Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

НАСЛЕДНИКИ МИННОГО ПОЛЯ

ГЛАВА 1

Вся Одесса называла их гицелями, и над происхождением этого слова Света никогда не задумывалась. Задыхаясь от ужаса, она видела, как маленькая белая собачонка визжала и кувыркалась в сачке. Как эти, с толстыми красными загривками, вытряхнули ее туда, в воющую и скулящую будку. А больших, Света сама видела, они поддевают на крюк. Такой железный крюк с пыльным куском мяса. И дёргают, и псы извиваются, но кричать не кричат. Не могут, наверное. Света тоже не могла, а то бы закричала. На всю эту жаркую сонную улицу и на весь мир. А тот наверху машины, в линялой майке, с потными кругами по бокам, очень даже мог, и рявкнул весело:

– Тута! Двигай дальше, Лёпа!

Жуткая машина двинулась дальше, и Света побежала за ней, но чтоб казалось – просто так. Делая "приличную девочку", так это называлось у них в семье. В голубых носочках и в голубом отглаженном платьице, вприпрыжку, этакое ясноглазое создание летит по размякшему от жары асфальту, даже отпечатков туфелек не оставляя и носочков не пыля. Посмотреть со стороны: мама дала девочке денежку на мороженое за примерное поведение и отличный табель. Другая картина не вырисовывается. Чтобы это дитя знало расположение пивных будок на двадцать кварталов во все стороны – никому бы в голову не прилило. Даже циничное сердце прокурора по делам несовершеннолетних не замутилось бы таким подозрением. Так и осталось бы повёрнутым в ту сторону голубым своим боком.

А пивная будка, конечно, там и стояла: на углу Коблевской, где начинается Соборка. И, по счастью, работала. Так что машина остановилась, и потные работники по очистке города от бродячих собак пошли освежиться.

Замерев за корявым боком акации, Света выжидала момент. И только когда, отдув пену, те трое присосались и по первому разу крякнули – рванула к дощатому зеленому кузову. Задвижка, тут простая задвижка, она видела. Никаких сложностей: собаки изнутри не откроют. Она была очень тяжёлая, эта задвижка, и горячая от солнца. И с первого раза не поддалась, а собаки, почуяв, взвыли.

– Цыц, дурные! Миленькие, цыц, – умоляла Света, царапая ногтями проклятую железку. Ее нужно было слегка поддать вверх, и мир обернулся вокруг себя несчётные разы, пока Света это сообразила. И тут же была сбита с ног восторженно лающим лохматым потоком. О, это была мечта любого одесского ребёнка: распахнутая дверь собачьей смертной будки, и удирающие во все стороны разномастные, ликующие, большие и маленькие псы!

– Стой! Держи ее, Лёпа! Ах ты, сучка!

Это уже орали за худыми Светиными лопатками, которые, отчаянно двигаясь, помочь Свете никак не могли. Воздух вдруг стал густым-густым, и Светины ноги в голубых носочках раздвигали его с усилием, как морскую воду. Один квартал до Петра Великого ей надо было пробежать, а там – заворот, и еще заворот, и дальше проходной двор, где есть шанс оторваться. Но ясно было, что не добежать. Гицели её догонят и схватят. Своими лапами собачьих убийц.

Метнуться в первый попавшийся двор – рискованно, не знает она дворов в этом квартале. Как раз попадёшь в тупик. Если на дерево… на высокое дерево… чтобы с него на крышу… и по крышам уйти… Драгоценное мгновение Света потратила на молящий взгляд вверх, но ничего ей в высших сферах не выгорело. Дома тут были высокие, и ни одно дерево до крыш не доставало.

А Лёпа и два безымянных бугая догоняли. Что они, собственно, сделают, ухватив её за платьице: будут бить лицом об асфальт? разорвут на части? сволокут в милицию? – они не вникали, так же, как Света. И даже огромный пёс тёмной шерсти, козырь сегодняшней добычи, бежавший теперь бок о бок с девчонкой, её почему-то не обгоняя – не притормозил ни на миг раздумья чистый азарт этой погони.

