Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Это может перейти в воспаление легких. Как-то он переохладился. Каждое лето по всем больницам такие случаи, и именно в самую жару. Я тебе оставлю вот эти таблетки… как тебя зовут? Света? Ну вот, Светочка, сейчас дай ему одну и на ночь одну, и утром. И не укрывай его слишком, у него сильный жар. А я постараюсь привести знакомого доктора.

Мама приехала утром, когда Андрейка вроде дышал поровнее, и он вцепился в нее, как маленькая обезьянка.

– Мамочка, ты не уйдёшь? Ты никуда не уедешь?

Мама, вся побелев, держала его горячие лапки:

– Никуда, Ендрусь, никуда, мой маленький.

– Не уходи, я без тебя умру.

Знакомый доктор действительно пришел в тот же день. Это был совсем седенький старичок с негнущейся поясницей и с зеленоватыми пучками шерсти из ушей. У него была труднопроизносимая специальность: отоларинголог, но зато это был сам знаменитый доктор Шлиппе, работавший в Евангелической больнице еще до революции. Он прослушал Андрейке легкие и, не отговариваясь отсутствием лекарств, быстро выписал рецепт.

– Только пойдите обязательно в аптеку Гаевсекого и скажите, что от меня. Вам всё дадут, там меня ещё помнят. И – уход, уход и уход! Молока достаньте, если можете.

Он долго ещё инструктировал маму, а она послушно кивала. Одного этот замечательный доктор не мог: дать маме бюллетень по уходу за ребёнком.

– Голубушка, я ведь уже пятнадцать лет не практикую! У меня ещё в двадцатые годы оказалось вражеское происхождение! С точки зрения любого учреждения я никакой не врач, поймите, а кустарь-переплетчик без пенсии. И любая бумажка от меня – филькина грамота, не больше… Ну, если угодно, могу написать справку и поставить свою подпись… Но при большевиках моё имя ничего не значит, поверьте. Кто еще помнит старого доктора Шлиппе, смешно!

Справку эту, как очень важный документ, мама спрятала в ракушечную крымскую шкатулку, вместе с паспортом. Дальше ей оставалось на свой страх и риск сидеть с малышом, несмотря на законы военного времени. Андрейке вроде становилось лучше, но он стал ужасно капризным: то яблочка хотел, то киселя, а маму от себя не отпускал.

На четвёртый день мама отправила Свету на Фонтан, с запиской к тете Тамаре в аккуратном конвертике. Еще мама нарисовала ей подробную схему, каким трамваем добираться и как найти тетину дачу: со стрелочками и нарисованным домиком. При этом у мамы был вид растерянный и какой-то виноватый.

Тётю Тамару Света помнила смутно: вёселая и молодая женщина с очень красными губами, а ногтями такими длинными, что непонятно, как она сама себя не оцарапает. Она вообще-то была не тётя, а какая-то дальняя папина родственница, и редко появлялась в доме. Зато всегда с удивительными подарками: раз она подарила Свете чёрный кружевной веер, с блёстками, настоящий испанский. Света была на седьмом небе, но маме этот веер почему-то не нравился, как и песенки тети Тамары, и её неугомонное веселье. Это называлось "особа легкого поведения", и почему-то легкое поведение было не хорошим, а плохим делом, потому что мама говорила об этом папе яростным шёпотом, уложив Свету спать. Веер очень скоро куда-то делся, а тетю Тамару после ареста папы Света никогда не видала. Ей было немного не по себе туда ехать: вдруг тётя спросит, где веер? Или вообще не узнает, и скажет:

– Девочка, откуда ты взялась? Я не знаю никакой такой Светы Бурлак. Ходят тут всякие…

Впрочем, всегда оставалась надежда, что тёти не окажется дома. Тем более, что Свете повезло: почти не пришлось ждать трамвая. И, несмотря на мамину схему, она не заблудилась. Потому что прямо на остановке, где ей было выходить, стояла несомненная тётя Тамара, с такими же красными губами, в шикарной соломенной шляпке – с ума сойти! – и с корзиночкой вишен, ну просто картинка. И она Свету сразу признала, завертела и зацеловала прямо на остановке.

