Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 26

Потом, когда к Петрику вернулось чувство юмора, Миша смеялся:

– Ты, Петрик, за всю эту историю уже отсидел тогда с Манечкой и со мной. В подвале и в катакомбах. Так что не тушуйся: ты у нас будешь почётный еврей, если хочешь!

А Лялечка считала, что с неё хватит всей этой мороки. Безо всяких там самоопределений и задолго до них – Петрик был для неё самый золотой человек на свете. Так что если он станет прежним Петриком и не будет брать дурного в голову – мир от этого не закрутится в неправильную сторону.

Алёша со Светой не слишком удивились: они дядю Якова и тётю Мусю давно знали. Как раз в их духе вся эта история. И, если б не она – совсем иначе повернулось бы дело у Петрика, это все понимали. Но «если бы да кабы» – не считались у них.

А больше никто и не узнал ничего. Боря звонил несколько раз, потом перестал. Истолковать мямленье Петрика можно было как угодно, особенно по телефону. Что ж, не у каждого хватает смелости бороться за права своего народа.

Только чуткая Катька иногда, если Петрик задумывался, проводила ладошкой по его щеке:

– У вас зуб болит, дядя Петрик, да?

Света изводилась над своим сердоликом. Результаты получались какие-то неубедительные. Да, заживали царапины – так они и так бы заживали: не было уверенности, что сердолик радикально ускоряет дело. Прошла у Катьки свинка – опять же, хоть и быстро, но из обычных рамок не выламываясь. Чуда, словом, не происходило – такого, чтоб служило безусловным доказательством. Надо попробовать поставить чёткий эксперимент.

Она запрягла Алёшу в дело, и он подключил электроплитку через ЛАТР – чтоб грела слабенько, но постоянно. Зачем? Ну, она потом скажет, зачем. Когда получится.

Запрягла Вову – он достал у знакомых геологов плоский срез сердолика. На одну половину плитки – кирпич, на другую – сердолик, на оба камня – по чашке Петри с намоченными зёрнами: в какой скорее прорастут?

И – получилось, получилось! Сомнений быть не могло! В той чашечке, что стояла на сердолике – все проросли до единого, а в той, что на кирпиче – только первое пока проклюнулось. Это было доказательно, это работало!

Она ликовала целый день, пока Алёша, вернувшись с работы, не раздолбал её результаты в пух и прах.

– Ну, и что это доказывает? У кирпича твоего теплопроводность меньше – вот и всё. А у сердолика – больше, он монокристалл. «Кирпичным» зёрнам холоднее соответственно, ну они позже и идут. Хочешь, у меня выход на пилу есть, я срежу тебе с кирпича пластинку потоньше, чем этот сердолик. И тогда попробуй.

Он оказался прав, к великому Светиному горю: теперь быстрей проросли те зёрна, что на кирпиче!

Алёша утешал:

– С экспериментами – всегда не так, как хочешь, а так как есть. Если, конечно, по-честному. Если после выстрела мишень не подмалёвывать. И зря ты в это лезешь, по-моему. Медицина – это же не наука.

– Как это не наука?

– А так, что точно повторяемые эксперименты не поставишь. Больные все разные, и врачи все разные. Аспирин и то не на всех одинаково действует. Ну хорошо, не закипай: наука твоя медицина, но не точная. Поди разберись, что там от организма, а что от внушения. А в точных науках задача трёх тел – и то уже не решается. Так что на точность плюнь. Тут, может быть, во внушении всё дело – ну и на здоровье.

– Это уже из репертуара бабы Груши.

– А, кстати, насчёт бабы Груши. Я давно хотел тебя спросить: она тебя что, всякой магии учила?

– Да никакой там магии не было. Немного психологии, немного шарлатанства, и большой жизненный опыт, как я теперь понимаю.

– А с шаром этим – ты вправду там что-то видела, или шарлатанила тогда? Ужасная ты была выдумщица, Светка, как я вспомню.

