Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 8

Всё пошло у Муси наперекос той весной. Только наладили было жизнь, какую-никакую, а всё же с «буржуйкой», с едой и даже с относительной безопасностью – и вот, пожалуйста: дети как посходили с ума, все разом. Ещё неделю назад так было хорошо: придёшь с работы, покашляешь условно – а в теплой малой комнатке вся компания конспиративно, без визгов радуется, кидается о тебя потереться. И чаю дадут горячего, и коптилку зажгут. А, пока пьешь, сияют милыми мордами: вот, мол, вся семья в сборе. На улице пускай холодно и противно, и патрули мёрзнут, как их же собаки, а нам всё равно хорошо. Им назло.

А только потеплело, началось. Закапризничали, задурили. Какие-то ссоры у них пошли, уже ей пришлось разнимать Андрейку с Петриком, нахлопав обоих по задницам, чтоб опомнились. А Миша опять завёл своё: что он не похож на еврея, и почему его не выпускают на улицу. А ночью пару раз напугал всех, орал и бился, Муся боялась, вдруг кто услышит. Как зверята, они чуяли весну и беспокоились. И сами не могли ничего с собой поделать. Надо было им орать, и беситься, и бегать. Они с ума сходили взаперти. С ними было то же самое, что с почками на каштанах, и с бездомными котами в развалках, и скандальными грачами, облепившими дочерна деревья на Преображенской. Их так же разрывали могучие, таинственные и опасные весенние силы.

На какое-то время помогли "путанки". Их две тётки продавали на базаре: большие мотки донельзя перепутанных ниток, неизвестно когда ворованных неизвестно с какой фабрики. Эти мотки надо было терпеливо разбирать, стараясь не порвать нитку. И наматывать на картонные трубочки. А тогда уже Анна могла их перематывать на машинную шпульку и шить.

Это все-таки была работа, и дети загорелись: кто ловчее распутает? Петрик вышел в безусловные чемпионы и очень был доволен, что причастен к заработкам. Как стахановец, азартно бил что ни день собственные рекорды: пять трубочек, семь, восемь. Когда дошло до десяти, Маня поймала его на жульничестве. Он под нитки ещё бумажки подматывал, чтоб казалось больше. Его даже не слишком дразнили: какая разница, это ж не на базаре продавать. Всё равно всё тете Ане идет. Сколько есть ниток – столько есть.

Но Петрик утратил к "путанкам" интерес, как и вообще ко всему на свете. Лежал целыми днями на матрасе, ничего не говорил, ничего не просил. И есть не хотел. На Мусины уговоры вяло выхлебывал ложку-другую затирухи или мамалыги, и мотал головой:

– Не могу.

Он слабел на глазах, уже и на ножки вставал с трудом.

– Сыночек, солнышко, что болит?

– Ничего, – отвечал он шёпотом.

От мордочки его, сведённой в кулачок, остались одни глаза. Да и те он неохотно открывал. Мусю корежило ужасом. Умрет, вот умрет дитя! Просто так, и даже не от голода: каша же есть. Невероятными усилиями скомбинировали две банки настоящей немецкой тушенки. У остальных шевелились ноздри, когда вскрыли первую, и пошел по комнатке оглушительный, настоящий мясной дух. Но даже Андрейка не посягал: все знали, что это Петрику. А он отворачивался и опять проваливался в какое-то своё, уже почти потустороннее бытие. И стоило огромного терпения запихнуть ему в рот хоть пол-ложки и проследить, чтоб проглотил.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Но однажды утром, еще только базар успел открыться, Света неожиданно вернулась. И сунула Петрику на одеяло пушистый клубочек, рыжий с чёрным и белым. Клубочек закопошился, он был живой, с лапками и глазками. Он скатился к Петрику под подбородок, и Петрик открыл глаза.

– Это знаешь кто, Петрик? Это морской свинёнок. Это тебе.

– Насовсем?

Этот свинёнок, названный в тот же день Филей, был до того живой, так часто дышал тёпленькими боками, что Петрик заулыбался, зашевелился и тоже пошёл оживать. А Муся только руками развела, вернувшись к вечеру: её прихода даже никто не заметил. Петрик стоял на четвереньках, остальные толпились над ним, толкаясь головами. Выяснялось очень важное обстоятельство: станет Филя есть картофельные лушпайки или нет?