– Светочка, детка, какими судьбами? Вытянулась как, Боже ты мой! Ты ко мне ехала? Правда, ко мне? Ну, как вы живете, как Андрейка?

Так она бурно радовалась, что Света почувствовала и себя виноватой заодно с мамой. Она неловко сунула тете записку, и та быстро пробежала глазами вчетверо сложенный листок.

– Ах, бедняжки мои, голубчики! Сейчас мы с тобой пойдём на дачу, возьмем всё, что надо, и сразу поедем к вам.

Эта тетя, похоже, не сердилась на маму, и вообще не умела сердиться. Она вся танцевала, как газировка в стакане, и даже от огорченной новостями, от неё отлетали мелкие искорки бурной энергии. Похоже, она и мысли умела читать, эта тётя, потому что Свету она сразу погнала к глинистой лесенке с обрыва:

– Окунись пока, я всё соберу и принесу тебе полотенце. Мало ли что, нет купальника! Давай голышом, все соседи разъехались, тут сейчас ни души!

Вода была теплая-теплая, зеленая и тугая, и Света блаженно перевернулась на спину, раскинув руки крестом. Так лежать и лежать, слегка шевеля ногами и ладошками, а откроешь глаза – и все будет хорошо, всё как-нибудь уладится, даже война.

Тетя времени не теряла, собрала огромные две корзины, покрытые сверху марлей.

– Дотащим, Светик?

– Дотащим!

Когда они добрались до дома, Света уже жалела, что тетя напаковала так много, а та только смеялась:

– Зато тут смородина в банке, дома уже помоем. Знаешь, как смородина от простуды хорошо? И хлебушек, и картошка молодая, и яблочки… У дяди Пети скороспелки на даче, он мне позволил рвать, когда уезжал! Закатим сейчас пир на весь мир!

На звонок открыла не мама, а соседка баба Тата из комнаты, что рядом с кухней. И при виде Светы закачала головой, прижимая передник ко рту. У Светы стало горячо в горле, и сердце обвалилось куда-то внутрь.

– Баба Тата! Что? Андрейка?

Но баба Тата Свете ничего не сказала, а почему-то зашептала тете Тамаре:

– Вы что, родственница им?

А потом, обхватив ее за плечи, еще тише бормотала и бормотала, а тетя Тамара только кивала и ничего не спрашивала. Света стояла тихо-тихо, пытаясь уловить хоть какой-то смысл:

– Час как забрали… С НКВД, в ремнях оба, в форме… И в машину… и собраться не дали… а комнату не обыскивали. Она тихо-тихо с ними пошла, как мышка… всё просила Андрейку не разбудить, а он так и спит. Ровненько дышит, я заглядывала… Уж не знала, что и делать, когда проснется…

На столе лежал наискось вырванный из Светиной тетрадки листок:

"Светочка, доченька. Сбереги, сбереги, сбереги мне Андрейку! И себя. Целую вас крепко-крепко. Мама".

А на диване, прикрытый розоватым марселевым покрывалом, спал Андрейка, раскинув руки, с мелкими капельками пота на лбу и на щеках.

ГЛАВА 3

– Светик, слышишь? Ты меня слышишь?

Тетя Тамара трясла её за плечи, но говорила почему-то шёпотом. Света растерянно улыбнулась и кивнула.

– Слушай, Светик, мы сейчас отсюда уедем ко мне, я тебе потом всё объясню. Андрейку пока не буди, собери быстренько вещи – что можешь нести. Метрики, ты знаешь, где ваши метрики? Документы мама где держала? В той шкатулке? Умница. Я посмотрю, а ты быстренько: Андрейкины вещи, и свои, и что-нибудь тёплое, свитеры там или курточки. Ботинки у вас есть? Возьми, что войдёт в рюкзак, а я Андрейку понесу. Карточки, ты знаешь, где ваши карточки на август?

Тетя Тамара в два счёта перевернула комнату и, видимо, осталась довольна результатом. Она запихала бумаги и какие-то записные книжки в кожаную сумочку с поцелуйным замочком в два шарика.