– Папа, папочка… – задыхалась Света. Но папочка из Воркуты, или где он сейчас, никак не мог ей помочь. А может быть, и мог? Наверное, он был уже не в Воркуте, а в-том-месте-где-он-сейчас, папа Андрей. Потому что слева из подворотни выскочил Свете наперерез мальчишка чуть её повыше, и рванул за локоть:

– Дуйте сюда. Пулей, ну?

Не разбирая, почему вдруг её называют на "вы", Света за ним и дунула. Они промчались поперёк большого двора, завернули в гулкий закоулок, и мальчишка потянул её вниз и ещё раз налево, нырнуть в облезлую дверь. Там сразу была прохлада, и запах погреба, а они шарахнулись по каким-то ступенькам ещё вниз, подальше от мирных полосок света, проходящих между рассохшихся досок. Мальчишка все не отпускал ее локоть, и Света, во всем на него положась, шла уже в полной темноте и безопасности. Тут пахло погребом, а под ногами потрескивала каменная крошка. Что-то живое и мягкое потерлось о ее бедро, но, оглушенная погоней, Света и это приняла как должное. Наверное, в этом подвале кто-то живет. Но неопасный. Теплый и добрый. Весь меховой.

Слабенько загорелся фонарик, но Свету он прямо ударил по глазам, и она закрылась локтем. Её потянули вниз за подол:

– Ну, не дрыгайся. Всё уже. Сядь вот на ящик. Тут не достанут, этого места никто не знает. Пить хочешь?

Оказалось, что Света страшно хотела пить. Еще когда гицели взялись за гранёные кружки, называемые почему-то бокалами, уже тогда хотела. Теперь она присосалась к темной бутылке с водой, наслаждаясь и захлебываясь.

– Эх ты, герой, с горла пить не умеешь, – посочувствовал мальчишка. – Ты верхней губой горла не касайся, это ж не соска. Во-во, щелочку оставь. Усекла?

Света благодарно кивнула. Уже и оглядеться можно было, и то, что было видно в жёлтеньком круге фонарика, ей понравилось. Ящик побольше, покрытый газетой, очевидно, изображал стол. Сама она сидела на ящике поменьше, и приятно чувствовала попой его шершавую поверхность. Мальчишка был светловолосый, в клетчатой рубашке, и на Свету смотрел с большим одобрением.

Откуда-то из недр ящика-стола он раздобыл пару подсохших бубликов и сунул один Свете. Другой разломил и подбросил кусок чёрному псу, который, оказалось, сидел тут же, у Светы под боком. Пес лязгнул, и кусок исчез прямо из воздуха.

– У, какой, – уважительно протянул мальчишка. – Как его зовут?

Света уже и удивляться была способна:

– Разве это не твой?

– Ты что? Он же с тобой бежал! Я думал, это ты его выручала. Ну ты даёшь, слушай, я все видел! Как ты дверцу – раз! А собаки – прямо брызнули! И во все стороны! А эти ушивки – как заорут, и за тобой! И кружки побросали, прямо вдребезги! А ты – как чемпион по бегу, вся вытаращенная! И пёс за тобой! Я потому и подумал, что они твоего пса поймали.

Пёс потерся мордой о Свету, подтверждая, что мальчишка думал правильно. И для убедительности прискулил.

– Ты смотри, кровь! У него вся морда разодрана!

Пса немедленно обследовали под фонариком. Одна щека была окровавлена, и пёс это место трогать не давал.

– Это они его, гады, крюком, – присвистнул мальчишка. – Надо тёртым рогом присыпать, я знаю. И заживет, как на собаке. Слушай, я знаю, где есть рог. Я сбегаю принесу. Ты бояться не будешь? Я быстренько. Фонарик выключим давай, экономить надо, а я тебе свечку зажгу. Только не лазь никуда.

Света ни капельки не боялась. И свечка горела так мягко, слегка подрагивая на лёгком, неизвестно откуда тянущем сквознячке. И пес, огромный и тёплый, положил морду Свете на плечо, аж глаза закрыв от тихого собачьего счастья. Мальчишка вернулся и вправду быстро, с замечательной штуковиной в руках. Это действительно был рог, обделанный в серебро, и с цепочкой. Назначение его Свете было непонятно, но вещь удивительная, а на конце – чеканная голова какого-то дракона. Или морского чуда.

