Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Ребята, вы не царапайте мне глаза за ту историю. До меня дошло: сразу после Венгрии. Когда я узнал, что там делалось. Ты, Светка, права тогда была.

– Да кто тебе царапает глаза? Мы же знали, что никуда ты не пошёл. А что, твой Толик узнал что-нибудь про дядю Илюшу?

– Узнал. Папа на этапе умер. Потому меня и футболили по инстанциям: ни к следственной тюрьме не приписан, ни к лагерю. А этапные документы особо оформляются, но это дело затерять хотели. Его в Потьме похоронили. Справку мне дали о реабилитации. Посмертной.

Помолчали все. Дядю Илюшу из них один только Слава не знал.

Маня запустила руку в Мишины жёсткие волосы. Мокрый Куть подбежал, стал отряхиваться мелкими брызгами, наляпал на газету с помидорами и накроенным батоном. И сразу жрать запросил. Жизнь продолжалась, и была всё равно прекрасна.

ГЛАВА 22

Света не очень любила Ланжероновский пляж. На её вкус, там было слишком много народу. И ещё громкоговоритель присобачили, и он разорялся: то насчет того, чтобы потерявшиеся встречались у Двух Шаров, то насчёт того, чтоб не утопали.

– Девушка в голубой шапочке! Не заплывайте за линию заплыва!

Её в тот день, в общем, случайно на Ланжерон занесло: она заходила к Наташе, отнести ей вещички, из которых Катька выросла. Наташина дочка была младше Катьки на год, так что рисковала до самого института ходить в Катькиных одёжках. Наташа была разведённая, сама девку растила на зарплату воспитательницы детского садика. Ну, а жила она совсем рядом с Ланжероном, и они решили быстренько сбегать искупаться.

Даже обсыхать не стали, наспех вытерлись полотенцами, подобрали босоножки и пошли.

– Ма-а-ма! Ма…

Вопль был истошный, так дети от капризов не орут. Света подлетела к пацанёнку лет семи, а у того уже ногу кровью заливало – не понять даже было, где порез. А, вот он! Мальчонкина ступня была наискось рассечена, по всей ширине. Из неё прямо толчками кровь выбрасывало. Света, не думая, свела края раны, зажала, чтоб не так текло. К ним уже подбегали люди.

– Сволочи, перестрелял бы, кто бутылки бьёт.

– Сыночка, что с тобой?

– Скорую вызывайте! До телефона добегите кто-нибудь!

Мальчонка глаза завёл и не кричал больше. Мама его перепугана была до истерики и металась, как курица:

– Люди, он умирает! Доктора! Доктора!

Толпу над Светиной головой размёл мужчина с волосатым брюшком, в синих плавках.

– А ну, отойдите, дайте свет! Я доктор.

Слава тебе, Господи, нашёлся наконец хоть один толковый человек! Света отвела руки. Кровь почти унялась, сочилась только. А Свете казалось, что она никогда не остановится: такой был страшнющий порез.

– Так. Полотенце дайте. Держите здесь, девушка, сейчас перетянем. Не психуйте, мамаша, одевайтесь лучше. Сейчас отправим его в больницу, там зашьют. Да живой он, живой! Это шок, ничего страшного. А вы не уходите, девушка, – приказал он. И Света послушалась, как дурочка, хотя нужды в ней больше тут не было. Ну, доктору лучше знать.

Мальчика уложили на носилки, понесли к действительно быстро подоспевшей машине. Мужчина в плавках повелительно сказал врачу «скорой» какую-то тарабарщину. Туда же, в машину, запихнулась рыдающая мама в надетом уже оранжевом платье. И тогда только мужчина обернулся к Свете:

– Ну-с? Как вы это сделали?

– Что сделала? – не поняла Света.

– Вы остановили кровотечение, – сказал он прокурорским тоном.

– А остановить не могли, потому что там большой сосуд рассечён. Так я вас спрашиваю: как?

– Ой, откуда я знаю? Я испугалась просто: столько кровищи! Ну, зажала быстренько руками. Чтоб не так текло.

– И всё?

– И всё.

И смотрел он на Свету как-то по-прокурорски, будто не верил ни одному слову.

– Кем вы работаете?