– Тетя Тамара, вот я карточки достала, тут и мамина. И деньги. А табель брать? Ну, мой школьный? Это документ?

Света, сама себе удивляясь, вовсе не плакала и не чувствовала особого горя. То ли мамино заклинание, то ли эти лихорадочные сборы вытеснили из неё весь испуг, и она теперь хотела, как и тётя Тамара, одного: увезти отсюда Андрейку. И поскорее. Пока ещё что-то не случилось. Туда, на дачу с черной смородиной. Она собиралась толково и быстро, как в пионерский лагерь. Трусы-носки-шаровары-куртки… Андрейкины таблетки. Мамину записку сунула в карман рюкзака. Поколебавшись, туда же запихнула сердолик с этажерки и фотографию, где мама и папа смеются в обнимку. Ключи от комнаты и от квартиры – и те не забыла.

– А корзины, тетя? Как мы их назад потащим?

Тетя Тамара отмахнулась:

– Значит, не потащим. Оставим здесь, я потом заеду, завтра.

– Нет, тетя, я придумала! Их потащит Гав.

Она уже увязывала корзины в пару широким полотенцем. И в каждую сунула еще по пачке соли. Тетя Тамара, увидев Гава, только рукой махнула:

– Ну, Гав так Гав. Потом разберёмся. А что, он правда это всё на себе унесет? Он дрессированный у вас, да?

Гав, уже нагруженный, как осёл, с корзинами по бокам, только мотнул головой, и в этом жесте тоже было что-то вьючное и ослиное.

Уже вторую неделю жили они на пустынной даче. Людей вокруг и вправду не было, только тётя Тамара и они. Андрейка, хоть и что-то лопотал по дороге, переезда, как оказалось, не помнил. Так его тётя и донесла, завернутого в марселевое покрывало, до самой дачи, до своей железной с шариками кровати. А Света всё помнила: и как загрохотало, когда они ждали трамвая, и как ломанули в этот трамвай уже отчаявшиеся люди, и как трамвай стал на четвертой станции, потому что бомбили уже отовсюду, и, посидев в кустах, они поплелись дальше пешком, а рюкзак становился всё тяжелее, но Гав и тетя Тамара несли каждый своё и не жаловались, и Света не жаловалась тоже.

Теперь у них было всё не похоже на то, как раньше. До того не похоже, что быстро поправлявшийся Андрейка легко принял объяснение, что мама уехала на работу, надолго, и вернётся, когда перестанут бомбить. А бомбили уже всё время, и по ночам над морем скрещивались и расходились прожекторы, и с той стороны, где город, стояло зарево. А тихие часы были зато такими спокойными, что даже в ушах звенело. И тогда казалось, будто никого на свете, кроме кузнечиков, ящериц и их троих, уже не осталось. Они были, как робинзоны, на этом выжженном солнцем берегу. И тогда братик, похудевший и выросший за болезнь, спрашивал:

– А кузнечики? У них же есть крылышки, они могут отсюда улететь? К своим мамам, да?

И спать он хотел теперь обязательно со Светой вместе, а брыкался во сне, как футбольная команда вместе с запасными.

Тётя Тамара несколько раз ездила в город, несмотря на бомбёжки, потому что у неё были там "важные контакты", и она хлопотала об эвакуации вместе с детьми. Приезжала она запылённая, сразу же бежала к морю сполоснуться, а потом распаковывала кошёлки с невероятными вещами: однажды там была плитка шоколада для Андрейки, а уж хлеб – так каждый раз. И мыло, и мясные консервы. И кожаные ботинки на зиму, Андрейке чуть великоваты, но у мальчиков ножки быстро растут. Однажды она пришла уже заполночь, очень расстроенная: ей обещали места на пароходе "Ленин", и в самый последний момент сорвалось. Детей она ни разу с собой не брала:

– Знали бы вы, что там делается! Румыны Беляевку взяли и воду перекрыли. Весь город бегал до колодцев и назад! А потом наши прорвались и пустили воду. Только, говорят, наши там долго не продержатся. А разбомбили сколько, страх смотреть. А фронт теперь, где Лузановка. Светик, ты знаешь, где источник? Будем оттуда воду таскать, а то не выкрутиться.