– А с шаром – сама не знаю. Мне вправду что-то мерещилось: вроде как во сне. Но, может, это была детская фантазия. Или самогипноз. Или самопроекция, вроде как с пятнами Роршаха. Это же недолго продолжалось. Баба Груша говорила, что только ребёнок там может видеть. И внятно не объяснила – что, а теперь не спросишь.

– А шар этот у тебя ещё?

– Ну да. Где-то под тахтой в рундуке.

– А покажи.

Света порылась в летних шмотках, уложенных в рундук, нашла шар, запихнутый в носок, под босоножками. Развернула, покатала на ладони. Шар был прозрачный, но отливал металлическим блеском.

– А сейчас ничего не видишь?

– Ничегошеньки.

– Ну и хорошо, – облегчённо вздохнул Алёша. – Эти, знаешь, фокусы, может, от лукавого… лучше не связываться.

– А я и не связывалась, – засмеялась Света, – баба Груша с духами уж точно не водилась! Её только люди интересовали: она говорила, что одни со всеми и со всем связаны, а другие нет. Я, правда, толком не поняла, что это значит. А ко всему остальному у неё было отношение вроде как у этого… ой, забыла имя! Ну, святого католического, он ещё птиц учил жить. Сестрица вода, братец воробей, братец камень… ну, как же его звали-то?

В дверь сунулся Пашка.

– Ма, сгущёнка осталась? Ой, что это? Можно подержать?

– Нельзя, – строго сказал Алёша. – Спрячь его, Светка, от греха. А еще лучше – выбрось совсем. Хватит с меня подозрительных экспериментов.

Свете выбрасывать было жалко. Шар она спрятала, но хитрый Пашка заметил – куда. Ему понравилась эта штучка. Надо будет как-нибудь её выудить, когда родители забудут.

Приходилось Свете признать, что если она не хочет мишень подмалёвывать – надо затею с сердоликом оставлять. А жалко, как же жалко: больше года она с этим возилась! Хорошо ещё, что никому не раззвонила: позору бы теперь не оберёшься. А Алёша не счёт, он свой.

Приходилось признать, что Евгения Ивановна просто обладала большим даром убеждения. Вот и убедила – и себя, и многих других. Больным это даже на пользу пошло, во всяком случае, некоторым. А она сама всю жизнь искренне верила в свой метод. И Свете это передалось.

И ещё приходилось признать, что искренняя вера и реальность – это не всегда совпадающие вещи. Алёша был с этим вполне согласен. Он полагал, что изо всех искренних вер с реальностью совпадает только одна, а всё остальное – подлежит проверке.

– Ты только, Светка, кураж не теряй! Тебе шарлатанить не надо, у тебя чутьё – от Бога, Быченко твой говорит. Он, кстати, сам православный, в отличие от тебя, недозрелой… ну, молчу, молчу! Вот и используй талант по назначению. А всякую там сомнительную романтику оставь покорителям целины.

Миша был озабочен в последнее время. Партийные работники как таковые даром научного предвидения не обладают. Но шкуры их, по достижении определённого партийного стажа, вырабатывают способность к научному предвидению независимо от владельцев. Все. Кроме самых уж толстых.

И Миша чуял шкурой: ой, скоро станут закручивать гайки всерьёз. Кончилась оттепель, теперь попрыгаем. Может, и по нарам попрыгаем. Для сугреву.

Лена мыла первую в этом году черешню: сразу два ведра она купила и пригласила клан пировать. Детишкам вывалила их долю в большой тазик и загнала их всех на кухню. Там на холодильнике висела замечательная картонная мишень, которую она не поленилась изобразить специально к этому случаю.

– Косточками стрелять – вот сюда. Видите, три круга: красный – десять очков, жёлтый – пять, синий – одно. А если друг в друга – минус пятнадцать! Илюша, ты особенно у меня смотри! Лёнечка в очках, так что не вздумайте!