Свете этот допрос совсем перестал нравиться, и она огрызнулась:

– А какое ваше дело?

– А такое, что вы-то мне и нужны.

Нет, каков хам!

– Спасибо, я замужем.

Но не таков был профессор Быченко, чтоб так просто её отпустить. И к возражениям он не был приучен. Он был «один в Одессе»– не потому что один хирург, а потому что таких хирургов, действительно, больше не было. В войну мало кому было до узкой специализации. Тут-то Быченко себя и показал.

Он мог собрать человека по кусочкам – да так, что при этом человек оставался годен к строевой. Он мог обшить кожей сожжённое лицо – да так, что означенное лицо всего год спустя после операции выходило замуж. Он мог отказаться от необходимой ампутации руки и собрать кисть – да так, что этой кистью можно было играть на рояле.

Преувеличения, конечно, всегда имеют место. Например, слух о том, что одесскому прокурору он сделал после инфаркта новое сердце из куска прямой кишки, и этого даже никто не заметил – это, пожалуй, уже враньё. Какое же может быть сердце у прокурора? Но в преувеличениях этих никто не хотел разбираться, да и не посмел бы. Вдруг и тебя когда-нибудь придётся собирать по кусочкам? Уж лучше верить, что у нас в городе – есть кому.

Так что профессор Быченко был признанным светилом, великим воскресителем из мёртвых и невозможным самодуром. После войны его сманивали в Киев, и в Москву, и куда только не… Но, убеждённый одессит, он отказался.

Незаменимых людей нет. Но лучше с ними не ссориться. Так, во всяком случае, считали одесские власти. И выходки профессора Быченко терпели. С приятными улыбками.

И такому человеку Света вздумала возражать! Не тут-то было: слишком много людей до конца жизни Бога молили за этого грубияна в синих плавках, чтоб Света могла с ним тягаться. Фамилия Быченко ей ничего не говорит? Так он рад за неё и за её близких, они счастливые люди.

Значит, так: Света прежнюю свою работу бросает, и он забирает её к себе. Из женщин хирургов высокого класса не получается, но это и не надо. Хирургом высокого класса, так и быть, побудет он сам. А Свете – быть операционной сестрой. Его правой рукой. И левой, если понадобится.

– Но у меня же нет медицинского образования!

Значит, будет. Ещё чего не хватало: в операционной да без образования! Свету зачислят без экзаменов, и пусть изволит носу от книжек не поднимать. А практиковаться она будет у него. И – в кратчайшие возможные сроки… Он готов подождать. Им ещё многие годы вместе работать.

Всё же непонятно: что, сестёр не хватает? Почему именно она, Света, должна… А потому что хирург сплошь и рядом работает на грани между жизнью и смертью. Там нужна интуиция, там нужна лёгкая рука, там нужна удача. Там нужно чудо, в конце концов! И ему, Быченко, виднее, кто ему годится в помощь. Он сам себе подбирает персонал.

Озадаченная, Света шла по направлению к Гаванной. Сумерки были лилового цвета, а небо – зеленоватым. Окна были везде открыты, и лампы кое-где зажигались. А акация уже отцвела: водосточные люки и обочины мостовой были завалены сухим бестелесным мусором, мотавшимся под ноги от каждого ветерка.

Алёша, вопреки Светиным ожиданиям, выслушав всю историю, реагировать в своей обычной манере не спешил. Он задумчиво скрёб подбородок.

– А ты знаешь, Светка, это не такой уж бред. Ты у нас везучая, правда.

– Ничего себе – везучая!

– Нет, не в том смысле. Это, наверное, как-то по-другому называется. Но, понимаешь, детский садик и даже Педин… Это не дело для тебя.

– А что? Мне в садике хорошо.

– А тебе везде хорошо, хоть в катакомбах. Ты ж у нас ненормальная. Нет, я тебя ни на что тут не толкаю. Но – сама ты чего хочешь?

– А как ты себе представляешь: снова учиться и сидеть без зарплаты?

– Ну, это ж не семь лет, как на хирурга, всё-таки. Потянем как-нибудь. И заначка у нас есть на чёрный день.