Источник бил внизу под обрывом, в соседней бухточке. Надо было пройти долгой жаркой тропинкой, заросшей полынью, спуститься по врезанным в глину ступенькам, кое-где даже проложенным обрезками досок. И там, из голубоватой глины, лились холодная струя. Вода была невкусная, железистая. Но другой всё равно не было. Вёдра тетя Свете поднимать не разрешала, а дала два молочных бидона, и маленькую кастрюльку на веревочке для Андрейки. Воду таскать – это была теперь их работа.

– Не спешите, зайчата, целый день на это есть! – напутствовала их тётя Тамара. На электричество она больше не надеялась и потому соорудила плиту из кирпичей перед крыльцом. Фонтан тоже бомбили, так что кирпичи надо было таскать всего лишь за полкилометра. Их на разбитых дачах было валом, как и обломков дерева, которые шли на топливо.

На этой кирпичной печке тётя сооружала замечательные блюда: смородинные кисели, оладышки из кукурузной муки с крыжовником, какие-то компоты, а когда подошло время для шелковицы – то даже и варенье. Света с Андрейкой бессовестно ели досыта, а тетя Тамара только радовалась:

– Ой же, какие вы у меня стали красавчики!

Гав на даче затосковал: то ли от мамалыги, то ли от крыжовника. Такая громадина, как ни крути, требовала мяса, а с этим было всего сложнее. Он стал скулить и проситься с дачи: не привязывать же его было, в самом деле! Пес вольный, сам в собаки навязался, может, сам что-то и раздобудет. Света чмокнула его в нос и отпустила:

– Гуляй, Гавчик!

Он пропадал полтора дня и вернулся с круглыми боками и стыдливой миной. Что он жрал, он, разумеется, не рассказывал, но явно был доволен, что этого с него и не спрашивают. А столько убитых лошадей лежало на дорогах, и не только лошадей, что Света ни капельки не огорчалась на отсутствие у собак дара речи. Этот дар и для людей в последнее время оборачивался непонятно чем.

Например, вернулся на дачу сосед тети Тамары, тот, у кого были яблони-скороспелки. Со всей семьей и ещё с друзьями, чей дом на Ольгиевской разбомбило. Он был такой очкастый дядечка, с бровями домиком и мопсиковым лбом, ужасный интеллигент, и дети его были тихие, с толстыми белыми щеками, и тоже в в очках. И каждую фразу он начинал с "позвольте". Так он и со Светой говорил:

– Позвольте, это та самая Светлана? Очень, очень рад познакомиться! Премного о вас наслышан… – и прочие такие взрослые и бессмысленные вещи сыпались из него, как из управдома Зуйкова, но на старомодный манер. Как в любимых мамой романах Крашевского с польскими буквами: только когда забыть, что они польские, они начинали складываться в полупонятные слова. "Проше пани", например, или "як Бога кохам".

Но стоило ему поговорить с тётей Тамарой – и она уже рыдала на своем топчанчике, куда переселилась с кровати с шариками. Как мама от тех романов. И Света, осторожно ступая по половичку вымытыми без напоминания на ночь ногами, перебегала к ней, и лезла под полосатую скатерть, бывшую теперь простыней:

– Тёть Том, ну что? Он вас обидел? Он за яблоки передумал, да? И сердится, что мы столько съели?

А тетя прижимала её к сладко пахнущему плечу и, забыв непроходимую пропасть между взрослыми и детьми, жарко шептала:

– Вы ж меня спасли, деточки мои, зайчики, а я ещё, дура, думала, что я вас спасаю! Светик, ведь никто, ты понимаешь, никто, ни один не спасся!

