Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 5

Несколько дней Алёша не рисковал бегать на базар. И мама не ходила. У них было ещё полмешка фасоли, можно было обойтись. А для Мани и Петрика Анна выменяла у тетки из соседнего двора почти полную баночку жидкого сливового повидла. Бедная Муся, столько дней в подвале, и надо делать, чтоб дети молчали и не скакали там.

Но Алёша, спускавшийся в подвал, знал больше мамы. Маня и всегда была подвижнее Петрика, и теперь от сидения начала капризничать. Хныкала, просила разных разностей. Петушка на палочке она хотела, и доводила Мусю этим петушком второй день. Так что Алёша вытащил из-под дров серебряную ложку, что нашёл на развалке, и отправился-таки на базар. Ложка была тяжёлая, столовая, и Алёша очень хотел, чтоб это оказалось настоящее серебро. На эту ложку была вся его надежда.

Взрослые не всегда понимают самые простые вещи. Они понимают только, что полезно, и что нельзя, и всякое такое. Петушок на палочке – не еда, а баловство, они считают. И никогда не купят, если можно взамен купить фасоль. А что человеку может быть нужна радость, больше всякой еды и всякой пользы, и сейчас, а не завтра, и так нужна – хоть умри – это до них не доходит.

Он остановился перед подъездом, чтобы на свету рассмотреть ложку. На серебре должна быть проба, но как она выглядит – Алёша не знал. Там на ручке были какие-то мелкие вмятинки, вроде как штампик. Может, это проба и есть?

– Почём отдашь, хороший мальчик? – услышал он над собой и дернулся.

Над ним стоял дядя Стася Бубырь с четвертого этажа. Он теперь, при румынах, стал вроде как управдом. Ходил по квартирам с важным видом, составлял списки жильцов. Румынам – и офицерам, и солдатам – "делал уважение": снимал кепку и кланялся. А перед жильцами надувал морду. С понтом он большое начальство. Провел румын по всем квартирам с обыском. Кой-чего не досчитались после этого обыска в каждой квартире. И уже гонял жильцов по списку на расчистку двора и мостовой, и уже звучало ему в спину "полицай" – тихим, бессильным шёпотом. К Петровым он не совался: у них офицер стоял, так что и Анне он кланялся во дворе. На всякий случай. И теперь он с интересом смотрел на Алёшину ложку. А Алёша дёрнулся по-глупому, и от Бубыря это не ускользнуло.

– А мама твоя знает за эту ложку?

– Какое ваше дело? – огрызнулся Алеша и устремился в подъезд.

– Ну, бежи, бежи. А кто ж будет с вашего подвала ведро до сортира выносить? – раздались ему вслед невыносимо страшные слова. Уследил-таки, паскуда! И что теперь будет?

Бубырь подошел к Алёше и вынул ложку из его ослабевшей руки уже по-хозяйски. Покрутил, попробовал на зуб.

– Годится. Завтра штоб остальные были, понял? У в полном комплекте. А то я буду сердитый.

И потрепал, подлец, Алёшу по плечу. И ушел. С ложкой.

Мама строчила на ножной машинке "Зингер", когда Алёша тихо вошел и стал над ней с отчаянными глазами.

Той же ночью Мусю с детьми перевели в "берлогу". Тут уж было не до секретов и тайн: запросто следующим же утром их могли расстрелять за укрывательство. Потому обе мамы от слова "катакомбы" в особый ужас не пришли, и лишних вопросов задавать не стали.

В "берлоге" было, с одной стороны, гораздо лучше, чем в подвале. Потому что в катакомбах, каждый знает, пятнадцать градусов и зимой, и летом. Да и попросторнее: "берлога" была небольшая камера, размером с кухню. И всё-таки было, где размяться, и где попрыгать детям. С другой стороны, из "берлоги" шёл ход еще куда-то вниз, в тихую темноту, и оттуда тянуло неуютным сквознячком. А может, никакого сквознячка и не было, но казалось, что тянет. Постоянно и спиной, и затылком ощущалась эта черная дыра. Будто она ждала и заманивала в себя. Куда ведёт этот ход – дети разведать не успели, они и "берлогу" нашли как раз перед войной. Но намеревались. А уж это мамам совсем не улыбалось.