Света пошла посоветоваться к тёте Ане. Та горячо поддержала идею:

– Светочка, мы с Павлом поможем – и с детьми, и со всем. Но это действительно, действительно настоящее дело! Я имею право говорить, я сама так работала когда-то. Ты понимаешь, на свете так мало работ, где можно совсем не делать ничего плохого людям, только хорошее… разумеется, если правильно считать тампоны! И, знаешь, ты способная, и с характером, у тебя получится. А это такое чувство, когда риск и всё на грани, а потом вдруг знаешь: выживет. Уже выжил!

Насчёт того, чтоб не делать ничего плохого – это было типично тёти Анино и к Свете никак не подходило. Светы бы уже в живых не было давно, если б она не делала ничего плохого… А вот про риск и про «всё на грани» – это Света хорошо понимала.

А думать ей долго Быченко не дал. Опомниться Света не успела, как попала в водоворот, да такой, что мозги плавились. Раздвоение личности – штука совершенно бесполезная, потому что действующее лицо всё равно одно. Вот если бы можно действительно раздвоиться! Чтоб одна Света занималась Катькой и Пашкой целый день. Это было бы так здорово: они бы в своё удовольствие читали вместе, и учились плавать, и бегали бы по обрывам, и дворцы бы строили из кубиков. А другая Света – та училась бы, а третья Света в очередях бы стояла и готовила бы завтраки, обеды и ужины – пальчики оближешь! И мужу рубашки бы вовремя гладила, и даже шила бы малышам всякие красивые одёжки… вязанье она ненавидит, а шить – пожалуйста! А ещё одна Света – та просто бы жила по вольной воле… стоп, уже она до четырёх досчиталась.

Особенно туго ей приходилось с умными словами. Это и всегда у неё было: они как-то с реальностью не увязывались. Вот цветные разводы на лужах – ей так нравились, прямо весело от них становилось! А потом Алёша сказал ей, что это называется интерференция – и всё. Никакого удовольствия. Увидишь радужную лужу – и силишься вспомнить: дифракция? дисперсия? нет, что-то на «ф»… И не хочешь, а силишься. А нет у неё памяти на такие слова. Ну, и тут было то же самое. Вот возьмёт и перепутает мадрен с катетером… ужас! Конечно, она их не путает, ещё бы их перепутать! Но вот названия…

Морочливое это было время, и длилось без конца, и ни на что, кроме самых необходимых дел, минуты не оставалось: успевай поворачиваться! И вечно что-то недоделано… Короче, той Свете, которая бы просто жила – жизни не оставалось. Нагладишь отстиранный халат, пойдёшь на кухню борщ помешать – а дети уже утащили тот халат и играют в белого медведя… И медведь белый уже условно, потому что живёт под тахтой, а под тахтой уже месяц неметено, и зачёт завтра. Отощала Света совсем, и глаза красные. Но тикали недели и месяцы, и сдавала она свои зачёты. Профессор Быченко был азартный человек. И она тоже.

Петрик влип-таки в историю, пришёл к Свете с Алёшей мрачный. Можно суда избежать, но для этого нужна такая ломовая сумма, что у Петрика крепко не хватает, и сразу разницу не наскрести. А нужно сразу. Завтра нужно. Так что прощайте, друзья, шлите посылки и пламенные приветы. Петрик ёрничал, но видно было, что влип.

– Светка, сними барахло с подоконника.

А Света уже и так – чем занималась? Снимешь горшок с лимоном – и куда его поставить? Место ж надо расчистить, потом барахло снимать. Насвистывая про девушку из маленькой таверны, Алёша аккуратно орудовал отвёрткой. Империалы, в лучших традициях, были упакованы в Светин чулок – из тех, что назывались «в резиночку».

– Хватит?

– Ух ты! Ну, ребята… Да у вас-то они откуда?

– Ты беги делом займись, а открутишься – тогда расскажем.

Через несколько дней они ему и рассказали. Петрик хохотал, и ахал, и мотал головой:

– Ну, Светка, ты даёшь!

Это был прежний Петрик: весёлый и полный авантюрных энергий. Рассыпаться в благодарностях он не стал. Уходя уже, буркнул слегка севшим голосом:

– Я, ребята, попомню.