– Это твой? – с уважением спросила Света.

– Позаимствовал, – коротко ответил мальчишка. – Я, видишь, его ножиком немножко поскребу – и видно не будет. А потом обратно повешу. Шмат газеты подложи.

Вдвоём они наскребли с рога мелких опилок и щедро посыпали псу разодранное место. Потом скормили ему остаток бублика.

– И как же тебя зовут? – спросила Света пса. Пес изобразил движение ушами, но от ответа уклонился. Зато мальчишка принял вопрос на свой счёт, и охотно отозвался:

– Алёша. Только Лёшей не зови, я этого на дух не перевариваю. "А" говори на начале, меня все так зовут.

– Ага. А меня Света, а вот этого – как?

Пёс им в разрешении этого вопроса никак не помог, не откликнувшись ни на Рекса, ни Кинга, и ни на одну другую из аристократических собачьих кличек. А между тем это был, очевидно, не простой зверь. Начать с того – какая громадина. Его погладить – было как погладить локомотив, такая в нем была сдержанная мощь. И голову, хоть и раненую, он держал гордо, и, даром что исхудал, больше еды не просил. Понял, что больше не было, и хвостом зря не мотылял.

– И куда же его теперь? – спросил Алеша. Пёс уловил сомнение насчет своей дальнейшей собачьей доли, и всю его гордую осанку как языком слизало. Он заскулил, как маленький, даже всхлипнул, и прижался к Свете. По шкуре его прошла дрожь, и Свете ничего не оставалось, как запустить пальцы в его шерсть, утешительно мурлыча:

– Ну, Гав, ну не бойся, ну я тебя не брошу, ну успокойся, Гавчик.

Пёс зажмурился и притих, для безопасности засунув нос к ней подмышку. Платье было всё равно разодрано и перемазано, и лучше было не думать о том, что скажет мама.

– Тебе родители позволят? – неуверенно спросил Алеша, глядя на пса. – Моя мама – точно нет. Скажет, он кота съест. Мурзика.

– И моя мама не позволит, – вздохнула Света.

– А папа?

– Папа… папа бы мне все позволил!

Света с ужасом почувствовала, что слёзы уже были в горле, и в глазах, и в носу, и никак их было назад не загнать, оставалось только молча утираться о собачий бок. Алеша лишних вопросов задавать не стал, только деликатно сказал:

– Во у песика язычище! Он тебе с одного лиза всю морду обслюнявил. А на Гава, смотри, откликается. Может, мы его тут попрячем пока, а? А еду таскать будем вместе, я ещё ребятам скажу.

Но Гав наотрез отказался расстаться со Светой, и решено было, что он пока побудет в Светином сарае, туда мама все равно боится заходить, потому что там крысы, а ходит туда одна Света, так что никто не узнает. А с едой – да, еду таскать придется. Только что дальше делать, непонятно. Мама собирается Свету отправить в пионерский лагерь с третьего июля. Ну, можно будет заболеть, или ещё что-нибудь. Они тут недалеко живут, на Нежинской.

Алёша развернул бешеную деятельность, и во двор на Нежинской они зашли уже в сумерках. С увесистым газетным пакетом, пахнущим на зависть всем окрестным собакам, потому что у Алёши мама была на дежурстве, а у Петрика и Мани мама как раз жарила котлеты.

Гав был сообразителен и, оставаясь в Светином сарае, умирающего лебедя устраивать не стал. Может, потому что тут Светой пахло. Ему подстелили старый половик за дровами. Алёша обещал назавтра забежать, и Света, сделав "приличную девочку", пошла домой. Только в коридоре, при электричестве, она разглядела как следует свое платье и поняла, что этим делу не поможешь.

Да-да, дальше была безобразная сцена, и мама гонялась за Светой вокруг стола с отцовским ремнём, семилетний Андрейка в страхе прятался за диваном, а Света уворачивалась от пряжки и орала:

– Вот вернется папа, всё ему расскажу!