Про катакомбы ходили страшные слухи. Они, как говорили, шли под всем городом, запутанные, как лабиринт. Когда-то они начинались как каменоломни, там добывали ракушечник, из которого весь город и был построен. Потом дополнительные ходы пробивали контрабандисты: выносить товары из города за черту "порто-франко". Потом они ещё усложнялись: вся нелегальная, воровская, бандитская деятельность многих поколений городского преступного мира требовала секретных коммуникаций. Иногда ходы заваливались, иногда люди там пропадали бесследно: по той или иной причине. А найти заблудившегося шансов не было. Полностью эту сложную многоярусную сеть никто не знал, да она и не была сплошной. Вовсе не каждый ход тянулся аж до самого села Усатова – главных каменоломен. Иногда всего коридора было на пару кварталов, но и так далеко несведущему человеку заходить не следовало.

В чём советская милиция с царской полицией была единодушна – это в политике относительно катакомб. Если находили туда ход из какого-нибудь городского двора или подвала – этот ход немедленно закупоривали, замуровывали, застраивали так, чтоб и духу его не осталось. И обе мамы в иное время от души согласились бы с обоими учреждениями.

Так или иначе, куда вёл коридор, было неизвестно. А выход из "берлоги" был через узкий, с двумя поворотами, лаз. В подвал вечно больной бабы Дуси, где только у самой двери лежал когда-то уголь, а теперь дрова. А дальше было нагромождение всякого барахла, накопившегося, казалось, с самого сотворения мира. Неудивительно, что Дуся, чью семью разметало ещё в гражданскую: и по тому свету, и по этому – вглубь подвала не посягала соваться. А подвал её выходил в тупиковую часть двора: этакое гулкое ущелье между высокими домами, ведущее в дворовый туалет. Тупик же, по которому в любое время может кто-то пройти – не самое хорошее место, если надо прятаться. Можно и попасться. А воду и припасы как носить?

Всё это, впрочем, можно было сообразить потом. Румыны, по счастью, по-русски не понимали. И Алёша чувствовал, что дома у мамы найдется пара-другая вопросов.

Действительно, дома ему пришлось почти все честно рассказать и пообещать, что он не будет соваться в тот коридор без разрешения. Но что у них есть план катакомб, который Маня и Петрик нашли на антресолях в папиных бумагах – Алёша благоразумно промолчал. Чтоб не волновать маму – это раз. И, кроме того, в плане ещё предстояло разобраться. Дядя Яков когда-то был революционным подпольщиком, но, похоже, это не обязывало его к хорошему почерку. Записи возле значков и стрелочек ещё надо было понять. И как стыкуются страницы этой обтрёпанной клетчатой тетрадки – тоже. И заодно – где именно на плане обозначен выход в подвал бабы Дуси.

Зато как они сделали со Светой этого Бубыря, как они сделали! День Бубырь прождал, а на следующий Алеша с наслаждением сказал ему все слова, которые мамы запрещают говорить приличным мальчикам. Бубырь раньше опешил, а потом страшно разозлился и побежал прямо к их квартире, заколотил в дверь. А румынский капитан был как раз дома, и, морщась, слушал брызжущую речь Бубыря:

– Ваше благородие, ахтунг… Они там жидов прятают. Или еще кого…

Румын повел плечами и хотел уже уйти в дом, но Бубырь ухватил его за рукав:

– Юде! Юде! Партизане! – заорал он на весь двор, тыча пальцем в наклонную дверь подвала.

Это уже и румыну было понятно, и он обратился за разъяснениями к Анне.

– Мадам, там кто-нибудь есть?

– Мосье Тириеску, там дрова, – с достоинством ответила Анна, не поведя бровью. Она достала из ящика стола ключ от замка и дала офицеру. Офицер покрутил этот ключ и сунул его Бубырю: открывай, мол.