И вот настал день Светиного дебюта! Она бесстрашно смотрела на крошево костей и крови: этого она ещё в детстве навидалась. И понимала, что для жизни случай не опасный. Этот кровью не успел истечь, его очень быстро в травматологию доставили. Они там, на Судоремонтном, молодцы: почти всегда успевают, если что. Но вот будет ли этот здоровенный мужик ходить… у него и тазовая кость была переломана, и обломки в брюшине, а ноги-то!

Из страха, что перепутает названия, она старалась угадывать, что может понадобиться, на два шага вперёд. Это как раз было очень просто: что Быченко намерен сейчас делать, она шкурой чувствовала. Для этого и думать не надо было. А подумаешь – то же самое получается: какое тут может быть ещё решение? Она делала всё, что требовалось: легко и точно, с цирковой ловкостью. И, кажется, ни в чём не ошибалась.

Это было очень несправедливо, что Быченко ругался. Мог бы он вообще ей не командовать, раз она успевала до команды. Ну хорошо, порядок есть порядок. Но какие слова он к своим командам добавлял! Света мат слышала, конечно. Но в свой адрес – никогда. Даже одесская шпана держалась на этот счёт южного этикета, и с женщинами себе не позволяла. А светило Быченко позволял! Он крыл её, и анестезиолога, и молодого хирурга из ординатуры, и всех, кроме пациента – многослойно, многоэтажно и виртуозно. Света старалась делать вид, что не слышит: ей и так дела хватало.

А кончилась операция, увезли пациента, сняли с Быченко перчатки и маску – и Быченко, сияя – к Свете:

– Молодец, девочка! Поздра…

Тут ему Света пощёчину и влепила. Не символическую дамскую, а настоящую: аж его качнуло. Он глазами заморгал и рот сделал буквой «О». А потом испугался, причём за Свету:

– Детка, что с вами?!

– Как вы смели так ругаться!

Света с трудом сдерживалась, чтоб не зареветь от обиды. Быченко смотрел недоумевающе, продолжал моргать:

– А разве я ругался?

Тут уж все присутствующие – где стояли, там и полегли от хохота.

Вскоре и сама Света смеялась, вспоминая эту сцену. С Быченкиным матом пришлось примириться. Это он так нервное напряжение разряжает. В конце концов, он ей не «тыкает» никогда, а мат у него весь на «ты» – стало быть, с некоторой натяжкой, можно считать, что он адресуется не ей. А мировому пространству.

А работать с ним было здорово! Он был дерзок и удачлив. Особенно – на той самой грани, где требовалось чудо. И он вершил чудо, и она ему помогала.

Конечно, если он ждал от неё каких-то особых знахарских фокусов – то зря ждал. Она не Распутин, чтоб кровь останавливать. Это от её желания не зависит.

Но хирург Быченко не знахарства ждал, он, в конце концов, образованный человек. Он другого ждал от Светы и это получил. Как и все, чья работа зависит от многих случайностей, он имел насчёт случайностей свои подозрения. Какие случайности каких людей любят, например. И в Свете не ошибся. Она удачливости в дело прибавляла: больше, чем он мог надеяться.

Денежная реформа Алёшу со Светой не особо затронула. Ну, стало всё дороже на базаре… ясное дело. А сбережений у них никаких не было. Те, у кого были – взвыли, конечно. Но только не Петрик. Он как-то ухитрился и на этой истории наварить. Припёр Свете с Алёшей холодильник новенький, велел грузчикам – чтоб ни царапинки. Что такое? А это подарок, к дню рождения Кутя. Так у Кутя же неизвестно, когда день рождения! Ну, значит, в любой день можно праздновать. Поздравьте, ребята, в люди выбиваюсь! Хорошо быть замдиректора овощной базы…

– Что, Петрик, скоро и директором станешь?

– Тю. Я что, дурной?

Холодильник – это было здорово: раньше продукты Света вывешивала на холод за окно в авоське. Или держала между оконными рамами. А если жарко – то никак не держала. Что не съели, то пропало.

Петрик наскоро рассказал о Мане: Славик её выбивался в знаменитость, и её за собой тянул. Только Маня ждёт ребёнка сейчас, ей не до концертов. Ну, они хорошо живут.