– Тише, люди услышат! – зашипела мама, но Свете уже было всё равно, что услышат люди. Только и сил орать вдруг не стало. Потому что тогда ещё, ища высокие, до крыш, деревья на Коблевской, она почему-то почувствовала, что папа никогда не вернется. Тогда – почувствовала, а сейчас поняла, и повалилась на пол, в отчаянии дергая худенькими лопатками.

Мама, сразу ослабев, теперь сидела над ней, размазывая слёзы, как девочка, причитая навзрыд:

– Целый день на работе… Андрейка, как беспризорник… некормленый… а ты…

– Мам, я не голодный, – пискнул Андрейка из-за дивана, но эта неумелая защита только подлила масла в огонь.

– Он не голодный, его соседи кормили… стыд какой… ребёнок из нашей семьи… побирается! Я тяну, как лошадь, а ты от рук отбилась… с хулиганами… я четыре ночи это платьице шила…

Ей было двадцать девять лет, Светиной маме, и уже четвёртый год после ареста мужа "без права переписки" она выбивалась из сил, поднимая на ноги детей. Работа диспетчером на "Одессе-Товарной", со сверхурочными, ещё могла бы как-то прокормить. Но только отвернись – и дети что-нибудь нашкодят, или чего-то лишнего наговорят, или окажутся под дурным влиянием. Марину донимал ужас, что они, лишённые присмотра, вырастут босяками. Если вообще вырастут, а не попадут под машину и не утонут в море. Андрейка, ее маленький Ендрусь (так она его называла на польский манер, когда никто не слышал), ещё ничего, ласковый и послушный. Пока послушный, а что будет дальше? А Свете одиннадцать, уже могла бы присмотреть за братом. Но это же не девочка из приличной семьи, это сорви-голова, уличная девчонка, и сладу с ней нет никакого. Вся в отца, и норов отцовский. Она же говорила мужу: у неё мальчишеские замашки, и зачем это поощрять? А он только хохотал, большой и широкий, и подкидывал их на руки: раньше Свету, потом Марину, с одинаковой лёгкостью.

– Мои вы мурмулеточки!

Ему нравилось, что девочка растет сорванцом, и поет песни про красную кавалерию, и нечего думать водить ее в кружевных воротничках и шелковых ленточках. Он был в восторге, когда на вопрос культурных знакомых, кем Света хочет быть, девочка сморозила: "пожарником". Это в шесть-то лет, когда уже можно разбираться в приличиях! Он её баловал, она была "папина разбойница", и вечно у них были свои делишки и маленькие секреты. Света не хотела учиться музыке – и он в один прекрасный день продал за бесценок пианино. Света капризничала и плакала, когда ей расчесывали косы, а какие были косы! густые, дивного медового цвета! – и он повёл её в парикмахерскую и постриг под мальчика. Разумеется, к полному её восторгу. И каждый раз, когда Марина пыталась возразить, хватал её в охапку целовать:

– Сама ты у меня еще малышка!

И что было отвечать, если она вышла замуж в семнадцать лет, влюбившись, как дурочка, в красного командира – за дикарскую широту его и за веселье, за красивое имя Андрей, за то, как пел про чёрных коней и голубые очи, за то, что шинельку свою при первой встрече кинул в грязь ей под ноги, чтобы ей не запачкать башмачков… Очертя голову влюбилась, как польская панночка. Которой она и была: панночка из хорошей семьи, обнищавшей под Советами, но с традициями. И – в лучших традициях – не посчиталась ни с родительским горем, ни с босяцким прошлым своего красного командира, и позволила себя умыкнуть. В другой, совершенно чужой город, в другую жизнь, в полную волю "коханего".

А уж он целовал ей ножки, каждый раз умиляясь, какие маленькие, покупал меха, заваливал цветами (в том числе и сиренью, ворованной с кладбища). Ничего не откладывал на завтра, хотя был на партийной работе, в каком-то там снабжении, она это плохо понимала, а он смеялся:

– Однова живем!