И Света, из невнятных слов (когда взрослые плачут – они ничего не упрощают, а, наоборот – усложняют как попало), должна была понимать: пароход тот самый, на котором ей обещали место, подорвался на мине не выходе из залива, а тётя Тамара на нем бы была, если б не затруднения с документами детей. Потому что доказать родство почти невозможно, а если через врага народа – то совсем невозможно, а оформлять опекунство или усыновление времени не было. И вот пароход отчалил без них, и затонул, а они все живы, и завтра будут варить варенье из жорделей, это такие дикие абрикосы вдоль дороги, и слава Тебе, Господи, за детей, что Ты послал во спасение от того парохода и от той мины. И аминь, и завтра пойдем за жорделями, а мама вернется, и все вернутся, и заживем – пир горой!

Андрейка с утра идти за жорделями не пожелал: он нашёл пещерку в обрыве и хотел там играть в разбойника. И сейчас он перенесёт туда сокровища и всякую еду, и пускай тётя Тамара даст ему одеяло, а лук и стрелы у него у самого есть. Тётя рассмеялась и одеяло дала.

– Беги, разбойник!

Что Свете больше всего в тёте нравилось – это отсутствие всякого занудства. С ней было всё можно, а все дела делались легко и красиво, вроде как сами по себе. Вот и сейчас тётка, как будто и не жарко ей, стоя на четвереньках в оранжевом платье с цветочками, раздувала невидимый на свету огонь в кирпичной печке: варить картошку. От избытка чувств Света тоже стала на четвереньки и потерлась щекой о тётино загорелое плечо.

– Тетечка Тамара, как я вас люблю за ваше легкое поведение!

Тетка растерянно глянула, будто её ударили, и Света почувствовала, что сморозила не то. Попыталась объясниться:

– Ну… что вы никогда не ругаетесь… и разрешаете…

Каким-то образом это уладило дело, потому что тётя, не дослушав, захохотала, как сумасшедшая. А отсмеявшись, хлопнула Свету по попке:

– Марш за водой, дурачок мой! Одна нога здесь – другая там.

Свете было скучно идти одной, источник был все-таки неблизко, и она уговорила Андрейку, что разбойники тоже воду носят. И они пошли. Когда нибирали бидоны, Андрейка поскользнулся на голубой глине, шлёпнулся и весь перемазался, пришлось его срочно отмывать. И тут как завыло, как грохнуло со звоном, и целый кусок обрыва, прямо рядом с ними, ломтем отвалился в воду. Света повалилась на теплую гальку, прикрывая плечом братишкину голову, и тут завыло ещё и ещё, и каждый раз казалось, что летит прямо в них, но разрывалось в других местах, и конца этому не было. Света уже и бояться устала, когда вдруг стало опять тихо.

Они ещё немного полежали, вжимаясь в округлые камешки с синеватыми прожилками. Уж очень страшно было встать: вдруг опять начнётся? Но тётя Тамара, наверное, волновалась, так что они, набрав воды, поспешили домой. Поднявшись наверх, Света увидела, как покорёжен берег: вывороченные глыбы глины, разбитые скалы. И море тоже бомбили, видно было, где: в зеленой воде расплывались огромные мутно-желтые пятна.

Они не бежали, хоть и торопились. Чтоб не расплескать воду. А когда завернули за заросли диких маслин на "нашу" дорожку – увидели большую дыру, такую большую! И с дымом. Дачи не было совсем, только на краю дыры косо свисали кусты смородины и зацепившийся за них гамак. И соседней дачи с дядей-мопсиком и его тихими детьми – тоже не было. И тётю Тамару, они сразу поняли, звать не надо было. Тут страшно было кричать: так тихо-тихо поднимался дым из той дыры.

Зажимая рты руками от ужаса, они скатились вниз, в бухточку, где была Андрейкина пещера. Из пещеры вылетел на них Гав, он скакал и лизался, он был до того им рад, что свалил Андрейку с ног. Он ничего не понимал, Гав, кроме того, что хозяйка нашлась, и они снова вместе, и мир больше не дрожит и не взрывается.

– Мы поедем сейчас домой? – спросил Андрейка. – Я хочу домой, я тут боюсь.

– Да, поедем. Мы с тобой и Гав. Поедем. Домой.

– Тогда я сейчас.