Миша по горло был занят хлопотами насчёт того самого Толика, что в КГБ. Сорвался Толик на чём-то. Миша узнавал подробности. Волосы дыбом становились от тех подробностей.

Толик бросил на стол удостоверение сотрудника: я вам больше не чекист. Он бросил на тот же стол партбилет: я вам больше не коммунист. Он в СПБ теперь, Толик. В психушке, то есть. Потому что нормальные люди так не поступают. Лечить теперь будут Толика. Возможно, что и пожизненно: диагноз ему влепили – не дай Бог. И что можно сделать?

Осторожненько Миша выяснял, что можно. Он сам был невысокого ранга партийный работник, но всех, кого следовало, знал. Сейчас сидел, вычислял. Сан Саныч за это дело не возьмётся. Сергей Иваныч – впрямую никогда, но Миша ему как-то помог в паскудном квартирном деле по первому же звонку. Сергей Иваныч – тот незаметно многое может сделать. Стоп, а Петрович? Петровича же он забыл! А Петрович по медицине многое может. Пускай бы хоть не лечили, там, говорят, какие-то уколы жуткие и штука, называемая укруткой.

Совсем немало было людей, пытавшихся совмещать принадлежность к партийной касте с личной порядочностью. Компромиссы были неизбежны, конечно. Но многим, как и Мише, удавалось балансировать на грани показушной идейности и саботажа совсем уж непереносимых указаний сверху. Такие указания всегда можно было медленно утопить в нарочитой исполнительской глупости. Пока, во всяком случае. А из корпоративных отношений извлечь немалую пользу. Но, конечно, с ограничениями. Всё же удалось сделать так, что Толика не лечили. А чтоб выпустили – не удалось. С этим не надо было пороть горячку. Надо было ждать времени, когда можно будет попробовать. Время – оно идёт, оно на месте не стоит.

Катьку проводили в первый класс со всей торжественностью. Пышные капроновые банты, школьная форма – убила бы Света тех, кто её придумал! Но Катька и в ней была хороша: серьёзная девица с белобрысой чёлкой и розовыми астрами в кулаке. Ну, пусть хоть на первый день хватит этой серьёзности. Очень удачно пришлось в тот год первое сентября: на субботу. Три урока – и домой, отдыхай до понедельника.

В понедельник Катька не вернулась после уроков, и через час Света, затревожившись, пошла к школе. Катька, в чёрном уже переднике, растрёпанная, с растопыренными ногами, стояла на воротах, сделанных из двух портфелей. А шестеро мальчишек, надо полагать, её новых одноклассников, футболили мячик. Со школьного двора их попёрли: марш, мол, все по домам. Они на улице играли.

Света вздохнула. Было ясно, что из её дочери «аньолек» тоже не получится.

ГЛАВА 23

– Куть, Кутенька! Пойдём погуляем.

Пашка взял Кутя на руки, тот слабо мотнул коротеньким хвостиком. Пашка нёс его до скверика, пускай пёс воздухом подышит. Со вчера Куть на лапы не становился, лежал на коврике и жрать не хотел. Родители объясняли: старенький уже Куть, ничего не поделаешь. Таков собачий век. И ветеринар так сказал. Но Пашка уже читать умел, а дедов Брэм был в его распоряжении: все тома! Так что Пашка знал про собачий век: бывает, что и дольше живут, гораздо дольше. Особенно маленькие псы, а Куть ведь маленький.

Сейчас он был совсем маленьким, на Пашкиных руках. В скверике листья жгли, приятно тянуло голубоватым дымом. А травка ещё не пожухла. Пашка положил Кутя на травку: пускай облегчится.

Дома они с Катькой обирали с него блох: ужас, как на него блохи насели, никогда столько не было. Куть дышал, свесив язык, время от времени оглядывался беспокойно.

– Кутенька, что ты хочешь? Водички попьёшь?

Куть уши приподнял и попытался встать. В двери завозился ключ, это мама пришла с работы. Куть пополз в сторону двери: он хотел Свету. И Света, куртку не успев скинуть, села на пол, взяла его на руки. Он её лизнул и закрыл глаза. И они втроём сидели на полу и плакали.

И другую собаку дети не хотели заводить ещё долго, долго.