Илюша сделал невинный вид. Лёнечка спрятал очки в карман клетчатой рубашонки. На полчаса, по крайней мере, мир и покой были обеспечены. Можно было идти в «большую» комнату.

– Ребята, я не шучу. Я ничего конкретно не знаю, но начнётся, и скоро. Будьте все уж поосторожнее, ладно? – развивал тему Миша.

– Ага. Будем ходить строем и отвечать, как положено, – готовно согласился Петрик и стрельнул в него косточкой. – А если что, ты связи напряжёшь и нас будешь вытаскивать. Зачем ты иначе и нужен-то?

– А сколько мне удастся лавировать? Это пока удаётся, а дальше – иди знай. Я же не железный, я сам могу полететь, как Толик.

– Уж пожалуйста – не как Толик, – твёрдо сказала Лена. Розовые черешневые серёжки качнулись весомо и упруго, подтверждая интонацию. – Если станет невмоготу – пускай лучше Света тебе инфаркт по знакомству организует. Сделаешь ему инфарктик, Светик, а?

– Что-нибудь придумаем, – промурлыкала Света, – ты, Миша, правда, имей в виду. А пока держись, у тебя семья всё-таки.

– А про это не беспокойся, – жизнерадостно заявила Лена, – меня вон на киностудию приглашали художником по костюмам.

Лялечка вздохнула и сплюнула косточку в кулак.

– А правда, и по радио слышно: всё вроде то же, а на другом накале. Гомулка евреев в Израиль выгоняет – так шум на весь мир. Может, от этого?

Миша пожал плечами:

– Меня бы кто сейчас в Израиль выгнал, я б спасибо сказал. Во у людей проблемы! Светка, может, ты мне устроишь переезд в Польшу? У тебя там контакты, – ухмыльнулся он.

– Я те дам – в Польшу! – замахнулась на него Лена.

– Шутки шутками, старик, а не перебраться ли тебе в Прибалтику? Я слышал, оттуда выпускают по чуть-чуть, – задумчиво сказал Петрик.

– Чепуха это. Если гайки закрутят – перекроют всё без разговоров. Сиди, Миша, не сионируй.

– А я что? Я ничего! Но вдруг, если и у нас начнут выгонять – ребята, чтоб я так жил, у вас будет блат в Иерусалиме! – засмеялся Миша. – Бери, Светка, гитару, про червончики давай! Желаю веселья и прекрасных женщин!

Пашка мчался по выгоревшей траве, закладывая заячьи петли.

– Стой, паскуда! Ноги выдерну! – неслось ему вслед.

Как раз это был тот посул, которым можно было Пашку остановить… Он добежал до скамеек и теперь скакал по ним, как по ступенькам: вверх, вверх. Но этот кривой, даром что инвалид, был дядька здоровенный и отставал только на чуть-чуть. Пашке стало по-настоящему страшно. А до самой верхней ступеньки оставалось ещё несколько рядов, а ноги уже дрожали. Никого больше не было на стадионе, только солнце палило: тихо и беспощадно.

Бутылка, если нещерблёная, стоит двенадцать копеек. Сколько бутылок нужно набрать на рубль? Плюс на каждый десяток – бутылку за так, потому что иначе тётка в пункте приёма посуды начнёт выламываться и вообще ничего не примет. Пашка решил эту арифметическую задачу месяц назад, и с тех пор у него были перспективы в жизни.

Детей нельзя баловать, особенно если это генеральские внуки, прописанные в дедушкиной роскошной квартире, полной к тому же дорогих трофейных вещей. Их надо держать в сугубой строгости – для их же блага. И карманные деньги им вовсе ни к чему.

– Всё, что надо, мы тебе купим.

От такой политики человеку на каникулах становится совсем уж неласково. Пока школа – есть хоть обеденные деньги, которые вовсе не обязательно доносить до школьной столовой. А летом дадут в кои веки полтинник на кино – и всё. Потому что у них с Катькой всё есть, даже велосипеды. Видали бы они эти велосипеды, как Турцию с Лузановки, если б не то Пашкино приключение.