– Счас, ваше благородие, айн момент…

И завозился над замком. Полязгал, открыл и распахнул дверь. Наклонился над ступеньками и заорал, почему-то на немецкий манер:

– Вылезайт!

Из подвала никто не ответил, а лезть туда Бубырю как-то расхотелось. Тут он наконец сообразил: мало ли кто там сидит, а ну как стрельнут? Терять-то им теперь нечего… Но господин капитан, всё с той же брезгливой миной, повел пальцем: полезай, мол. А сам достал, на всякий случай, пистолет.

И Бубырь пошел-таки вниз, загремел там дровами, а потом, конечно, взвыл не своим голосом. Вылетел он оттуда явно не с той скоростью, с которой намеревался. Потому что, яростно вцепившись ему в плечо, на нём висел глухо рокочущий Гав. И, хотя Алёша очень хотел, чтоб Гав успел перехватить Бубыря за горло, он сообразил, что румын запросто может выпалить из своего пистолета, и заорал:

– Пиль! Беги!

А из подъезда отозвался Светин зов:

– Гав! Гав!

Тут уж пёс рванул к подъезду огромными скачками, а Алёша сел на землю и разрыдался:

– Собачка! Моя собачка!

Из-под пальцев он любовался на Бубыря: Гав успел-таки его основательно подрать, и тот крутился на месте, подвывая и размазывая кровь.

Анна, не посвящённая в заговор, вполне натурально трясла Алешу за плечи:

– Откуда там это чудовище, Алёша? Алёша!

– Моя собачка, – заливался Алёша слезами из слюней, которые он успел наплевать в ладонь, – она теперь убежала!

Румын хохотал, и его денщик тоже. Они просто за бока держались, и Бубырь, не дождавшись сочувствия, потащился к своему подъезду. За дощатым столом под каштанами, на котором когда-то по вечерам мужики двора играли в домино, сидели румынские солдаты, делили пачки табака. Они тоже хохотали теперь, мотая головами в дурацких своих пилотках, и с ними хохотали высунувшиеся из окон жильцы, и смех отдавался в ледяном колодце двора.

Анна в сердцах ухватила Алёшу за шиворот и пихнула в дверь:

– Марш домой, хулиган!

Но капитан Тириеску мягко взял её под локоть:

– Не сердитесь на ребенка, мадам. О, я понимаю: я сам хотел собаку, когда был мальчик. И моя бедная мама тоже мне не позволяла. Ах, детство, детство, оно так скоро проходит. "Соба-чка" – вполне чисто повторил он уже по-русски, и снова засмеялся.

Ещё много месяцев румынские солдаты, стоящие в их дворе, видя Алёшу, говорили: "соба-чка" и ухмылялись. Видимо, были благодарны за доставленное удовольствие. Трудно сказать, почему, но что-то смягчилось в отношениях расквартированных во дворе румын и жильцов после этого общего смеха. Может, потому, что смех на всех языках звучит одинаково. Может, потому, что обе стороны, как оказалось, равно презирали Бубыря. А теперь, после ложной тревоги, румыны ему не особенно и верили. Квартиры больше они не обыскивали: какие тут могут быть "партизанен"? То есть, вообще в городе могут быть, но не в "нашем дворе". Обжились, освоились и почитали себя счастливыми: у каждого ли солдата есть "наш двор" на такое долгое время? Тут в спину не стреляют. Тут, если кто в подвале и сидит, то "соба-чка".

И, хотя Бубырь похаживал в префектуру и даже имел какую-то постоянную работу в одном из многочисленных новых учреждений, все знали: лушпайка он, а не начальство. А во дворе постепенно начались с румынами торговые отношения: у румын была еда, у жильцов ещё оставались кой-какие вещи. К торговле и обменам румыны проявляли большой интерес. И даже азарт. Будто и не фашисты вовсе, а нормальные люди.

Виселицы всё стояли, и с них долго, долго, не снимали окоченевшие на морозе тела. Газеты выходили с указами один свирепей другого. Про катакомбы тоже: кто знает, где туда входы – сообщить, за сокрытие – расстрел. И патрули хватали прохожих просле десяти часов вечера. И опять гнали в гетто, на этот раз в Дальницкое, оставшихся евреев. Ими же была заполнена до разрыва городская тюрьма.