Обставил квартирку, как конфетную коробку, имел уже персональную машину с шофёром, а Марине работать не позволял: ни-ни! И возил в Крым на виноградный сезон, а однажды чуть не сломал себе шею в горах, когда она увидела красивый камень и в шутку его захотела: именно потому, что до него было не добраться. Он и до сих пор в доме, этот тёмно-красный кусок сердолика: все Марина распродала, что могла, а с ним не могла расстаться. И дом уже не тот, из того их сразу выселили после ареста Андрея, теперь у них одна комната в коммуналке. И Андрея нет. А сердолик всё лежит на шаткой тумбочке, уцелевшей с лучших времен. И ремень вот остался солдатский: детей воспитывать. Света, всхлипывая, стояла над матерью и гладила ее по волосам:

– Ну мамочка… ну не надо…. ну все будет хорошо. Ну, я больше не буду. Буду дома сидеть и смотреть за Андрейкой, и дальше сарая не ходить, и платье сама зашью и постираю… и поглажу… и оборочки отутюжу… ну, мамочка!

На секунду Марина уловила тень подозрения: почему вдруг выплыло "не дальше сарая"? Но, размякшая от жалости к себе и к детям, она ни во что уже не стала вдаваться, только прижимала к себе бедовую Светину голову. Наплакавшись, они заснули все втроём на диване, и, уже засыпая, Марина подумала, что она все-таки плохая, легкомысленная мать: не проверила, как дети умылись на ночь. А если не проверить – они, конечно, по носу повозят, а за ушами не вымоют.

Нельзя сказать, что этот день был такой уж мирный, но всё-таки заснули они, расцеловавшись и всё друг другу простив. И правильно сделали. Всё равно это был их последний мирный день, и он уже кончился, уже остывали раскаленные солнцем крыши и булыжники дворов. Влажно, по-ночному, лепетали деревья, кончились разговоры и смех у дворового крана, только у Никитиных в дальнем углу двора, наверное, была вечеринка, там светились оба окна, и плескало оттуда заезженной Рио-Ритой. И ещё вечера и ночи им оставалось целых пять часов, а уж на шестой самолёты Третьего Рейха имели приказ открыть восточный фронт. Одесса, по своему расположению, на линии этого фронта должна была оказаться на удивление скоро.

ГЛАВА 2

Мама была на работе, когда войну объявили по радио, но Света особенно не волновалась. И так все знали, что будет война, и заранее известно было, какая: малой кровью и на чужой территории. И появятся новые республики освобождённых народов. Гитлер был «заклятый друг», так что ясно было: мы только и ждали, чтобы он напал первый. Правда, музыка по репродуктору во дворе звучала на всё это непохожая. Грозная. Андрейка на всякий случай жался к сестре, и она занялась делом: завтраком для братишки и Гава. Там, в синенькой кастрюльке, оставалась рисовая каша: только разогреть на примусе. И мама оставила пару сарделек: одну сварить Андрейке, а свою она скормит Гаву. Всё равно в такую жару есть не хочется.

Ближайшие несколько дней Света твёрдо намеревалась делать "приличную девочку". Тогда, она надеялась, мама позволит узаконить Гава. Тем более, что пионерский лагерь счастливо отпадал: какой теперь лагерь, когда война? Андрейка от Гава пришел в восторг, особенно когда пес его всего облизал в два приёма. На свету Гав оказался не чёрный, а тёмно-серый, породу же определить Света затруднилась. Для овчарки – слишком велик и лохмат, а какие ещё бывают большие собаки?

Узнав про лечение тёртым рогом, Андрейка огляделся свежим детским взглядом и выдал блестящую идею: вешалка у двери – она из чего? Действительно, Свете просто примелькалось, но вешалка была – маленькие рожки, шесть отростков, врезанные в фигурную плиту тёмного дерева. Они успели уже наскоблить сколько надо, приладить вешалку обратно и даже повесить мамин дождевик и свои куртки как было, когда примчался взмыленный Алёша. Он приволок Гаву кости из борща, но, главное, принес возбуждающий слух: дополнительный военный набор! Всех мужчин сейчас будут брать на фронт!

И из лагерей тоже берут мужчин! Уже месяца два как берут, Филипп Саныч говорил его маме, а Алёша только что бегал к ней в больницу и всё слышал. Нет, мама в больнице не лежит, а работает, ну, это тут ни при чём. А набор – при чём. Это значит, что папу тоже возьмут, и он будет не враг народа, а солдат как все, на фронте – бить врага. Настоящего.