А, во-первых, они с Женькой увидели в зоомагазине чёрных моллинезий – обалдеть. Пашка аквариумами раньше не интересовался, но Женька его в два счёта обратил в свою веру. Раньше Женьке моллинезий купим, а потом Пашка себе тоже аквариум заведёт. Хоть маленький.

И, во-вторых, есть вещи, которые просить у родителей совсем уж совестно. В Пассаже, например, продаются маленькие гоночные автомобильчики, разборные. Они водителем, как ключом, запираются – отпираются. И все детали разноцветные. Если есть несколько автомобильчиков, то можно комбинировать по цветам. Здорово получается: автомобильчик чёрный, посредине жёлтая полоса, а водитель и колёса красные. Или как угодно ещё, там восемь цветов разных есть. Сладишь такой автомобильчик, не успеешь налюбоваться – и раз, проиграл. Все пацаны в гонки играют, на те же автомобильчики. Покупай новый, а он сорок копеек стоит – шутка ли? А поди объясни папе, на что эти сорок копеек нужны – высмеет. Скажет: как маленький, в цацки пластиковые играет.

Бутылки лучше всего собирать по подворотням и по скверикам, только за них жестокая конкуренция. Не одни они с Женькой такие умные. В Дюковский садик лучше не соваться: местные пацаны накостылять могут. На Приморском бульваре – тоже своя шобла. Поразмыслив, они с Женькой сообразили, что стадион в рассуждении бутылок – золотое дно, вот и сунулись. Кто ж его знал, что стадион этот кривой держит… Они вообще не думали, что взрослый дядька может бутылками заниматься.

Изнемогая, Пашка доскакал до самого верха и заметался в поисках выхода. С перепуга он совсем не соображал, где этот выход может быть, а кривой уже тоже до верха добрался и бежал прямо на Пашку, растопырив руки. Пашка взвизгнул и метнулся клубочком ему под ноги. Это называлось «подкатик», его ещё Федька этому научил – на самый пожарный случай. Кривой со всего разгона влетел мордой в асфальт, а Пашка вспрыгнул на ноги и рванул: вот же он, выход! Уже подбегая к Женьке, оставленному за стадионом стеречь велосипед, Пашка заметил, что в руке у него зажата бутылка. Даже бросить её он не сообразил: так неожиданно выскочил на него этот кривой. Наверное, из-за этой бутылки он и гнался, иначе бы просто шуганул.

Вернулся домой Пашка растрёпанный, взмокший и в рваной футболке. На скуле и на локте – ссадины и грязные полосы: он «подкатик» впервые исполнял в боевой обстановке.

В таком виде он и предстал перед домашними, чинно сидевшими за столом с белой скатертью, при полном параде. Пожилая дама устрашающей элегантности, которая тоже там откуда-то взялась, подняла брови и улыбнулась:

– Это и есть мой внук Паша?

Ой же, ёлки-палки! Свет померк у Пашки в глазах. Он же забыл совсем, они же всей семьёй должны были ехать на вокзал, встречать бабушку Марину из Варшавы! В три часа… А теперь сколько? И что теперь наврать? Не рассказывать же, да ещё при этой польской бабушке, про кривого и про бутылки!

Бабушка Марина, сдерживая смех, смотрела, как Пашка мучительно пытался сделать благонравный вид. До чего же он похож на Свету маленькую – просто прелесть! Внука надо было выручать, чем Марина и занялась с большой энергией. Она ему нейлоновую футболку привезла, пускай Паша померит: угадала она размер или нет. Она утащила его в коммунальную душевую, быстренько привела в порядок, напялила футболку с красно-белыми полосами и повела обратно к столу:

– Угадала, а боялась, что большая будет!