Но, каким-то образом, в глазах населения двора произошло разделение: те, что вешают, и устраивают облавы на базарах – это другие румыны. И вообще немцы. У них же всем заправляют немцы, даром что Транснистрия. А "наши" румыны, те, что тут живут, они почти безобидные. Жуликоватая нация, что и говорить. И торгаши похлеще наших. Хоть что продадут и выменяют, как только до сих пор при оружии…

Но отдают картофельные очистки дворовой мелкоте, и по вечерам поют что-то грустное, и вообще у них, по временам, совершенно человеческие лица.

А всё-таки все девочки-подростки во дворе оказались больными: у кого было зелёнкой перемазано лицо, а у кого наглухо, через нос, забинтовано. Солдатское дело известное, а бережёного Бог бережет. Но когда семнадцатилетняя Рита из четырнадцатой квартиры беречься не стала, а, наоборот, завертела кудри штопором и стала пропадать по целым дням явно не на базаре, её никто особенно не осудил. Одна девчонка, с безногим дедом – как ей крутиться?

Все-таки этот коридор надо было разведать. Алеша был почти уверен, что именно бабы Дусин ход в катакомбы и обозначен на второй странице плана лиловым крестиком, на других выходах таких крестиков не было. А если принять эту гипотезу, то выходило, что спуститься по коридору, дойти до развилки и взять вправо – и там кружок, над которым надписано "колодец". Вот было бы здорово воду снаружи не таскать! А ещё за два поворота – выход, отмеченный галочкой. Это ж можно будет незаметно всех вывести, а там – найдем пустую квартиру, тетя Муся начнёт как-нибудь зарабатывать, а малыши будут сидеть у печки. И помыть их можно будет, наконец, и обстирать по-человечески. Чтоб не прятать за ширмой детское бельишко, сдёргивая с веревочки каждый раз, как мужские шаги в дверях. А то, легко сказать – троих укрывать. А обеспечение? Они с мамой уже из сил выбиваются.

Мама теперь шьет целыми днями. Ей один дядька материал приносит и нитки, а она делает стеганые "чуни". Это вроде валенки такие ватные, к ним потом приделывают подошвы из старых автомобильных шин, и на базаре идёт – за милую душу. Дядька маме неплохо платит, потому что редко какая машинка через вату строчит, а мамин "Зингер"– старый, дореволюционный ещё. Он хоть фанеру прошьёт. Раз в день, чаще не получается, спускается мама в "берлогу". Несет, что можно спрятать под пальто. Остальное – на Алёше. Света иногда покупает для них на базаре, что надо, приносит. Но у неё же еще Андрейка на руках. Заработай поди ему в клюв, да ещё и воспитывай. Куда тут чужим людям помогать. Хоть она и не жалуется.

Батарейки от старого фонарика давно кончились, но оставалось главное сокровище: фонарик-динамка. Сколько хочешь, столько вжикай, и будет гореть. Как ни крути, идти надо, а раз так, то и откладывать нечего. Стороны света на плане обозначены, а компас можно позаимствовать у румына. Он всегда на рояле лежит, и ни разу Алёша не видел, чтобы тот им пользовался. Только, значит, надо идти, когда румына дома нет. А то вдруг хватится.

Света в тот день принесла в "берлогу" царское угощение: целую связку баранок. Невероятно было, что остались ещё на свете баранки, но факт оставался фактом: на Новом базаре стояла баба, в белом платочке поверх пухового, вся обвешанная этими связками. И сипло голосила: – Бублички!

Место для "хипеса" было самое удачное. Света, дождавшись, пока к бабе подойдет покупатель и начнёт торговаться, вытащила из торбы газету, свернула трубочкой, и завопила:

– Покупайте газету "Молва"! Сенсационные новости!