– А как же берут уже два месяца, если война только ночью началась? – спросила Света без особого доверия.

– Ну, это я не очень уловил. Филипп Саныч, знаешь, так тихо-тихо говорил. У него у самого там брат, только двоюродный, а всё равно надо быть осторожным. Ты что, не рада? Я так вчера понял, что у тебя отец тоже…

– Тоже. Только, я думаю, он умер уже.

– Чего это? – удивился Алёша. – Было извещение?

– Ничего нам не было.

– Так как же ты думаешь? Чем ты такое думаешь, а? Какое право, нет, какое право! – возмущался Алёша.

И, чем больше он возмущался и убеждал Свету, что так думать – всё равно что предательство, и вдруг отец её жив, и даже наверняка жив, и теперь будет не зэк, а солдат, тем больше Света понимала: он прав. Он всё правильно говорит. А только она знает, что папы больше нет, и не может объяснить – откуда, и ничего не хочет объяснять. А хочет поскорее отшить отсюда Алёшу со всей его правотой. Потому что вот-вот он уговорит её поверить, и придумать себе ненастоящего папу: не убитого зэка, а живого солдата. И ждать: когда этот ненастоящий вернется с войны. Это хуже любого предательства: так верить. А он не понимает и не поймёт. Его-то папа живой, ну он и хочет, чтоб у всех так. И рубашка у него сегодня свежая, тоже в клетку, но другая. Чистенькая. Чистенький мальчик Алёша, желающий ей добра.

– А пошел ты, пузо в клеточку, знаешь куда! – неожиданно ощерилась она.

Алёша аж отшатнулся от неожиданности, заморгал светлыми ресницами:

– Ты что, психованная? Носом дыши, ушибленная!

Тут бы им не миновать всерьёз поссориться, но во дворе раздались крики и плач. Тетя Шура из пятой квартиры голосила навзрыд. Тети Шурин Лёнька, только кончивший школу, геройски хмурясь, собирал вещмешок, чтобы немедленно идти в военкомат добровольцем, и тётя Шура смотрела на это вроде как безучастно. А тут передали по радио: Киев. Бомбили Киев! Двести человек убитых и раненых! И – опять грозная музыка, это тётю Шуру добило. Потому что пусти она сейчас Лёньку или не пусти – все равно, раз такое делается, его заберут туда. Где бомбят и где убитые. По-настоящему. А с ней, похоже, расплакались все женщины двора. И инженерская жена Виктория, вчера ещё скандалившая с Шурой за белье, повешенное на её верёвку, обнимала Шуру, а она все тряслась и рыдала ревмя, прямо в Викториин вишневый халат:

– Ой, Викочка, что же теперь будет?

А у Виктории тоже тряслась голова, и видна была из-под блондинистой окраски тёмная полоса там, где рассыпались волосы. Шпилька с волнистыми рожками выпала, звякнув о горбатый жёлтый камешек. Этими камешками был замощён двор, а между камешками из глины росла всякая травка. Алёша поднял шпильку, да так и стоял с протянутой рукой: как теперь её отдать? От этой его неловкой позы у Светы сразу прошла вся злость. И чего она вызверилась? Она примирительно улыбнулась и взяла у Алёши шпильку:

– Я ей потом отдам, ага?

Тут пришел управдом Зуйков и сказал, что реветь по военному времени нечего, а надо делать затемнение, чтоб никакого света вечером. А сам вкрутил в парадном синюю лампочку. Он был в майке и военных галифе, и весь раздувался от ответственности. Женщины спешно засобирались: почему-то, как поняла Света, не мастерить затемнение, а в магазин. Раз теперь по военному времени – то ничего не будет, даже соли. Надо запасаться. Света знала, где мамин кошелёк, и тоже пошла. С Алёшей договорились завтра увидеться, он опять бежал к маме в больницу.

– А что мы будем покупать? – спросил Андрейка.

– Смотря что будут давать. Как люди – так и мы, – резонно ответила Света. Гава они взяли с собой. И, как оказалось, не напрасно: возле "Гастронома" уже волновалась очередь, и кто-то кого-то уже выпихивал:

– Вас тут не стояло!