Света этого Филю выиграла в карты. Он был сыночком известной учёной морской свинки, которая предсказывала судьбы на Привозе, доставая тугие рулончики бумаги с записанными мелким почерком предначертаниями звёзд. Удивительное ли дело, что часть звёздного всемогущества передалась Филе по наследству?

У пацанов на базаре картёжная лихорадка свирепствовала хуже скарлатины. Видимо, она отражала возбуждение взрослых.

В городе шла большая торговля, открывались новые казино, заливались певицы в оперетках, блистали лаком крутые крылья пролёток. Играли оркестры на прибранных бульварах, и женщины в ярких платьях ходили под ручку с румынами и немцами. Была мода на шляпки чалмой, были балаганы с клоунами, были кинематографы со сногсшибательной Марикой Рёкк. Всё это как-то уживалось со стуком деревянных сандалий, в которых бегала половина города, с керосиновыми лампами в ресторанах, с патрулями и с неизменными очередями за водой. Одно другое не только не отрицало, но даже подогревало. Что ж, если оккупация – то ложиться и помирать?

Зимой некоторые так и делали, от голода и отчаяния. Особенно старики. Помереть было просто: не вставать утром, и всё. Тогда можно было тихо замёрзнуть во сне, и не почувствовать. Но кто помирать не хотел – жили теперь лихорадочно, в ускоренном темпе. Серьёзные дельцы проигрывали друг другу в карты целые блоки сахарина, упаковки пенициллина и бриллиантовые кольца.

Пацаны – ценности поменьше, но для них существенные. Только и разницы было, что жульничать в карты пацанам хуже удавалось. По недостатку опыта. А пойманного на этом били всей сворой. Так что после нескольких кровопролитных драк игра шла сравнительно честно. Тут-то Света и развернулась.

Ей не надо было жульничать, она карту чувствовала. И в стос, и в буру она легко обставляла базарную ораву. Зарываться она боялась, чуяла, что постоянных успехов люди никому и никогда не прощают. Но сшибала по мелочам дополнительный приработок. Иногда после выигрыша – другого щедро угощала всех бубликами или леденцами. И уходила по своим, более взрослым делам.

В тот день она пыталась отвязаться от долговязого Клёва, вопреки своей кличке известного зануды и недоумка. В четырнадцать лет он не нашёл еще ничего лучшего, как продавать в розницу папиросы. Вот и ходил в штанах с бахромой, подпоясанных веревкой, смешно вытягивая шею вперед, будто собирался что-то склюнуть своим вечно распухшим носом. И теперь канючил:

– Светка, дай отыграться, зараза. Светка, ну давай, а? Ещё по одной – и всё, и завяжем…

Будто проиграл родовое именье, а не пяток зажигалочных кремешков, которые, к тому же, он явно спёр тут же на Привозе. А уже вечерело, а ей ещё надо было купить того-сего пожрать, и ещё отнести Карлу Оттовичу сегодняшнюю выручку.

– Завтра – отмахнулась Света, но приставучий Клёв заорал, что так нечестно. Драки Света не боялась: с ней был Гав, который Клёва до того всерьез не принимал, что даже клыки не показал, когда тот вздумал орать.

– Блатуешь, плесень? – прошипела Света и ощерилась. Подраться всё же было быстрей, чем ещё раз играть.

Но на вопли Клёва подошли два дядьки, немолодых уже, делового вида. Один был вообще в штиблетах, а другой в кремовом пиджаке. Эти явно на Привозе не торговали. И, тем более, не воровали. Они так себе прогуливались: газетку купить. Или цветочков дамочкам. Им эта парочка показалась забавной: взъерошенный нескладный мальчишка и девочка с тонкой шейкой, в шароварах, обдающая его презрением, как может только более удачливый пацан. Или уж княгиня с родословной от Рюриков.

– И что тут за шухер? – дружелюбно спросил дядька в кремовом пиджаке. – Отыграться? А ну, давайте, ну-ну… А мы поглядим.

