Текст книги "Наследники минного поля"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 27

О событиях Алёша узнал, как и вся Одесса: военные корабли вышли на рейд, а это что-то да означало. Война, что ли?

Потом узнали из «вражьих голосов»: оккупация Чехословакии! Советские танки в Праге! Душат демократию! Потом уже – по нашему радио: интернациональный долг, происки мировой буржуазии, защита демократии.

Потом, кто был обязан присутствовать на закрытых партсобраниях, получили ещё и такую версию: уже американские самолёты в чешское воздушное пространство влетали, промедли мы хоть на день – и были бы чехи под НАТО. Потому что Дубчек, как всему миру известно – хитро законспирированный НАТОвский наймит.

И, возмущайся не возмущайся, понимали все, что так и будет, и ничего тут не поделаешь. Не больше мы тут можем воспрепятствовать, чем сами чехи. Но всплывали каждый час новые подробности, и от них подступала знакомая тошнота.

Алёша был доволен, что партосбрание было закрытое. Хуже, когда открытое и с обязательной явкой всех не-членов. Так что он спокойно доводил документацию: работа не такая уж неприятная. Даже оставляющая место для тихого самодовольства. Этот проект красиво получился, можно и возомнить о себе, ублажался Алёша. Впадём в грех гордыни, всё равно выпадать через пару дней, если не раньше. Там оформления остаётся всего ничего.

Он мысленно помянул всех матерей и праматерей, когда во второй половине дня все отделы потянули-таки в актовый зал. Директор института как человек разумный ухитрился отсутствовать: что-то там где-то там он срочно выбивал. Будь Алёша более продвинутым сапиенсом, его бы тоже здесь не было. Можно было, в конце концов, найти предлог для отсутствия, если загодя головушку потрудить и вычислить, когда надо отсутствовать. А он, как дурень, увлёкся и про все эти дела позабыл.

Парторг Иван Савич чувствовал себя, будто ему десять сантиметров росту прибавилось. И вёл себя соответственно.

– Товарищи! Вы все в курсе происходящих событий, так что я их охарактеризую кратко.

Следующие сорок минут он со вкусом этим и занимался: кратко характеризовал, потрясая газетой «Правда». Если бы с ним разом приключилось всё, чего мысленно желали ему истомлённые сотрудники – захватывающая бы получилась картина. Но даже не кашлянул, паразит. А вместо того достал из папочки заготовленный под конец подарок:

– Поступила инициатива сотрудников нашего института обратиться к партии и правительству с открытым письмом. Позвольте мне зачитать текст.

Текст был, разумеется, исполнен горячей и единодушной поддержки принимаемых мер по борьбе с происками мировой буржуазии в братской республике. А также всего, что понадобится впредь.

Все помалкивали с постными рожами: похоже было, что дело ограничится прослушиванием всей этой бодяги, без прений. Но не ограничилось: распустили всех по отделам и стали по отделам же собирать подписи. Этого только не хватало! Вляпались.

Алёша решил от подписывания уклониться: обойдётся родное правительство и без его поддержки. Обходилось же до сих пор – так, может, и теперь себя сиротинушкой не почувствует. Уклониться, однако, не удалось: прямо за горло взяли. Ладно, будем называть вещи своими именами: он отказывается. Как? А вот так!

Двое молодых-перспективных из их отдела отказались тоже. По слухам, и в других отделах заварилась каша. Никак партия и правительство в таком важном международном вопросе без их подписей обойтись не соглашались, так что стали тягать в партком по одному: вы же советский человек…

Вадика, самого молодого, дёрнули первым. Все притихли, делали вид, что усиленно занимаются делом… дадут эти сволочи заняться делом! Вернулся он через полчаса, злой и решительный. Его светлые волосы слиплись сосульками от пота, верхняя пуговица рубашки расстёгнута, галстук распущен и на сторону съехал. Словом, вид геройский. Ясно было, что парторг зря времени не терял, довёл-таки его до полной солидарности с чехами.

Сел Вадик и написал открытое письмо: своё собственное. По требованию партийной организации он исполняет свой гражданский долг высказать своё личное отношение к оккупации Чехословакии. Он считает это позором и не согласен ни на прямое, ни на косвенное соучастие, в чём и подписуется. Гарик, у которого кандидатская была на подходе, пошёл следующим. Вернулся в отдел красивый и бледный:

– Вадик, можно, я тоже подпишу?