Андрейка улез в свою пещеру и появился оттуда с одеялом и красным сердоликом.

– Вот. Мы возьмём с собой наши вещи, да? А лук и стрелы брать?

Они добрались до дома, хотя на трамвай у них не было денег. Но кондукторша с седыми усиками их вроде как не заметила, хотя трамвай был почти пустой, и они даже сидели.

Город был непохожий, весь перерытый, с развороченными мостовыми, и некоторые дома обвалены. И шли женщины, несли воду, а в ведрах плавали деревянные кресты. Не для святости, а чтоб не расплескалось.

Их дом был целый: и щель, и кран во дворе, и их оба окна на первом этаже. И дверь в квартиру была открыта. И в их комнату тоже. Оттуда сосед дядя Жора, в "семейных " трусах до колен, выволакивал их этажерку. А мамина ракушечная шкатулка лежала в сторонке, на их сундуке, уже вытащенном в коридор.

– Дядя Жора, что вы делаете? – удивилась Света.

Дядя Жора бережно поставил этажерку на пол и обернулся к ним:

– О, вот кто к нам пришел! А я же думал, вы уже в тюряге с вашей мамочкой. А вы сами по себе гуляете, и с собачкой. А тут с НКВД приходили, спрашивали: где тут вражьи дети? Вот я вас отведу, где вам положено.

Света с Андрейкой стали медленно пятиться, а дядя Жора, тот самый дядя Жора, что угощал их как-то семечками и помогал маме прибить полку к стене, нехорошо лыбился, глядя на них. Но хватать их не стал, только утёр волосатым локтем пот с морды, а потом вытаращил глаза, затопал ногами и рявкнул:

– Геть отсюдова, пока я добрый!

Они повернулись и побежали, и бежали долго, пока не выбились из сил. За ними короткими скачками несся Гав.

Медперсонал больницы, где работала Анна, вывезли работать в военных госпиталях, но она числилась всего лишь санитаркой, и потому была невоеннообязанная. Она отбывала трудповинность на окопах. Это было ещё ничего: Анна была крепкая. И Алёша уже большой, не страшно дома оставить. Были женщины, запиравшие в квартирах на целый день малышей – вот на этих было больно смотреть. Но все понимали, что так надо: если не защищать город, его возьмут, и тогда немыслимо, что будет.

Эвакуироваться было нечего и думать с её анкетой, да и некуда уже было эвакуироваться. В августе Одесса была обложена со всех трёх сторон. Но в городе этого ещё не знали и надеялись. Фронт был так близко, что можно было на трамвае возить своим ребятам еду и покурить, хотя им что-то там выдавали. А ребята, фасонно расстегнув форменные гимнастерки, чтоб видны были рябчики, только сплевывали на все тревоги. Румыны, по их мнению, были не вояки. И дрейфили от одного вида рябчиков: были уже учёные.

Алеша туда ездил тайком: рябчик у него тоже был, и он надеялся, что ему дадут винтовку. Что за занятие для боевого парня карточки отоваривать! До войны он два года ходил в тир, и хорошо попадал, так из настоящей винтовки тем более не промажет. И не висят ли плакаты на каждом углу: "Все на оборону Одессы!". А где не висят – то написано мелом на стенах… Но винтовку ему не дали, а взамен обещали дать по шее, если он ещё тут появится. И для убедительности пожилой дядька, настоящий раненый, с шикарной бинтовой повязкой через ухо, взял Алёшу за загривок и подпихнул в сторону города:

– Вали додому, малой. Мало твоей маме горя? Давай, сынка, давай, не дури. Чуешь, чем тут пахнет?