Те годы были, как ехидничал Миша, на три «к»: космос, Куба, кукуруза. По своей работе он от этого деться никуда не мог, а остальных это мало затрагивало. Кроме кукурузы, конечно. Кукурузный хлеб ругали все: и невкусный, и сохнет моментально. Но это было ещё только начало. Ещё и другой хлеб был пока в продаже.

Алёша защитился всё-таки по закрытой тематике, повеселел. Ему до собственной защиты пришлось начальству диссертацию придумать, и спасибо сказал бы, что не две. Это было в порядке вещей. А Алёшу злило. Его вообще многое злило: и что к каждой заявке на изобретение ещё двух-трёх человек надо приписывать, и что не каждая заявка в Москве утверждается. Вот не утвердят, а через пару месяцев по аналогичной вещи получает свидетельство на изобретение какой-то хмырь с соответствующими родственными связями. В другом институте. Нормальный одессит, поняв Систему, умел к ней и приспосабливаться. Даже спортивный интерес был в том, чтобы Систему обхитрить. А Алёша приспосабливаться не хотел. Но приходилось. Он старался – по минимуму, но и этот минимум ощущал унижением.

Впрочем, дела шли неплохо: старший научный сотрудник, кандидат наук, тема докторской ясна, и рано или поздно пробъёт он и докторскую. По военной тематике это реально: там конкретные результаты ценятся. И курочку, несущую золотые яйца, с такой наглостью не обходят, как в институтах обычных. Перспективы нормальные, пробъемся, Светка! Давай тебе какую-нибудь тряпку обалденную заведём, а? Можем, в конце концов, себе позволить!

Мише пора было шить новый костюм, и он зашёл в ателье, то самое, куда его Сергей Иваныч наладил. Посмотрев на то, в чём Миша ходил. Нельзя же всё-таки ответственному работнику… Это, конечно, выглядит очень демократично, но лучше бы что-то попрестижней. Миша был за совет благодарен: действительно, упустил из виду. Просто он этих костюмов с галстуками терпеть не мог. И считал достаточным подвигом сам факт, что он их носит. Больше всего его угнетало то, что для партийных работников это долг только пожизненный, но и посмертный. Ладно, за всё надо платить. Заведём эту бодягу.

Ателье, действительно, оказалось классным. Молоденькая закройщица с вопросами насчёт бортов и лацканов к Мише не приставала, все решения на себя взяла. Ей было понятно, что Миша в делах стиля ни бум-бум. И вообще какой-то неухоженный: вроде всё в порядке, но женскому-то глазу видно. Некому за ним присмотреть, один, что ли, живёт? А симпатичный, и этот белый клок волос очень даже ничего, и глаза хорошие. Грустные.

Миша и опомниться не успел, как его кормили всякими вкусностями, приводили в порядок его гардероб, наводили блеск в его квартире. Это же ужас какой-то, ангар, а не жильё! А Миша-то думал, получив эту квартиру, что шикарней некуда: большая, и с ванной, и вода всегда идёт – чего ещё? Ну, Лена ему показала: чего ещё. Оказалось, шквал таких забот очень приятен, гораздо приятнее, чем Миша думал. Дурак же он был, что боялся потерять холостяцкую независимость. Вот Алёшка без Светки – что? Конечно, такой другой нет, как Светка. Но Лена вовсе не претендовала походить на Светку, она совсем в другом духе была личность. Со своими щедрыми талантами.

Свадьбу сыграли широко: в «Красном» ресторане. Родители Лены, люди большого достоинства, обладатели домика с участком на Аркадийской дороге, в любой компании умели в грязь лицом не ударить. А Лена вообще была сногсшибательна: в белой шляпке заграничного вида и в немыслимой элегантности платье. С компанией она сошлась легко и непринуждённо: с Петриком пасовалась шуточками, что-то азартно обсуждала со Светой – в общем, вписалась в клан. Ленин папа оказался человеком мастерущим, ему очень Алёша понравился – особенно тем, что мог достать эпоксидную смолу, никогда в продаже не бывающую, потому что продукт стратегический.