Алёша тут не вытерпел: погорят же сейчас оба синим пламенем! С ума посходили.

– Ребята, послушайте доброго совета: не связывайтесь. Это ж вам не на танки с гнилыми помидорами, это не шуточки.

Но они хотели – обязательно, а его уже слегка презирали с высоты своего гражданского мужества. Тут и Алексея Павловича в партком пригласили учтиво.

Домой Алёша вернулся не в лучшем настроении. После задушевной беседы в парткоме он прекрасно понимал чувства Вадика и Гарика, которым только по тридцать было, или около того. Но, прокручивая мысленно весь разговор, не находил, в чём себя упрекнуть: он вёл себя с вальяжной академической сдержанностью и ни разу не завёлся и не сорвался. Свете он решил пока ничего не говорить: пока неясно, какие будут последствия, большие или малые – зачем ей зря нервы трепать.

Когда допивали компот, в дверь постучала мадам Широкая с третьего этажа:

– Алёшенька, вы очень заняты?

Они со Светой ухмыльнулись друг другу: каждый год все соседи откуда-то совершенно точно знали дату, когда Алёша уходит в отпуск. И в последнюю неделю несли ему всё, что требовало починки. Уедет Алёша – и сиди месяц без утюга. Или с двойным контуром в телевизоре. Он давно уже ремонтами не подрабатывал, но соседям не отказывал никогда: не посягал на святое. И денег, ясное дело, не брал. Поэтому Алёшеньку обожал весь двор, и это обожание распространялось даже на Свету. Бурнокипящие коммунальные скандалы обтекали Свету аккуратно, даже без малых в её сторону брызг. Так что оба могли позволить себе роскошь философски относиться к раздирающим душу кухонным воплям насчёт милиции и похоронной конторы. Это у них называлось: сердечно-соседистые схватки.

Мадам Широкая держала в одной руке разбитый градусник, а в другой – обрывок газеты с осколками стекла и бегающими серебристыми шариками:

– Вот, Алёшенька, я всё собрала на бумажечку. Вы можете что-то сделать? Может, запаяете как-нибудь?

Алёша, закусив изнутри щёки, невозмутимо взял то и другое:

– Попробую. Зайдите вечерком.

Мадам Широкая сочла нужным рассыпаться в благодарностях авансом: так, она полагала, надёжнее. Если человека уже начали благодарить – то как у него после этого может что-нибудь не получиться? Но всё же наконец заколыхалась к себе на третий этаж, и Алёша повалился на тахту, чтоб отдышаться от смеха: чем дольше сдерживаешься, тем потом дольше успокоиться не можешь.

– Во, Светка, это – признание гения! Целуй, несчастная, эти золотые руки! Ни одного человека в мире ещё не заподозрили, что он может спаять обратно разбитый термометр! Клянусь здоровьем Софии Ротару! О, я буду этим хвастать до конца дней!

Света тоже фыркнула, но с оттенком озабоченности:

– Алёшка, а что ж ты взялся? Обнадёжил человека ни за что ни про что…

– Неужели я растопчу эту святую веру? Наплюю в эту золотую душу? За кого ты меня принимаешь?

Он достал из комодного ящика картонный цилиндрик и вытряхнул из него термометр. По шкале он был точным близнецом термометра покойного, явно купленного в той же аптеке Гаевского.

– Сгоняем Пашку за ещё одним, всего и делов.

Восторгам мадам Широкой не было предела.

– Люди! Вы посмотрите, как он аккуратненько заделал, вы такое видели когда-нибудь? Без единого шовчика…

Она не успокоилась, пока термометр не осмотрел весь двор. Правда, вредный пенсионер Николаич ухитрился-таки один маленький шовчик разглядеть, но у него очки были с какими-то двойными линзами. А так – совсем ничего не видно, и показывает правильно: тридцать шесть и семь! Потому что у мадам Широкой всегда температура повышена на одну десятую, не говоря уже за давление.

Чем одесский двор хорош – это тем, что он все стрессы за один вечер снимает. Правда, иногда претендует взамен создавать свои новые. Но гораздо реже, чем любые другие общественные учреждения.

На следующее утро Алёша появился в институте свеженький и хорошо выспавшийся. С невозмутимым выражением лица, которое и сохранил до конца рабочего дня.