Пашка понимал, что это спасательные меры, и был благодарен. Остаток дня он от бабушки не отходил, подлизывался к ней, как мог. Она была что надо, эта польская бабушка! В результате их совместных усилий Пашка отделался чепухой: велосипед на две недели был взят под домашний арест. А сам Пашка нет: бабушка хотела походить с внуками по городу.

Марина и вправду хотела побродить по городу. Может, это прощанье: неизвестно, удастся ли ещё приехать. С городом, где она была так счастлива, а потом хлебнула столько горя, с городом, умыкнувшим у неё родную дочь. И дом, который она считала родным, пока был жив Андрей, и все воспоминания, и всю первую её любовь. Она и с Андреем прощалась: это был его город, и он так хотел, чтоб она его полюбила – с морскими запахами, буйными базарами, глинистыми оползнями, висящими на корнях дрока, и мальчишками, орущими «шухер!»

Теперь мальчишки орали «атас!» Симпатичного фуникулёрчика, позванивавшего вверх-вниз вдоль Потёмкинской лестницы, больше не было. Кому-то помешал фуникулёрчик. И их с Андреем любимые грифоны исчезли из Александровского садика.

А бронзового Дюка, покровителя города, не затронуло – ни войной, ни сменой властей. Так он и стоял, держал руку над бухтой. И, как прежде, исполнял дополнительную роль: был особым покровителем выпускников. Под его благословляющую руку они продолжали приходить перед каждым экзаменом, у него проводили всю ночь после выпускного вечера, он же незримо поддерживал измученных абитуриентов на экзаменах уже вступительных. И только когда становились студентами – передавал их под дальнейшее руководство святой Татьяне. Потому что это уже надо быть святой, чтоб студентам покровительствовать. Катерина всё это тоже знала и рассказывала бабушке, даром что ей до выпускного было ещё далеко. Только через три года ей самой – под дюковскую руку. Но не было сомнения, что и до того времени Дюк достоит.

В их бывший с Андреем дом Марина хотела – одна, без детей. Отправила их в кино и пошла, узнавая и не узнавая: город изменился, но меньше, чем можно было ожидать. Кошмарный серый памятник Толстому – отрезанная голова на столбе – уродовал прежде уютный маленький скверик. Вокруг памятника чахли берёзки: сажать берёзки на одесской почве придумала чья-то голова, которую бы тоже следовало на столб. Марина зашла в подъезд – тот самый, и так же крашеный в жёлтый цвет. Просто пройти по двору. В квартиру заходить она не хотела: там теперь живут другие. Железная оградка вокруг нескольких клёнов, кран, синеватые плитки дорожки… По этой дорожке Андрей её нёс на руках, когда вводил хозяйкой в свою квартиру.

– Тётя, вы к кому? – подбежал к ней перемазанный чёрной шелковицей малыш.

– Просто так, – улыбнулась ему Марина.

– Значит, в туалет. Это во-он тудою и налево.

Марина рассмеялась и подарила ему шариковую ручку с прозрачным кончиком, в котором плавала оранжевая рыбка. Малыш, очарованный рыбкой, наспех спасибнул и припустил к палисадничку с петуниями, держа кулачок с трофеем над головой.

Что ж, Марина была не из тех, кто пытается вернуться в прошлое. И не за этим пришла в свой бывший двор. На этом малыше и состоялось её прощание: она и город отпустили друг другу все грехи.

Кроме одного. Марина раздумывала, сказать ли, до последнего дня. Такая Света была счастливая, что мама приехала. Так им было хорошо вместе, так Марина любовалась дочерью: порода! О, в каждом движении и в каждом смешке – её порода! И эта манера держать голову… Она угадала тогда: в тридцать семь её дочь была больше женщиной, большего очарования женщиной, чем в свои восемнадцать.

И он смеет… Он, поломавший ей всю судьбу на свой русский лад… А она, как слепая – не видит ничего! Да у него же на лбу написано – кириллицей и печатными буквами!

Она решилась всё-таки.

– Ты хоть замечаешь, что у него есть пассия?