И началась у Миши новая жизнь. Безрукий поглотитель книг, он диву давался, глядя на бурную деятельность жены. Руки Лена, видимо, унаследовала от отца. Она с удовольствием бросила работу и делала, что нравится. Лично перекрасила стены по-модному: каждую в разный цвет. Ей нравилось красить. Часть мебели вышвырнула, только на Мишин письменный стол не решилась посягнуть. Завела низенькие трёхногие столики, глиняные подсвечники. Сострочила модные шторы с абстрактным узором: ей нравилось шить. Какими-то цветными лаками изобразила на стекле витраж в духе Пикассо. Ей нравилось рисовать. Витраж папа ей заделал в подобие плоского шкафика с трубками дневного света позади. В таком виде он и светился над угловым диваном, впечатляя гостей. Миша не удивился бы, если б она занялась хоть ваянием каменных баб – до того её распирали художественные идеи.

Света ею восхищалась: Лена пользовалась возможностью просто жить, зато с какой интенсивностью! До Светы она тоже добралась: растрепала ей «бабетту» в духе новых веяний, сшила ей костюмчик – умереть! Света сама удивлялась, как похорошела под её руководством. Вкус у Лены был точёный, а заграничные журналы мод ей знакомая морячка доставала.

– Вот заведу себе любовника! – дразнила Света Алёшу. С ней заигрывали на улицах, она даже из озорства особо неотвязного хмыря, явно из приезжих отдыхающих, привела в дом попить чайку.

– Познакомьтесь, это мой муж!

Тот с бледным видом заторопился уносить ноги, и Света с Алёшей долго смеялись. Теперь у Светы бывали и свободные дни, и вечера: дети подросли, работа в радость, живи – не хочу! Только непонятно, почему Алёша хандрит. То человек человеком, а то мрачный и всем возмущается. Она уже боялась, когда он брался за газету: опять заведётся. Света газет вовсе не читала, чтоб нервы себе не трепать. Ну ясно, в какое время живём и в при какой власти. Так что же теперь – лечь и умереть? Или в Хрущёва бомбу бросить? Так другого посадят, ещё похлеще.

Они купались ночью: в августе это самый кайф. Как молодожёны и вообще свободные люди. Катька с Пашкой каникулы проводили у деда с бабой на даче, туда можно было даже не каждый день наведываться. Так было здорово парить в прохладной черноте, как в невесомости. А сверху звёзды сыплются, а из-под рук – искры веером: море светится. Целовались мокрыми губами, ныряли и ловили друг друга под водой по светящемуся следу. Заплыли подальше, любовались, как покачивается огоньками линия берега.

Тут-то их и высветили дальнобойными фонарями, ударили лучами по глазам. Матюгальник проорал команду немедленно плыть к берегу. Ну, попались! Погранцы! Не отвяжешься теперь.

Затемно появляться на берегу было не положено: погранцы ходили с обходами. И, хоть Света с Алёшей благоразумно припрятали одежду-обувь под кустиком, но их углядели всё-таки на этот раз. Делать нечего, вылезли на берег.

– Ваши документы.

Ну, какие у голых да мокрых документы? И кто ходит ночью купаться с паспортами?

– Придётся вас задержать. До выяснения.

Свете было только смешно: попались, как любовники! А Алёша завёлся с полоборота, стал права качать. Ну, тогда их и вправду задержали, отвезли на пограничную заставу. Подержали там пару часов, заставили написать объяснение. Прочитали нотацию насчёт пограничной зоны и морального разложения. И отпустили к рассвету. Погранцы – тоже люди, понимают: если всех таких одесских купальщиков задерживать по-серьёзному, никаких КПЗ не хватит. Купались и будут купаться, пока не кончатся на свете море и звёзды. Ясно же, что не шпионы. Но борзеть-то зачем? Они же всё-таки при исполнении…

Алёша терзал себя бессильной яростью. Он, мужчина, не может жену оградить от этого хамства! Света, конечно, обращает всё в смешную сторону – ну, это очень великодушно… Немцы при оккупации запрещали ходить к морю – и эта сволочь туда же! А что он может сделать? А ничего. Скушать и утереться.

Свете всё это переставало нравиться. У неё дел – по горло, а тут муж в депрессию упадает. Нервы лечить надо. Хорошее настроение всем в доме испортить легко, но совесть-то надо иметь? Это же – всё равно, как напукать в общей комнате!