Вадика и Гарика, как он и предполагал, потащили по кочкам: как вызвали с десяти часов на головомойку, так до четырёх их не было. Вернулись тихие и измочаленные. Не только они свой протест никуда не отправили, но и подписали то, что от них с самого начала и требовалось. «Неподписантов» из других отделов тоже ломали об колено, хотя и не со всеми преуспели. А Алёшу не трогали. Покачал завотдела, тёртый калач Сергей Иннокентьевич, укоризненно головой – и всё. Ладно, Алёша сидел себе, работал. Раз дают закончить к завтрему – то и спасибо. А с понедельника – в отпуск, а там и заглохнет, может быть, это дело. На последнее Алёша, впрочем, слабо надеялся. Не то чтоб не верил в чудеса, но простодушия мадам Широкой ему всё-таки не хватало.

Директор института, начальник первого отдела и парторг вели в тот день совещание: трое «неподписантов» выпадали в осадок, как не крути.

– А сколько изначально их было? – осведомился директор с отсутствующим видом.

– Одиннадцать, Юрий Никитич, – доложил парторг. Если бы у него был хвост – в тот момент он бы вильнул. – С этими тремя – боюсь, что мои меры воздействия исчерпаны.

Тут он вопросительно посмотрел на начальника первого отдела. Тот выдержал паузу и произнёс в пространство:

– С Липовским и Тарасенко я проведу беседы, но и вы, Иван Савич, не оставляейте их своим вниманием. Коллективом вопросы решать всегда ведь проще. Что касается Петрова, то о нем я доложу нашему куратору. Вам же, Иван Савич, я бы порекомендовал с Петровым дополнительного разговора не проводить.

После чего начальник первого отдела откланялся и удалился в свой кабинет. Причём удалился с довольным видом: соображал, что может перепихнуть с себя ответственность за всё это дело на вышестоящее начальство.

Парторг, оставшись наедине с директором, позволил себе сделать круглые глаза. А директор неспешно достал сигарету, закурил и с отеческой улыбкой спросил наконец:

Что ж ты, Ванечка, в этой ситуации не понял?

– Почему нельзя трогать Петрова, Юрий Никитич? Неужели… Вот на кого бы не подумал!

– Вовсе не потому, что ты сейчас подумал. На «духа» Петров не работает. Просто для того, чтобы за него взяться, нужно получить санкцию с того же уровня, что и на меня.

– Помилуйте, Юрий Никитич, вы академик и дирктор института, а Петров, пусть какой угодно талантливый, ещё даже не доктор!

– Эх, Ванечка, Ванечка, Алексей Павлович докторскую-то ещё не защитил… Но тебе как парторгу следовало бы лучше знать ведущих специалистов нашего института. И не только по их деловым качествам, но и по семейному положению. Не в том, Ваня, дело, что больше трети нашей хозтематики идет по его разработкам. А в том, что его отец, Павел Иванович, генерал-лейтенант.

А-а-а, – протянул парторг с наконец проблеснувшей искрой понимания в глазах.

– То-то.

Большое вам спасибо, Юрий Никитич, – от души, безо всякого подхалимажа, поблагодарил парторг, – вы всё так умеете объяснить…

– Ну, кто ж вас, молодых учить будет, – снисходительно ответил директор. Иди, Ваня, работай. Как там твоя диссертация продвигается?

И, не дожидаясь ответа, встал из-за стола, чем завершил разговор.

После конца рабочего дня он зашёл в отдел, где, как и следовало ожидать, оставался один Алёша: жаждал добить работу. Увидев директора, встал, ответил на рукопожатие. Юрий Никитич не спеша уселся в Алёшино кресло за столом и сделал приглашающий жест. Алёша подхватил треногий табурет и сел рядышком. Скользнув взглядом по бумагам, Юрий Никитич повернулся к Алёше и улыбнулся:

– Никак, отчёт досрочно сдавать собираешься? Тебе ж по плану его в ноябре…

– Да я могу завтра доделать, Юрий Никитич. Я хотел – до отпуска.

– Поспешность, мой дорогой, нужна только при ловле блох, – сообщил директор. И значительно добавил:

– Без тебя этот отчёт всё равно никто не закончит. Не торопись ты с ним пока. Раз уж так любишь искать приключений на свою задницу.

– Алёша понимающе наклонил голову.

– Как там твой батька себя чувствует? Давненько мы с ним не виделись.

– С сердцем лучше стало последнее время, Юрий Никитич.