Алёша почему-то даже не обиделся. То ли слово "сынка", то ли ласковость подзатыльника были тому причиной. То ли запах, который он, конечно, чуял и не мог не узнать. Это убитые пахли. Трупы. Не всё время, а когда с румынской стороны задувал ветерок. Потому что жара стояла. И такого геройства, как когда он сюда ехал, Алёша уже не ощущал. Он думал, война пахнет порохом. Если бы только…

Оставалось гасить пожары с дворовой командой (теперь сбрасывали много фугасов). Алеша ловко, без помощи рук, научился бегать по крышам. И щипцы, которыми хватать фугас, не казались ему больше тяжелыми и неуклюжими. Инструмент как инструмент. А как у него тряслись руки, когда он пихал свой первый фугас в бадью с чёрной, в пляшущих оранжевых бликах и отблесках, водой! Как боялся, что вот разорвётся прямо ему в живот! Что значит неопытность. Смешно вспомнить.

Был август, и сыпались звезды. Они шли косяками, как ставрида, косыми росчерками: даже сквозь летящую копоть и красное зарево можно было их иногда видеть, когда дежуришь на крыше. Алёша раньше любил на них смотреть, ещё в прошлом году с крыши сарая они загадывали с Маней и Петриком желания, и назагадывали на всю жизнь. А старая дворничиха тетя Ната истолковывала падающие звезды иначе.

– Чья-то душенька закатилась, – говорила она, жалостливо качая головой.

Алёше такое толкование вовсе не нравилось, он и запомнил его от возмущения: причем тут покойники? Но и в этот август звезды падали, как всегда. Алёше было не до того, чтоб ими любоваться, хорошего он теперь не ждал от того, что падает с неба, и ничего не хотелось загадывать: ещё поди разбери, невинная звездочка покатилась или что похуже. Но он не мог не видеть: сыплются. Сыплются.

А в середине месяца немцы обошли Николаев. И все знали: пятнадцать тысяч убитыми и ранеными мы потеряли в один этот день. Это был не слух, ещё выходили газеты, и в газетах было: пятнадцать тысяч, Алёша сам видел. А брат Олег на фронте с самой финской, и папа, наверно, на фронте, а ещё тот моряк, который сказал ему "сынка" и отогнал… Зачем? Чтоб он видел, как падают звезды?

Алёше приходилось набираться опыта, как будто ему уже не двенадцатый год, а с самого начала. Всё прежнее умение жить никуда теперь не годилось, как те воздушные пулялки в тире. Появились люди, которые лазали с железными палками по разбомблённым развалинам, выискивая и вытаскивая уцелевшее барахло. Это было, конечно, подлостью и мародерством. И Алеша, увидав как-то за таким занятием толстую девчонку лет тринадцати, к тому же прилично одетую, не утерпел подойти и укорить:

– Ты что ж это делаешь? А ещё, наверно, пионерка!

Девчонка посмотрела на него, как на ненормального:

– Это наша квартира, и не лезь. Вон видишь, обои в точечку, тут была наша комната, а туда дальше – коридор.

Действительно, на торчком обломленной угловой кладке были обои в точечку, и косо, на одном гвозде, висела фигурно выпиленная фанерная полочка. Чувствуя себя последним идиотом, Алёша отошёл, а девчонка поддела полочку крюком и сняла осторожненько. Может, она сама эту полочку выпиливала в кружке "Умелые руки". А может, всё наврала и мародерствовала – какая, в сущности, разница? Кто сейчас будет с этим разбираться? Город был полон бесхозными вещами, целыми и поломанными, бесхозными котами, собаками и даже лошадьми, в глаза которых было лучше не смотреть. Крысы обнаглели, растолстели и пешком ходили по улицам среди бела дня. И если что-то кому-то могло сгодиться в этой ненормальной жизни, если у кого-то ещё канонада с моря и горящие дома не отбили интерес к полезным вещам – то это было, наверное, хорошо, а не плохо.

У Мани и Петрика Красновых, близнецов-восьмилеток с их двора, была деревянная летняя коляска, сделанная на двоих каким-то умельцем до того прочно, что даже катаясь на ней всем двором, её не сломали до самой войны. Теперь она пригодилась: возить дрова. Этим занимались сначала тетя Муся и мама, но когда они в первый раз сдали кровь для раненных и пришли домой с синими губами, Алёша твёрдо взял это дело на себя. В конце концов, он теперь на две семьи: Петровых и Красновых – был единственный мужчина. Петрик по малолетству в счет не шел, хотя был хороший пацанёнок, шустрый и озорной. Алёшу они с сестричкой слушались теперь бесперекословно. Провожали мам на окопы – и отправлялись на добычу по соседним кварталам. Обломки досок, разбитые стулья – да мало ли что можно было найти в развалинах! Скоро осень, а похолодает – чем топить?