Ну, не убрал Пашка свои носки – надо орать? И с какой стати усаживать его за учебник по арифметике, когда у людей каникулы! Да возненавидит парень ту арифметику, как собака намордник – тем дело и кончится. И нечего Пашку с Катериной равнять: девочки в начальных классах чуть не все отличницы, а мальчишки – разгильдяи. Хорошо ещё, хоть Катьке не достаётся. У них с отцом – нежная любовь, и хитруля-Катька из папы верёвки вьёт. А когда он хмурится, лезет пальцами к его рту, раздвигает в улыбку. А папочка, разумеется, тает. Ну и умница Катька: нечего папе мировой скорбью маяться.

Света обрадовалась, когда Алёша нашёл себе забаву: лодку строить. У него появились знакомые с Судоремонтного завода, там многие делали себе моторки или парусные лодки. Алёша был как раз нужный человек: не говоря уж об эпоксидке, он и стеклоткань мог достать! А о конструкторских способностях и говорить нечего. Засвистел опять Алёша про девушку из маленькой таверны, стал по вечерам чертежи вымалёвывать. Делать так делать: такую маленькую яхточку с мотором, чтобы и вёрткая, и ход хороший.

Под влиянием Лены ещё одно дело ему нашлось: домашнее переоборудование. Пока Пашка был маленький – они в большей комнате жили все вчетвером, а малая, тёти-Кларина, была вроде как кабинетом. Светин стол, Алёшин стол, книжный шкаф, диванчик – больше там и не помещалось ничего. И то проходить надо было боком и с надеждой никогда не растолстеть.

Так это когда Света училась – ей стол нужен был позарез, а теперь и обойтись можно. И если сделать в малой комнате койку двухэтажную, «типа нары» – то готовая детская получается, и каждому по столу, чтоб уроки готовили. А Алёша пускай свои железяки перетаскивает в большую комнату, Света потерпит. Хотя вид, конечно, будет на Мадрид. У мужиков на столах порядка никогда не бывает, а попробуй хоть пыль стереть – начинается. Где моя пилочка да где моё свёрлышко!

Алёша увлёкся, отгрохал нары на загляденье. Чтоб Катька не расстраивалась, что не она наверху – подвесил ей шикарный, сшитый Леной «балдахин». Он кругом задёргивался, и получалась у Катерины своя пещерка, собственная. Толковая девочка сообразила преимущество: ей до смерти надоело читать с фонариком, укрывшись одеялом с головой. А попробуй без конспирации – заметят и книжку отберут. Мол, ночью детям спать полагается. А сами читают, им можно… И батареек на фонарик не напасёшься. Она самостоятельно провела под «балдахин» лампочку: на подвеске из прищепки, с выключателем под рукой – всё как полагается. Алёша, обнаружив конструкцию, ругаться не стал, а умилился и позволил оставить. Ещё усовершенствовать помог. Головастая какая девка растёт. Вот Пашку техникой не заинтересовать, хоть убей. Другие пацаны себе хоть самокаты ладят из подшипников, а этот всё сидит, картиночки рисует, как детсадовец. Хочешь, Катька, приёмничек сделаем – совсем маленький, в мыльнице?

Катька училась в тот год во вторую смену, так что очереди за хлебом приходилось отстаивать ей. С утра только хлеб продавался. Даже кукурузный, о белом уже не говоря. И за молоком она стояла: три литра в одни руки, больше не давали. Потом стало два. И хлеба – две буханки. Если случался белый, то белого – одну. И ещё, если поздно встанешь в очередь, могло не хватить.

Катька становилась рано. Из очереди могли оттереть, с понтом «вас тут не стояло». И были наглые тётки, которые норовили пропихнуться перед ребёнком, особенно если ребёнок отвлекался носом в книжку. Так что Катька училась жить. Это было интересно, не то, что в школе. Бабушка Аня так усердно Катьку к этой самой школе готовила, что нечему было ей первые четыре класса учиться. Так, ходить пятёрки получать. И, время от времени – двойки по поведению, потому что скучно же! А в очередях чего только не наслушаешься!