– Ну, так передавай ему привет.

Директор встал, похлопал Алёшу по плечу.

– Протестант, понимаешь! – пробурчал он и вышел.

У Алёши хватило ума на следующий день на работу не пойти и бумаги оставить, как были, часть при этом забравши домой. После беседы с директором он понимал, что институтское начальство в прижимании его к ногтю инициативы проявлять не станет. И даже просаботирует, где сможет. Уже это было приятно. А дальше видно будет.

Это всё он и изложил Свете.

– Понятно. То есть, если тебя будут доставать – то не через работу, так?

– Ну, не обязательно. Прикажут сверху – уволить, так уволят, куда денутся. Но директор мужик нормальный, он обозначил, что поддержит меня как сможет. По своей линии.

Света закинула руки за голову, запустила пальцы в стриженые на затылке русые волосы. Ей– то под крылышком у Быченко было хорошо: даже не подкатывались к их команде с такими делами.

– Бедный мой. Ладно, сейчас будешь ещё беднее. Отправляйся-ка ты на базар, раз уж дома. Чем брать дурное в голову – бери тяжёлое в руки. Синих купи три кило, ну помидор там, луку. И арбузик выбери. И абрикос кило два, только жордели не бери.

Она назагибала пальцы на общий вес, достойный мировых олимпийских игр. Чтоб мало не показалось.

Алёша вернулся, шатаясь, как штангист после тренировки, и позвонил подбородком в их звонок. Никто ему не открыл. Он, зашипев, установил набитые авоськи на пол, разнял чуть не пополам перерезанные плетёными ручками пальцы, нашарил ключ и открыл сам. Их дверь заперта не была. На столе лежала записка со Светкиными косыми буквами: «Вызвали на Бебеля. Будь дома и не прыгай пока. Дети у дяди Павла, там и заночуют. Чмок. С.»

На записку уже успели капнуть воробьи. Алёша сел, подпёр скулы кулаками. На Бебеля – это означало: в КГБ.

Очень скоро зазвонил звонок. Странно, неужели Светка так быстро обернулась? Но это был Миша с невосторженным выражением лица.

– Старик, чего ты там натворил?

– А что?

– А то, что ко мне пришёл гебушник прямо в кабинет. Спрашивал насчёт тебя. Мол, правда ли ты верующий и случалось ли мне присутствовать при нелегальных сборищах, и откуда ты получаешь заграничную литературу, и известны ли мне факты распространения. Я, конечно, – в несознанку, тогда он попросил меня повспоминать и обещал ещё зайти. И мне телефончик оставил на случай, если вспомню. Был очень любезен. Ты понимаешь, чем это пахнет?

– Боюсь, что да.

Только Алёша стал Мише излагать события последних двух дней – явился Петрик, красный, потный и сопящий. Петрика с утра вызвали в контору, а там сидел гебешник, и расспрашивал у Петрика, что за сборища проводятся на его даче да на какие средства дача куплена. Петрик про сборища не понял, тогда ему намекнули: Петров, например, с компанией. Они же, кажется, старые знакомые? Петрик объяснил, что да, друзья детства, собираются иногда с жёнами и детьми. Тогда его опять спросили про дачу. И про машину. И правда ли, что он собирает антиквариат. Вот такой, братцы, гембель. С чего шорох, кто знает?

Алёша набрал воздуху и начал сначала. Объяснил, с чего шорох.

Миша возмущался: такой дурацкой выходки от Алёши он не ждал. Ну, не мог подписать, ну, принципы печень пережали – фиг с тобой. Но отказываться-то зачем? Уже видишь, куда собрание клонят – так заимей же срочный понос и выметайся из зала. Делай себе желудочные колики, острое отравление, что хочешь – но зачем же вот так упадать в отказ?

– Ты думаешь, чехи тебе хоть спасибо скажут? Или ты им поможешь? Ты б ещё на площадь попёрся, как те идиоты!

Петрик тоже отнёсся к делу без сочувствия. Хотя поначалу и старался тщательно подбирать слова.

– Старик, я понимаю твои чувства. Но если ты думаешь, что прав – так скажу тебе, что нет. Толку от твоей правоты, смотри, никакой, а неприятностей – целый вагон. Теперь, сам видишь: Миша на крючке, я на крючке – ради чего? Ах, ради спасения Алёшиной чести! Все в «гэ», а я в белом – так получается? А о Светке ты подумал?