Может, конечно, мы и до холодов не доживём. Что такое прямое попадание в "щель" – Алёша видел уже. И мертвых на улицах перестал бояться: угадало человека осколком – так и пролежит, чернея и распухая, пока соберутся убрать. Но о таких вещах как раз можно было не заботиться: убьет – и рассчитался. А если нет – тогда живи. Тогда крутись.

Это было, если не брать дурного в голову, весёлое дело: лазить по развалкам. Лучше всего было собираться стайкой: на предмет возможной конкуренции и драк. И очень скоро Алёша, как и остальные, ничего зазорного не видел в том, чтоб грузить на коляску и вещи, которые находил. Раз он чуть не свалился с провисших досок, доставая Мане зацепившегося там клоуна из шёлковых тряпок, с кружевным жабо. У клоуна была фарфоровая голова, и без единой царапинки, даже нос не отбился. Так он и улыбался малиновыми губами на белый свет: совершенно целенький, почти как новый.

Делились по-честному, уже во дворе. Доски растаскивали по сараям, вещи – по домам. А чтоб не волновать щепетильную маму, Алёша свою долю сносил в подвал и прятал под дрова. Азарт добытчика захватил его целиком: настоящая серебряная ложка, совсем целые мужские калоши, топорик – маленький, как раз по руке, со слегка только треснувшей рукояткой – вот какие сокровища можно было найти в развалинах! Что ж поделать, может, и наш дом разбомбят, так разве нам с того света будет обидно, что кому-то наши вещи пригодятся. Только по пустым квартирам Алеша не лазил, хотя пустых квартир, после уехавших в эвакуацию, было теперь много. И многие, сначала украдкой, а потом и не стесняясь, тащили оттуда ковры, вазы, часы и прочее. Но это всё-таки было уже воровством.

А вот разбитые магазины, он считал, глупо было оставлять без внимания. Правда, это было опасно: там орудовали не только скандальные старухи и бабы, но и серьёзные дядьки, там могли крепко накостылять. Просто удивительно, откуда такие здоровые дядьки оставались ещё в городе: казалось бы, последние мобилизации их должны были бы дочиста подмести.

Алёша чуял, что эти дядьки скоро совсем обнаглеют и будут по-настоящему опасны. Не так, как немцы, но всё-таки.

В сентябре начались дожди, хотя и ненадолго. Это был уже серьёзный знак готовиться к зиме. Алёша совершил удачную сделку: урвал из разбитого "Гастронома" две упаковки халвы и выменял на них у инвалида с Гаванной маленькую, но настоящую печку-"буржуйку". Этот инвалид на складе работал, сторожем. Чуть Алёша не лопнул, пока довез её до дому в коляске, ещё боясь, что отберут по дороге. Но все-таки довёз. Мама увидела, но ни о чем не спросила: печка была нужна. Высокую, кафельную, было дровами не прокормить.

Свою замечательную берлогу в катакомбах они забросили: было не до игры в партизан. В последний раз Алёша там был с этой шальной девчонкой и ее псом. А потом девчонка куда-то делась, и больше Алёшу не тянуло в их секретный лаз. Поэтому он удивился, когда Петрик с ним заговорил о берлоге: надо, мол, там сделать запасы, мало ли что. Катакомбы – это же лучше любого бомбоубежища.

– А если нас там завалит? – только и нашелся спросить Алёша.

– А ты знаешь место, где точно не завалит? – ответил Петрик, в лучших одесских традициях: вопросом на вопрос. И глянул ясными карими глазами, будто и вправду надеялся, что Алеша знает такое место.

В пасмурный октябрьский денёк из порта ушли последние военные транспорты, увозя и оставшуюся советскую власть. Одессу сдали румынам. С людьми и со всем.