочке, выдала сколько могла и спросила Корову:
– Ты тоже придешь?
– Да, – ответила Галка. – Наверное, последний раз мы все вместе. Своим коллективом.
Помимо могучей груди, Галя Богданова обладала высокой сознательностью и потому последние три года была в школе комсомольским вожаком. На собраниях она выступала с лихими речами и не скрывала, что надеется продвинуться по «комсомольской линии». Поэтому прежде она не принимала участия в общих дружеских гулянках, чуралась их, считала, что это может подорвать ее авторитет. Но теперь почему-то передумала. Решила, видно, рискнуть на прощание. Окосела от своей комсомольской деятельности. Но что такое выезды на природу, она не знала. «Уж не думает ли она, что это нечто вроде комсомольского собрания на свежем воздухе или субботника по уборке городского парка?» – и Аня в душе обрадовалась, полагая, что активная комсомолка сегодня вечером непременно лишится девственности и станет наконец-то как все. Или почти как все в их классе, кроме самых скучных и некрасивых зубрилок.
– Если меня полчаса не будет, то не ждите, – сказала Аня.
– Это как тебя не будет? – обидчиво спросил Мазурук. – Ведь я же там с ребятами, мы все вместе. Ты что, зазналась и своих не признаешь?
Аня не зазналась и от своих не отрекалась. Минутой назад собралась было поехать в Москву – только потому, что день хороший. Но и в Москве было нечего делать.
– Хорошо, – сказала она. – Приду.
Сидеть на лавочке и слушать, как хрипатит под Высоцкого Мазурук, Ане совсем не хотелось, она кивнула и пошла дальше, совершенно не представляя себе, куда и зачем.
Тоска зеленая, подумала она без особого огорчения, тоска сегодня и завтра. Она увидела, что идет мимо дома, где живет ее близкая подруга Наташка Збруева. Отец Наташки сегодня на заводе, мать дежурит в больнице – значит, можно зайти потрепаться. Та, конечно, дома, зубрит: ей предстоит поступать в Первый медицинский институт, но не потому, что сама хочет стать врачом – таково желание матери.