Они решили продлить забаву, им стало интересно, кто из этих шкетов хотя бы карты умеет держать. Шкеты поняли, что лучше не спорить, а делать так, как дяди хотят. А дяди уже нагнетали ставки:

– Сорок марок ставлю на этого пострадавшего. Парню только один шанс для счастья и нужен. Я ж его знаю, он на Разумовской ошивается.

– А мы так и сотню не сочтем за риск. На эти зелёные глаза. Ты не смотри, что пацанка, я такую породу на расстоянии чую. Уй, горе кому-то вырастет!

Света было и лестно, и страшновато: она чувствовала, что это не простой человек, который поставил на неё. От него шло ощущение скрытой мощи, ещё больше, чем от Гава. Тут же она про дядечек и забыла: её интересовали сейчас только карты. От игры у неё всегда шел приятный ознобчик по хребту, вроде как с вышки прыгаешь, и никак не можешь долететь до воды.

– Ты смотри, как она его сделала! Ай да малая! – захохотал "Светин" дядька. Тот, второй, тоже смеялся, а Клёв так и стоял с убитым видом, по уши униженный. Свете стало его жалко, и она сунула ему злосчастные камешки:

– На вот. Не психуй.

А дядька в кремовом пиджаке, получив немедленно отсчитанную сотню, протянул её Свете:

– За доставленное удовольствие! Да не тушуйся, малая, бери, это ж ты заработала! Беги домой до мамки. Мамка-то есть? А кто есть? Ну, до тёти беги. Вундеркинда. Тётка-то кормит?

– Что я, маленькая? – обиделась Света. – Я карты продаю, швейцарские. С золотым обрезом.

– Ой ты ж, какое деловое!

Дядька даже пригнулся, уперев руки в колени, чтоб Свету получше рассмотреть. Лицо у него было старое, лет сорок, не меньше. А то и все пятьдесят. А от глаз шли морщинки кверху, веселые.

– Так я хочу видеть эти карты! Может, куплю колоду-другую. На почин, а?

Оба дядьки опять непонятно, но необидно захохотали. И Света охотно договорилась с ними назавтра: сегодняшний товар уже весь ушёл.

Дядя Паша, так он себя Свете назвал, предложил Свете странную коммерцию. Он покупает у неё сразу пачек десять карт. На следующий день эти пачки нераспечатанные ей возвращает и ещё раз платит их стоимость. Но уж она чтоб была именно с этими пачками на Екатерининской угол Троицкой, в тот же день в четыре часа. И когда увидит дядю Пашу или того дядю, что был с ним на Привозе, с другими дядями, пускай их не узнаёт. А пускай продает, что другие дяди купят, но именно из этих пачек. Часы и углы варьировались, но заработок у Светы был постоянный, и какой! За каждую пачку она получала три цены! Карлу Оттовичу она, естественно, об этом не сообщала. Боялась, что его немецкая честность такого не выдержит.

Дядя Паша иногда находил её и на привычных торговых местах, и тогда можно было его узнавать.

– Ну, как дела, доця?

Тогда он был веселый, всегда угощал её, даже иногда мороженым. Свете всё в нем нравилось, но больше всего, как он смеялся. От этого смеха и Света чувствовала себя лихой победительницей. И всё с шуточками, будто и не взрослый совсем. Как-то он её стал расспрашивать про её жизнь, про родителей. И она ему рассказала про папу Андрея. Так захотелось почему-то, и так она была уверена, что дядя Паша поймет, какой её папа был необыкновенный человек. Дядя Паша и правда, казалось, понимал, он слушал серьёзно и немного грустно, кивал головой.

– Да, доця, у меня похожий дружок был ещё до революции, молодые мы тогда были, заводные. Уж такая душа… А как пойдет куролесить – держи его только! Штормовой парень. И тоже Андреем звали. Андрейка Бурлак. Потом мы в гражданскую друг друга потеряли… Доця, постой, да ты… Тю я дурной, смотрю, что глаза зелёные! Как твоё фамилие, а, доця? Ах ты ж Боже ж мой, Андрейкина кровинка на базаре пропадает, в карты дуется со всякой шантрапой!