Она ловко поскользнулась на обледеневшей дорожке и въехала прямо в бабу с покупателем, сбив обоих с ног. Пока баба, ругаясь, подбирала рассыпавшиеся связки, Гав свое дело знал: налетел серым вихрем и умчался с одной в зубах. А Света знала, что он её будет ждать за воротами. В довершение удачи, она ещё и продала последние два номера "Молвы": рассчиталась на сегодня, а ещё только одиннадцать часов. Так что они с Гавом появились в "берлоге" королями.

– Эй, сидельцы, это я, Света! Зажгите коптилку, тетя Муся, я чего вам принесла!

Загорелся слабенький огонёк: деревянное масло экономили, и зажигали коптилку только на время еды. Маня с Петриком зачирикали, потянулись тонкими ручками:

– Бублики! Ой, мама, бублики! И Гавчик пришел!

От восторга они не знали, что раньше делать: налетать на угощение или с Гавом обниматься. Гав был тут редкий гость: поди такую собачищу через двор незаметно проведи. Мальчишка-газетчик – другое дело. Весь город ими полон, и они то и дело забегают во дворовые туалеты: весь-то день на улице.

А Муся баранок как и не заметила, сразу тревожно зашептала:

– Ой, Светочка, я так волнуюсь! Алёша ушел туда, и давно.

Она повела головой в сторону запретного коридора.

– Мы туда ходим, ну, недалеко, там заворотик такой… ну, по делам… И Алёша пришел, и пошел, вроде как на минуточку, и не возвращается. Я же говорю: давно. Час. Или два. А я детей боюсь оставить, и коптилка одна…

Свете не надо было объяснять, что это значит.

– Тетя Муся, у вас тут свечка есть, запасная. Давайте её сюда, а у меня зажигалка, не беспокойтесь. Мы сейчас, не волнуйтесь, сидите. Можно ваш шарфик взять?

И скомандовала Гаву:

– Гав, Алёшу ищи!

Ей и в голову не пришло дать ему что-нибудь Алёшино понюхать. Что он, идиот? Он Алёшу и так знает. Обвязала ему шею тети Мусиным шарфиком. Так-то Гав на поводке не ходил, но в темноте лучше держаться друг за друга.

Алёша чего угодно ожидал, но только не того, что развилка окажется тройной. Он взял в крайнюю справа и, наверное, ошибся. Уже обе руки вжикать устали, а колодца никакого не было, а коридор почему-то заворачивал на север, хотя на плане должен он был идти к западу. И какая-то новая развилка оказалась, на плане не обозначенная. Может, он уже зашёл туда, где другая страница? Он стал рассматривать проклятый план, но ничего не мог сообразить. И тут случилась настоящая беда: фонарик погас. Алеша яростно нажимал на ручку, и слышал вжиканье, но света не было. Лампочка, что ли, перегорела? Как же он не подумал взять запасную лампочку! Из старого фонарика можно было выкрутить.

Теперь он стоял в полной темноте, только компас слабенько светился циферблатом. Надо было идти обратно. Он шел на север, так? Пошли теперь на юг. Он осторожно развернулся, но нащупал пальцами глухую стену, и ему стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Кричать и плакать было бы, впрочем, еще страшнее. Он пошел вдоль стены, ощупывая её дрожащими руками.

А, вот он, проход! Тьфу ты, трус, паникер! Обалдуй. Пыльным мешком из-за угла притыренный… Он ругал себя, и от этого становилось легче. Проход почему-то пошёл кверху, как Алёше показалось. Теперь он шёл, ведя пальцами по левой стене. И скоро опять нащупал пустоту. Там была еще одна развилка, которой он что-то не помнил. И на план не посмотреть… Спокойно, спокойно… Ты заблудился, спокойно… Сядь и подумай, что делать дальше. Дурак. Идиот. Но это почему-то перестало помогать, и на Алешу всей тяжестью навалилась огромная темнота.

Гав уверенно тянул Свету по коридорам. Она, во всем положась на собачье чутьё, даже не пыталась сориентироваться и запоминать дорогу. Да и невозможно было: они шли в темноте, а свечку Света решила зажигать только в самом крайнем случае. Куда-то они сворачивали, шли то вверх, то вниз, очень долго: Час. Или два. Потому что у них не было часов, а то бы они знали, что – пятнадцать минут. В полной темноте и тишине. Света слышала, как стучит её сердце: очень громко. Как будильник. И вдруг Гав как дёрнул, еле Света шарфик удержала. И заколотил хвостом по её бедру: крепко, как палкой.