Света изумлённо посмотрела на мать.

– У кого? У Алёшки?

Она расхохоталась:

– Ну, мама! Ой, не могу! Ну, мамочка, ну с чего ты взяла?

– У него типичный вид мужчины, который изменяет жене.

– Это как?

Ну что объяснять, ну как это объяснишь, если взрослая женщина не знает, не умеет распознать этот типичный вид! Что тут логически объяснишь? Частые командировки – это что, аргумент? А какие тут вообще могут быть аргументы?

Что ж, Марине ничего не оставалось, как оставить эту тему, позволить Свете пустить всё в смешки. Она расцеловала внуков на вокзале, обоим подарила по маленькому образочку Матки Боски Ченстоховской. Спаси и помилуй, Святая Дева, этих детей. Ах, как она успела их полюбить, как в них видно своё, родное – чудные, чудные дети! И пусть минует их всё плохое, что может случиться между матерью и отцом.

Света действительно было смешно: ай да мама! До чего эта польская ревность доводит! А ещё разводят турусы про итальянскую… Итальянская – разве вдохновила бы на такое? Заподозрить Алёшку, её Алёшку! Но она поймала себя на том, что пригласить Алёшу посмеяться вдвоём ей как-то не хотелось. На миг ей стало не по себе, но она тряхнула головой – и прошло.

Алёше действительно часто надо было ездить в Москву: по главной теме. У него докторская была на подходе, а его проект – один из главных для института. И что он привозил оттуда размноженную на московских ксероксах святоотеческую литературу – Света была в курсе, разумеется. Ещё он привозил компактно изданные Евангелия на тончайшей бумаге, в коричневых переплётах: тамиздат. Света была знакома и с фотографом Вовой, и с юным художником Дмитрием, и с его женой Аллой, тоже художницей, и с прочим кругом православных Алёшиных знакомых. Все они были очень милые, особенно когда попривыкли к Свете и перестали учить её праведной жизни. Нелегальная сторона Алёшиной деятельности Свету не смущала. Напротив, она ему помогала охотно: всегда помнила, кто должен когда забежать и кому что передать. Андрейка в Польше, несомненно, занимался тем же самым: в католических только кругах.

Московские Алёшины контакты ширились сами собой, но он соблюдал осторожность. Давно уже утратил иллюзию, что уж в православном-то храме все свои. Знал он уже, как зависят церковные старосты от уполномоченных, и кто такие уполномоченные, и что такое регистрация церковного совета, и даже кто в их приходе следит за службами и регулярно пишет доносы на отца Владимира.

А тот и сам знал, и относился к этому философски. Так и объяснял Алёше:

– Каждый приход – это малый слепок мира: обязательно найдутся и свой Пётр, и своя Марфа, и свой Закхей-мытарь. И – свой Иуда, что ж тут удивительного? А ты молись и думай: сам-то я – кем стою перед Богом?

Так что Алёша, правда, был осторожен. Хотя в Москве было всё по-другому: за что на Украине посадили бы сразу – в столице считалось детскими шалостями, за это даже не слишком журили. В Москве надо было – ого-го, чтобы загреметь под арест, и каждый арест сопровождался большим шумом. А религиозный самиздат – чуть не в метро читали.

С Инной Алёша познакомился случайно, на приватной художественной выставке в одной из московских квартир. Она была автором двух работ, там представленных. Работы Алёша не понял: выпуклые коричневые рыбы, наискось расчленённые серо-зелёными плоскостями, и множественные глаза с красными потёками. Но все громко восхищались, и Алёша тоже: не позориться же ему было со своими провинциальными вкусами.