С тех пор он Свету опекал особо. Какие-то дела, видимо, были у него и на Привозе, потому что когда на Свету разорались в молочном ряду две тётки, мол, собака тут лазит, продукт нанюхает – к ним подошел вихлястый парень в кепке, свисающей с картинного чуба, и сказал кротко и ласково:

– Мамаши. Не дай же вам Божа матерь еще раз зацепить эту пацанку. А ты, девочка, если тебя кто начнет обижать – скажи мне. Я разберуся так, что мало не покажется.

Света прямо влюблена была в дядю Пашу, он был ни на кого не похож. Ходили у него по глазам и по морщинкам вокруг опасные бесы, и тут же рассыпались искрами смешков. От него хорошо и крепко пахло каким-то необыкновенным одеколоном, и костюм у него был красивый, но видно было, что костюм – это так. Без значения. А руки у него были, как у пианиста, и вели себя эти руки уверенно и спокойно, а Света помнила цыганкины уроки. Эти руки Свете ничего худого не предвещали. На них можно было положиться, не задавая лишних вопросов. У дяди Паши была таинственная жизнь, в которую он Свету не посвящал, но и в её жизнь не лез. Карты она от Карла Оттовича все носила ему, и он оплачивал до того щедро, что даже неловко было. И возражений слушать не желал:

– Доця, ты не действуй мне на нервы. Деньги – это грязь, а у дяди Паши той грязи наскребётся.

А продажи на углу прекратил очень скоро. Только смеялся, когда Света о них напоминала, желая хоть как-то быть полезной:

– Вот подрастешь, вундеркинда, тогда посмотрим. Кушай давай получше, а то одни косточки. Вырастешь – как замуж выдавать?

И Света смеялась вместе с ним, закатывалсь просто, хлопала себя по острым коленкам в шароварах. Это ж надо: замуж!

Анна уговорила Мусю, что Андрейке лучше жить с ними. То есть с ней и с Алёшей. Во-первых, сможет ходить в школу. Или в гимназию, если туда берут в восемь лет. Во-вторых, это меньше будет травмировать детей, а то, действительно, положение. Андрейке можно за порог, а Петрику и Мане нет… и сколько восьмилетний мальчик продержит секрет там, за порогом? Это опасно, в конце концов. Света уже большая, она всё понимает. А румын – ну так что ж, румын? Почему она не может взять к себе сироту-племянника? И мальчик будет присмотрен, Анна ведь дома работает… Муся понимала, хоть и жаль было отдавать Андрейку. Но это ж не насовсем, они же будут видеться.

А дети понимали только одно в тот последний день вместе: даже сюда, в обжитый уже катакомбный закуток, врывается непреложная сила. И разделяет их, как завели эти странные взрослые люди. И одним – одно, другим – другое.

Они нарочно залезли сюда, чтоб их оставили в покое. Тут и Манины куклы сидели, и горел фонарь "летучая мышь", и уже у них было свое обзаведение: лоскутное покрывало на деревянных ставнях, поставленных на кирпичи. Вроде как диван. Прислонённый к стенке, стоял распяленный на палках "привидений", сделанный Андрейкой из рваной простыни. К нему так привыкли, что даже Маня уже не пугалась. Филя лазил с одних рук на другие, Гав разлегся у Светы в ногах. И они пировали все вместе, в свое удовольствие: пили чай с сахарином и ели кукурузные пирожки.

Тут можно было погоняться друг за другом по коридорам, хорошо уже изученным, поиграть в прятки. А Маня могла тут петь хоть в полный голос, снаружи не слышно. Шуми, сколько хочешь, не то, что в комнате. У нее был чистый голосок, у Мани, и она любила петь, и всем нравилось: так легко-легко он улетал в каменные пустоты.

Так что Маня пела: про сотню юных бойцов из буденовских войск, а потом мамину, про озерцо с водой. Алёша, уже наголо стриженый, по гимназическим требованиям, смотрел на её щеку, косо освещенную коптилкой, и трогательный темный завиток на лбу: то ли уже локон, то ли еще вихор. Ему было грустно, но и хорошо тоже.

Петрик с Андрейкой, позабыв прошлые ссоры, кусали по очереди с одного пирожка. Повидло внутри было жидкое, и они подлизывали с рук упавшие капли.