– Подожди, Гав, подожди.

Она нашарила зажигалку и зажгла свечку. Дрожащий круг, очень яркий после темноты, осветил низкий свод. Взрослому тут бы уже пришлось нагибаться. А Гав всё тянул и даже поскуливал.

Сдавленным голосом (страшно было почему-то здесь кричать) Света стала звать:

– Алёша! Алёша!

И – за Гавом, так быстро, как только можно было, чтоб не загасить свечку.

Они нашли его, они его нашли! Гав прыгал и целовал обоих, потому что собаки вообще не стесняются. А люди в одиннадцать лет нежностей не понимают. Света ткнула Алёшу кулаком в бок, тот её в плечо. Гав – другое дело, Гава можно было гладить и хвалить, и путаться пальцами в его шерсти, сталкиваясь руками. Наконец, опомнились: надо было еще отсюда выбраться.

– Гавчик! Назад!

Но Гав, так же уверенно, потянул вовсе не ту сторону, откуда они пришли. Алёша заколебался, и Света ему прошипела:

– Иди, куда ведут! Гав тебя умнее в тысячу раз.

Теперь туннель точно шел вверх, одновременно сужаясь, а потом каменные ступеньки привели к квадратному отверстию, прикрытому деревянной крышкой. И через её щели пробивался молочный дневной свет. Над ней был полуразваленный свод, а из него можно было вскарабкаться в огромный бетоннный зал, издырявленный так, что ветер гулял. А уж оттуда выбраться по битым камням на поверхность. Это был другой выход, не в подвал тети Наты.

Они осторожненько высунулись. Все вокруг было раскорёжено, будто тут черти плясали. Гнутые балки, сажа, обгорелый бетон… Это явно была развалка, причем не жилого дома. Магазин тут был, или что? Но что бы ни было – сюда случилось прямое попадание, дело ясное. Или наши взорвали, уходя, вот и открылся под зданием старый ход.

– Где же это мы?

Даже знакомую улицу можно не узнать, если выглядывать осторожненько из-за обваленной стены. Они не сразу догадались, что это Ришельевская. А потом поняли: вон же туда – к Дерибасовской, а туда – к вокзалу! Плохо, что место людное, патрули здесь шляются. А вообще – хорошо: выход есть.

Они не решились идти вниз, в катакомбы. Поверху все-таки было скорей добежать. А прохожих было немного на обледенелой, ветром продутой улице, и они благополучно вылезли, и пошли: им обоим было пока по дороге. Патрули у них документы не проверяли. Какие у детей паспорта? Поначалу ещё велено было проверять детские метрики, но давно уже бросили это дело. В советских метриках всё равно национальность не указана: как проверишь?

А если б и могли проверить – криминала бы не обнаружили. Не евреи, да к тому же у обоих отцы реперессированы коммунистами. Нормальные мальчишки-газетчики. Продали газеты и идут себе. Один в ушанке, другой в кепке. Не возбраняется. Даже если один – переодетая девчонка. В чём только не ходит местное население в эту зиму. Пёс, правда, с ними здоровый. Но и собакам ходить по улицам префектура не запрещет. А для потехи пульнуть по нему охоты не возникало. Такой с первой пули не сдохнет. И со второй тоже. Такой и подыхая допрыгнет, и зубов не расцепит.

Полная раскрываемость преступлений, включая кражи, бывает только в книжках для младшего школьного возраста. В назидательных целях. Так что Алёша, в полном сознании, что его первая настоящая кража обошлась благополучно, и законы немедленного возмездия не про него писаны, сунул компас на место. Никого не было дома, и можно было сразу побежать успокоить тетю Мусю.

У неё даже сил сердиться уже не было, она только символически съездила Алёшу по затылку. Оба они не сомневались, что Гав найдет тот выход и во второй раз.