А сама Инна – тоже не ахти какое произвела на него впечатление. Она была лихо одета и раскована, да. Таких раскованных женщин он, пожалуй, ещё и не видел. Как понял Алёша, она была из художественно инакомыслящих кругов. Заодно и в курсе всех диссидентских дел, и лично знакома чуть не со всеми, кого регулярно упоминали на коротких волнах, называла их запросто: Володька, Наташка, Лариса. За ней и самой как-то с неделю ходили кагебешные «хвосты», и она говорила об этом с великолепным презрением. То есть, слишком много говорила, по Алёшиному мнению. Что его в восторг не приводило.

– Это вы из Одессы, да? Так вы знаете Журавлёвых!

Алёша что-то не помнил никаких Журавлёвых… Но она настаивала:

– Не можете вы их не знать! В Одессе и нет никого, кроме них!

– Что вы говорите, надо же. А я-то думал, что в Одессе миллион населения…

Она засмеялась и хлопнула его по локтю:

– Вы лапочка! Ну, кого вы ещё можете назвать в Одессе? Или рисуночки не клеёночке почитаете за нетленку?

Ах, так это она про художников… Ну, из художников – каждый «один в Одессе», лучше не спорить на художественные темы. Глаза могут выцарапать. А она и не предполагала, что будут с ней спорить.

– Димка – который деревянные скульптуры, ну вы не можете не знать: это же просто двадцать первый век! А Алка – концептуалка, ну?!

Она-таки добилась своего: теперь Алёша угадал, о ком речь. Это про Дмитрия и Аллу, он просто никогда не интересовался их фамилией, вот и забыл… Друзья Вовы-фотографа, Алёша даже как-то со Светкой к ним на шестую станцию ездили. Дмитрий тогда ещё ваял дыру в здоровенном бревне, только тогда нельзя было разобрать, что это такое будет.

– Почтил наконец-то, вспомнил убогих! Можно подумать, что вы в своих знакомствах ниже Дали не опускаетесь, сноб некованый. Вы когда обратно едете? Я обещала Алке достать ей альбом Дали, передадите?

Ну, он зашёл перед отъездом за тем альбомом. Средь бела дня. Но Инне – что день, что вечер – было всё равно: Алёша немедленно должен был выпить с ней на брудершафт. Поцелуй несколько затянулся, и поздно было изображать из себя Иосифа прекрасного, когда её рука былу уже у него в штанах. И не очень хотелось.

Алёша был несколько растерян, а Инне, казалось, всё по фигу: ей это было – как сигарету выкурить.

– Тебе было хорошо?

– Ага.

– Ну и ладушки.

Журавлёвы альбому обрадовались, в следующую поездку передали Инне письмо и три холстика – серию, которую Алла хотела показать понимающим людям в Москве. Алёша был уверен, что на этот раз его грех не попутает. Но попутал, к тому же дважды. Уж очень с Инной было просто: она ничего от Алёши не хотела, ни на что не претендовала.

– Ох, до чего ж люблю трахаться!

Чистая, то есть, физиология. Он же не влюблён в неё, ещё чего не хватало! Но, конечно, пора с этим делом завязывать. Свинство всё-таки. Мальчик он, что ли, прыщавый.

В конце июля Инна приедет в Одессу, она у Журавлёвых будет, на Фонтане.

– Встретимся на баррикадах!

Журавлёвы вызвонили его, позвали «на шашлыки». Это означало: «есть, что почитать». Надо полагать, очередную порцию литературы получили. Он приехал со Светой. Во избежание. Книги действительно были: новые, и щедро. Инна же и привезла. И шашлыки они тоже делали: Журавлёвы сложили жаровенку над обрывом, а погода была хорошая. Инна дурачилась и даже несколько перепила, но на Алёшу продолговатым взглядом не смотрела. Там ещё был Сергей – подводник, она всё больше развлекалась с оборотом в его сторону.

И отлично. Вот добьёт Алёша проект, он на финише уже. Закатится в отпуск вдвоем со Светой.

– Светка, давай куда-нибудь поедем, чтоб только ты и я! В Коктебель – хочешь, поедем? Ну что дети, большие уже дети. Побудут недельки три у деда на даче. А мы поживём, как свободные люди.