Миша, признанный книгочей и всезнайка, рассказал, что там дальше было с Бенвенуто Челлини. Книга у них была, но все вместе они дочитать её уже не успевали, потому что дошли только до головы Юпитера, где прятали прекрасную Коломбу. Но Миша знал, что там дальше, и шпарил, как по-писаному. В кратком, но живописном изложении. А потом, окончив, вдруг сказал после недолгого молчания:

– Всё равно я убью немца. Хоть одного, но достану.

И никто не стал ему возражать, что если б у него и было оружие – за одного немца расстреляли бы кучу народу, так что в городе нельзя, а из города куда он, Миша, денется? И как он немца достанет? Тут гляди, чтоб немцы его не достали… Это было уже переговорено тысячу раз. Так что Света сказала:

– Не всегда ж так будет. Может, станет всё по-другому, и у тебя тогда будет шанс.

И засмеялась:

– Только обещай мне, что это не будет Карл Оттович! А то ты будешь иметь дело со мной!

Про Карла Оттовича, как-никак их кормильца, все знали. Даже как он ходит, сутулясь и слегка подпрыгивая, Света не раз им изображала. И как он говорит:

– Дитя мое, никто не выбирает себе времена для жизни! А то бы после четырнадцатого года никто бы не стал рождаться.

Дико было: вот ведь они все понимают, и Миша не спорит, что даже немцы бывают плохие и хорошие. И румыны, и евреи, и все. Есть Карл Оттович, а есть Бубырь. А взрослые не понимают, им без разницы. А если и понимают, всё равно разделяются, как им велено. По мастям. Даже если, вроде, не хотят.

До войны – разве слышно было, кто еврей, а кто нет? А, оказывается, все взрослые знали, всё время знали и молчали. И потому Мише нельзя на улицу: он всё-таки похож на еврея. И это умеют отличать даже мама Муся и мама Анна. И все вообще. Не говоря уж о мадам Кириченко.

А вдруг они вырастут и тоже так будут? И кто знает, кому тогда будет не положено жить? Может, тем же немцам. Или румынам. И кто от кого будет прятаться по подвалам? Вот будет сидеть у них тут, на ставнях, Карл Оттович, совсем уже старенький, седенький, и говорить по-старомодному:

– Дитя мое…

Об этом зябко было думать, и Света соскочила с лоскутного покрывала, присвистнула и очень похоже изобразила уркагана. Даже кепка будто оказалась у неё на голове, когда она придержала её, невидимую:

– Я возвращался очень долгой лунной ночью,

Бродяга-вечер фонари кругом качал.

И, шёбы путь мой был чуть-чуть короче,

Я эту песню звездам напевал…

И все засмеялись, и подхватили припев про червончики.

Муся была очень довольна, когда застала компанию в ясном расположении духа. Алёша сказал, что они решили: если чему-нибудь путному будут учить в той гимназии, то он будет заниматься с Мишей и Светой, всё им рассказывать. А Маня и Петрик тоже будут учиться, по Андрейкиным учебникам. Чтоб никто ни от кого не отстал.

Пришла Анна, и Муся, сунув ей сумку с Андрейкиными пожитками, чмокнула его в макушку. Она была еще не стрижена под машинку и пахла гнёздышком, как пахнут волосы только у малышей. Чтоб хотелось ещё и ещё целовать.

Она завтра забежит, и Света забежит, и они все будут часто видеться. Все храбро улыбались, держали фасон. Андрейка помахал ладошкой остающимся и пошел в новую жизнь. У тёти Ани он ещё не был, но она добрая. Алёша говорил, даже никогда по шее не даёт. Всю дорогу он держал Анну за руку. Привыкал.

Для этой школы нужно было свидетельство о крещении, и вообще документы. Но отсутствие метрики особой проблемы не вызвало. И бомбежки были, и дома горели, а ещё когда эти идиоты в первое время оккупации проверяли метрики на улицах – сколько ребятишек их потеряло, нося с собой.

Так что всё уладилось с документами, записали, как Анна сказала. Андрей Андреевич Бурлак, восемь лет. Мать полька, отец русский, оба репрессированы. Мальчик – блондин с голубыми глазами, и по прочим признакам тоже не похож на подозреваемую нацию. С него даже штаны не спускали проверять, обрезан или нет. Так поверили.