Последний аргумент был ниже пояса, и Алёша взъярился. Он не в том был настроении, чтоб выслушивать сейчас нотации. Резко отпихнул кресло и встал.

– Вот что, хватит с меня этого нытья. Я отказался подписать мерзость – да. Сожалею, что вас из-за этого побеспокоили. И не обижусь, если вы расскажете КГБ всё, что сочтёте нужным.

Петрика аж качнуло, глаза его сузились. Он врезал Алёше прямым ударом в челюсть и, прежде чем Алёша успел встать, хлопнул дверью.

Свету тем временем очень приветливо принимал человек в сером костюме с серым же галстуком, представившийся Николаем Ивановичем. Даже кофейку приказал подать. Начал издалека: мол, очень приятно познакомиться, он много слышал о профессоре Быченко и его знаменитой помощнице с золотыми руками. Просто удивительно, что такая очаровательная, современная, образованная женщина, хоть сама, разумеется, безо всяких религиозных предрассудков, тем не менее позволяет детям ходить в церковь. Неужели у неё в семье нет своего голоса? А чему дети там хорошему могут научиться? Это ж начинается с ладана там всякого, а кончается прямым хранением и распространением антисоветской литературы. Нет, мы, конечно, вот такие книжечки не квалифицируем как прямую антисоветчину…

Тут он выложил на стол Новый Завет в знакомой коричневой обложке.

Но начинается всегда с этого, а потом по тем же каналам течёт в нашу страну река грязной буржуазной пропаганды уже совсем, совсем иного свойства. И очень жаль, что её замечательно талантливого мужа эти круги, именующие себя православными, втягивают в такие дела. Все эти так называемые фотографы и художники. А сказать по-настоящему – легкомысленная богема, которая и сама морально разлагается, и приличных людей подбивает на совсем, совсем некрасивые вещи. Например, использовать служебные командировки, мягко говоря, в нехороших целях.

Свете все эти обиняки надоели.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, Светлана Андреевна, вы же эту компанию видели – что ж там иметь в виду, если не это самое? Да вы ведь и сами знаете… Православные-православные, а рушить хорошую советскую семью не стесняются, это им их заповеди разрешают, надо полагать.

– Знаете, я вас совсем не понимаю.

– Ну, если вы так упорствуете… Поверьте, я не хотел до этого доводить, но есть доказательства.

– Какие доказательства? Чего?

Николай Иванович с соболезнующим видом выложил ей веерочком фотографии. Чтоб она поняла: какие и чего.

Там был Алёша, её Алёшка, с этой москвичкой Инной – в таких ракурсах… Стало быть, за ним следят уже давно. Стало быть, мама была права: он, Алёша…

И, стало быть, эта милашка – скорее всего осведомительница и есть. Не могли же это фотографировать без её ведома? Сидит сейчас, пирует там, на шестой станции…

Света ударилась в слёзы. Просто никак она не могла успокоиться и из-за слёз ничего не соображала и ни о чём не могла говорить. Ей принесли валерьянки: не подействовала валерьянка. И холодная водичка тоже. Она и пить-то почти не могла: так стучали зубы о стакан.

Николай Николаевич, видимо, не впервые наблюдал женские истерики, так что, промаявшись со Светой с полчасика, её тактично отпустил. Записав ей на бумажке телефончик, куда позвонить, когда она сможет продолжить беседу.

Света бежала по Бебеля до угла, потом завернула за угол, ещё завернула, зашла в телефонную будку и кинула двушку. Накрутила несуществующий номер и, слушая гудки, просмотрела улицу. Вроде никто за ней не шёл. Деньги она, слава Богу, догадалась прихватить с собой. До шестой станции леваку – сколько придётся сунуть? Да словить же ещё того левака… Она, конечно, словила.

Вся компания была у Журавлёвых на обрывчике, возле жаровни. Шкворчали сосиски, Вова побрякивал на гитаре, Инна подстилочку камнями по углам прижимала. Подстилочка пружинила снизу примятыми былинками. Сергей-подводник рисуясь бицепсами, делал вид, что никак не может справиться с пробкой. Идиллия, словом. Свету углядели ещё издалека, когда она по тропинке поднималась. Обрадовались, замахали.

– Света, молодец, что выбралась! А мужа куда задевала?

Наспех поздоровавшись, Света взяла Инну под руку:

– Минутку, ребята, нам надо посекретничать.