– Меня не стояло? Держите меня, люди, а то я сейчас сделаю, чтоб этого штымпа тут даже не лежало и не пахло!

А Свету с Андрейкой никто из очереди не оттирал: рядом стоял Гав и, едва напирали, молча скалил чудовищные клыки.

– Во, тигра саблезубая! – уважительно сказал небритый дядя в кепке, что был за Светой, и время от времени распорядительно покрикивал на очередь:

– Поимейте остаток совести, люди, не пхайте меня на малых детей!

Они простояли за теткой в жёлтой кофте часа два, но купили соли, и сахару, и манки – столько, сколько могли дотащить. Второй раз не пошли: устали. И ещё Света убрала всю комнату, да-да, и подмела, и пыль вытерла. Потому что, раз Андрейка знает про Гава, секрет недолго удержится. И ещё ей повезло: она во время уборки отыскала-таки свои спортивные шаровары. Мама их специально запрятала, чтобы девочка ходила как девочка: в платьицах и юбках, а не носилась по двору, как мальчишка. У Светы хватило ума их сунуть в надёжное местечко, но пока не надевать: мама скоро придет с работы. Она себе беленькую блузочку погладила. И юбку сатиновую, синюю клёшем. Покрутилась перед зеленоватым зеркалом, расчесала волосы на левый пробор, сделала губки бантиком. Получился "аньолек", как мама ее называла по-польски, когда она прилично выглядела. Если только у ангелочков бывают такие зеленые, нахальные до прозрачности глаза.

Они долго ждали маму, уже темнеть начало, и во дворе кто-то кричал:

– Затемняйтесь!

Как затемняться, Света не знала, и потому просто не включала электричество. Андрейку она примостила к себе "под теплый бок", и рассказывала ему, как кузнецы блоху подковали, а потом, как дядя Жора на рыбалку ходил.

Мама пришла усталая до кругов под глазами, и Светиных стараний поначалу вовсе не заметила. Их переводят на военное положение, она теперь будет дольше на работе, так что Свете придется самой… И теперь еда будет по карточкам, хлеб во всяком случае. Затемнение мама сообразила в два счёта: завесила темно-синими одеялами одно окно и другое, как-то там подоткнула и послала Свету проверить со двора: не видать? Ни щелочки было не видать, и Света позавидовала: как же она сама не вспомнила про те одеяла? Они же все лето в диване лежали, вместе с зимним барахлом. И только при свете лампочки мама наконец разглядела: и Светин примерный вид, и парад в комнате.

– А мы еще продуктов купили, на полкошелька, – похвасталась Света. – Одного сахару – три кило, еле дотащили.

– Аньолек ты мой! Гениальный ребенок! Неужели три кило? И манка! Нет, ну у кого ещё есть такие умные дети! И соль! А я ещё расстроилась, что деньги пропадут теперь. Зайчата вы мои запасливые!

– Мам…

– Что, детка?

– Ничего. Чаю заварить?

Света чувствовала, что говорить про Гава сейчас – будет слишком прямолинейным вымогательством. А мамы теперь целыми днями не будет дома, а там посмотрим. Пока тепло – поночует Гав и в сарае.

Пошли необыкновенные, возбуждённые дни: каждый со своими новостями. Двор разрыли и стали строить "щель": с одной стороны скамейка, с другой проход, а сверху навалили всего, что было. Алёша прибегал нечасто. Он теперь был очень важный, с противогазом на боку: дежурил на крышах. Самое трудное было – наполнить на крышах положенные бочки с водой, на случай зажигательных бомб. На верхних этажах – все знают, какой напор воды: ещё не каждый день капает. А таскать вёдрами эту воду на крышу – значит, сделать себе пуп интересной формы. Так Алёша с ребятами догадались организовать конвейер, даже со шпаной из сорок второго номера объединились ради этого. Заключили временное перемирие: до конца войны. Насовсем не решились, расссудив, что вернутся с фронта старшие братья – и опять начнётся, как ни крути.