А крестить Анна его отвела в Успенский собор. Это тоже было без проблем, теперь можно было, и священники только успевали крестить детей, больших и малых. Андрейка был не против, ему даже нравилось, как в соборе поют. И дома с Анной он охотно повторял молитвы. Особенно "Богородице Дево, радуйся". Потому что надеялся: если Богородица обрадуется, то и ему радости перепадет.

Свете стеклянный шар не то чтоб надоел, но она мало что могла понять в быстро уплывающих картинках. Так, смотрела время от времени, когда была одна. Делиться секретом ей почему-то ни с кем не хотелось.

Она сидела на полу, дома не было никого. Миша повел Маню с Петриком "дышать воздухом" в развалку на Ришельевской. Ничего хорошего не было на той развалке, особенно поздней осенью. Холод и ветродуй, а скоро вообще снег пойдет. Но "сидельцам" это было все-таки приключением: идти долго-долго по таинственным переходам, а потом, наглотавшись мокрого одуряющего ветра, возвращаться тем же порядком. И дом тогда уже не был осточертевшей тюрьмой, а местом теплым и обжитым. Куда хорошо возвращаться. Света знала об этих походах, но не волновалась. Миша за лето хорошо изучил "их ветку", а дальше к западу коридор был все равно обвален, туда было не пролезть. А тот коридор, что в сторону Молдаванки, выходил на бетонную пробку. То ли румыны нашли-таки, то ли забетонировали ещё при Советах. Оставалось три выхода, остальное – бесполезные переходы и тупики.

Тетя Муся после работы должна была подойти ещё в одно место: там ей обещали недорого продать ведро, а то и два прессованного торфа. А Гав лениво лежал у "буржуйки". Это было его любимое место, даже когда не топили. Полосой розового вечернего света, падающей на мутноватую, с металлическим отблеском, гладкую выпуклость, он не интересовался.

А Света, наконец, увидела хоть что-то знакомое: дом на Нежинской. Не тот, где они жили, а другой: с терпеливыми каменными тётками, поддерживающими второй этаж. Тётки эти назывались кариатиды. Наверное, это было польское слово, так мама говорила. А папа, когда они проходили мимо, говорил: "хорошо ж ихней сестре в одних простынках!" Или "ой же, дубака они дают в одних простынках!" В зависимости от сезона.

И, не успела она обрадоваться, как к тому дому подъехали немецкие машины, из них высыпали немцы, в сером и с карабинами, и все ломанули в дом. Вроде как облава или обыск. Но именно немцы, не румыны, это Света хорошо разглядела. Потом картинка затуманилась, но только на миг, и опять стали видны кариатиды. Между ними волокли каких-то людей, много, и вдруг показался дядя Паша. Его тащили за вывернутые локти, и голова его была закинута, и он глянул прямо из шара остро и зло. Но Свету вроде как не увидел.

Света вся извелась до утра, а как только открыли Привоз, была уже там. Подлетела к тому вихлястому парню, он там рассаживал уже торговок по своему усмотрению, и они почему-то его слушались. Поманила его отойти в сторонку:

– Где дядя Паша, не знаешь?

– Какой еще дядя Паша? – удивился парень.

– Ну, бывает тут, знакомый мой… Такой, в костюме… Быстро нужно…

Света не знала, как объяснить: дядю Пашу парень явно знал под другим каким-то именем. Но тот понял, наклонился к Свете. Дыханье у него было гниловатое, прокуренное, а на глазном зубе золотая фикса.

– Скажи мне, если быстро.

– Не, только ему.

– У, деловая, – сощурился парень. – Покрутись тогда тут, имей терпенье.

Света была готова иметь терпенье хоть до вечера, но сравнительно скоро, через час от силы, она увидела идущего между рядов дядю Пашу, живого и невредимого, в кофейного цвета пальто и светлом кашне. И тут только сообразила, что не знает, как ему об этом всем рассказать. Про шар нельзя, в этом она почему-то была уверена.

– Дядя Паша, я видела сон, такой сон… – заговорила она, понимая, что выглядит это, в лучшем случае, по-идиотски: вызвать таким образом такого человека, чтоб рассказывать ему сны!

Но дядя Паша, взглянув на неё, посерьёзнел и кивнул в сторону выхода:

– Ну, пошли тогда. Расскажешь мне свой сон.