Алёша носил теперь исключительно матросские тельняшки, именуемые в Одессе рябчиками. Нормальный одесский мальчик этой одежде и не мог предпочитать ничего другого отродясь. Посторонние примеси всяких рубашек и футболок объяснялись только влиянием не в меру интеллигентных мам. Но мамы, все – интеллигентные и не очень – заняты были с утра до вечера, а если которая раньше и не работала – то такую привлекали на сооружение баррикад и рытье окопов. Так что для детей наступила свобода: мамы, вернувшись к ночи, так были счастливы, что дети не свернули себе шею и не подожгли дом, что к одежде забывали придираться.

Алёша слегка задавался поначалу, но быстро успокоился после нескольких ночей на крыше. Бомбить ещё не начинали, но дежурства уже ввели. И к утру так хотелось спать, что пацаны зевали "с видом на море". Да и перед кем было задаваться, когда все заняты делом, и та же Света таскает камни для "щели", теперь уже в соседнем дворе, и отоворивает карточки – а это ж очереди на три квартала! – да ещё у нее малыш под присмотром. И стирка на ней – на трех человек, потому что мама возвращается и падает, но она скорее умрёт, чем опустится до того, чтоб выйти в грязной блузке. А тут ещё начались-таки бомбёжки: пока не по городу, а со стороны Дачи Ковалевского, но было очень слышно. И Андрейка, дарам что большой, с неделю писался по ночам, пока не привык. Ещё Свете добавились простыни. Спасибо хоть Гав обходился без одежды и Свете дел не добавлял.

Стирала Света своим методом: силы в руках у неё не хватало, и она сообразила, что ноги гораздо сильнее рук. Так что она прямо во дворе возле крана устанавливала корытце, чтоб легче воду наливать, валила туда белье, стругала мыло – и танцевала по белью босыми ногами. А чтоб не так быстро устать – распевала что-нибудь подходящее к случаю:

– Оц-тоц-пирминдоц,

Бабушка здорова,

Оц-тоц-пирминдоц,

Кушает компот,

Оц-тоц-пирминдоц,

И мечтает снова

Оц-тоц-пирминдоц,

Пережить налет!

Соседки хохотали, и за такое представление обычно кто-нибудь помогал Свете с самым трудным делом: выкручиванием простыней.

– Это надо было устроить войну, чтобы эти чертенята за ум взялись, – крутил головой управдом Зуйков. Впрочем, через пару дней его призвали, и оказалось, что жильцы, худо-бедно, могут обойтись без его руководства и даже без политических бесед про отпор врагу. Жизнь на военную ногу установилась быстро: кто-то уже эвакуировался, кто-то собирался, по улицам разъезжали агитационные грузовики с охрипшими девицами, распевавшими антифашистские частушки, маршировали колонны моряков в клёшах и рябчиках, появилось много лошадей с телегами, которые что-то куда-то перевозили. Из порта день и ночь доносились гудки. А выехать из города теперь было нельзя без специальных документов.

И только успела Света приспособиться к новому военному быту – заболел Андрейка. Пару дней накануне был он непривычно тихий, и Света прозевала, когда именно у него поднялась температура. Он лежал, тяжело дыша, с трудом поворачивая голову на тоненькой шейке. Рот у него распух и открывался клювиком, Света поила его с чайной ложки. И ничего он не хотел, только маму. Но мама должна была придти в лучшем случае к вечеру, да и то, если не заночует на работе, а где искать врача – Света совсем не знала. Она побежала к инженерской жене Виктории, но та только руками развела:

– Детка, врачей же почти не осталось! Они же все в военных госпиталях! Что значит "вызвать"? Откуда ты их вызовешь? Вот, хочешь, у меня есть аспирин…

Ничего Свете не оставалось, как кормить Андрейку аспирином, менять ему на голове мокрые полотенца, а он стонал тихонечко и ничего не говорил, и весь этот кошмар длился до сумерек, пока не прибежал Алёша и не оценил обстановку.

– Слушай, я маму приведу! Она у меня санитарка, но вообще медсестра, но вообще почти врач, она всё знает!

Через час он пришел со строгой на вид тетей Аней, и та без лишних слов достала из чемоданчика стетоскоп, велела дышать-не-дышать (Андрейка безропотно слушался) и вздохнула: