Текст книги "Набоб"

Автор книги: Ирэн Фрэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА XXIII
Бхаратпур. От месяца Магха до месяца Бхадрапада. Годы 4872–4873-й Калиюги

Январь – сентябрь 1772 года

Мадек получил еще одно озадачившее его письмо. Три месяца назад Визаж уже привозил ему послание от того же корреспондента, Шевалье, коменданта фактории Шандернагор.

Впрочем, в это январское утро Франция занимала Мадека не больше, чем прошлогодний снег. Куда больше его заботило состояние Корантена. Три дня назад Арджуна заметил выступившие у него на виске капли, предвещавшие в ближайшем будущем много хлопот: у слона опять наступал период любви. А по этой части Корантен был невероятно горяч: в прошлом году он разнес в щепки свое стойло и убежал к слонихе низкой касты, от которой потом родился слоненок-метис. С тех пор, едва появлялись предвестники мастха, слоновьего любовного периода, Корантена сразу же сажали на цепь, потому что в эти дни он был не менее опасен, чем тигр-людоед. Мадек беспокоился. Корантен очень плохо переносил заточение и гневно трубил с утра до ночи. В такие периоды он не переносил присутствия человека, не подпускал к себе даже Арджуну. И все-таки Мадек решил взглянуть на слона, хотя бы издали. Корантен стоял посреди двора и, казалось, о чем-то мечтал, покачивая хоботом. Его длинные бивни блестели в лучах утреннего солнца. Он был действительно великолепен. Все предсказания Арджуны сбылись: исключительное телосложение, огромная выпуклая грудь, тяжелый хобот, длинный, не касающийся земли хвост, массивные ноги, все такая же светлая кожа и маленькие розовые и белые пятнышки на морде и ушах, которые придавали ему романтический вид, хотя он давно уже закалился в сражениях. В каждой битве за ним следовало шестьдесят слонов – среди них были и полукровки, и слоны низкой касты, и царственные животные, которых Мадеку позволяло теперь покупать его состояние, а некоторых он поймал на охоте. Корантен имел право на самые большие почести: его по-прежнему баловали, кормили очищенными бананами, пирогами из пшеничной муки, сахарным тростником, поили жасминовым настоем. Во время военных действий ему давали такую же простую пищу, что и другим слонам, но это вовсе не сказывалось на его бойцовских качествах. Он всегда шел в первых рядах, не боясь ни стрел, ни пушек, всегда был покорным хозяину и спокойным по отношению к боевым товарищам.

«Настоящее сокровище, – не уставал восклицать Арджуна, – драгоценность, Мадек-джи, дар богов!»

«Дар богов, – повторял про себя Мадек этим зимним утром, наблюдая, как Корантен ждет сахарный тростник. – Сокровище, как мой бриллиант из Годха. Но эта драгоценность не уместится в чреве корабля. А переправлять Корантена с караваном – значит подвергать его таким лишениям, которые он может не выдержать».

Корабли и караваны, караваны и корабли: вот уже несколько месяцев эти слова не выходили из головы Мадека. Он был женат шесть лет. За это время он сколотил огромное состояние и снискал славу, о которых когда-то мечтал. Он буквально купался в роскоши – носил парчовые одежды, шелковые тюрбаны с султаном на голове, пальцы на руках были унизаны кольцами с драгоценными камнями. Он поселился в городе Бхаратпуре, где построил себе огромный дворец. В окрестностях у него было еще две резиденции. Он владел огромными территориями земли, кучей векселей от Всемирных банкиров, армией вышколенных слуг – в общем, имел все, что только могло ублажить его тщеславие. И теперь почувствовал пресыщение.

Шесть лет назад посланец Сарасвати убедил Мадека оставить рохиллов и перебраться в страну джатов, где, как он говорил, зародится очаг сопротивления англичанам. Но из этого ничего не вышло. Поселившись в Бхаратпуре, Мадек больше не получил ни одной весточки от царицы Сарасвати. Несколько раз к нему наведывался Визаж, когда ее супругу нужна была военная поддержка в той или иной операции. Но это были лишь временные союзы, скорее ради грабежа, нежели ради политики. С Угрюмом он даже ни разу не встретился. А Сарасвати молчала. Мадек не смел расспрашивать о ней, и никто вокруг не произносил ее имени. Он тысячу раз повторял себе: «Индия медлительна, ты же знаешь, медлительна и ленива, а еще она склонна к измене. Успокойся, Сарасвати рано или поздно подаст тебе знак, подожди, будь терпеливым, время еще не пришло, оно еще придет, твое время…» Наконец однажды он решил, что тешит себя иллюзиями и что все его надежды не имеют никаких оснований. «Царица Сарасвати, царица ветров, владычица химер, майя, майя! Она, как всегда, просто играла со мной. Она хотела, чтобы я был под рукой на случай, если ей придется воспользоваться моей помощью. А такого случая не представилось».

С того дня честолюбивые помыслы Мадека стали сходить на нет. Теперь его душевное состояние можно было назвать усталостью чувств, выхолощенностью желаний. Каждый год после окончания сезона дождей он отправлялся в окрестные земли, иногда, чтобы собрать налоги, иногда, чтобы усмирить какого-нибудь местного царька, иногда, чтобы ограбить какой-нибудь ослабевший народ. Все это легко обогащало, но не приносило славы. В своих собственных глазах он оставался посредственностью. Иногда Мадек восставал против самого себя, ужасался своей жизни. Но отрава Индии была сильнее его: он продолжал совершать грабительские набеги, хотя ему уже не нужно было столько богатства. Даже женщины перестали интересовать его. Дети, выношенные его супругой-бегум, умирали, едва родившись; впрочем, четыре года назад один ребенок мужского пола выжил, и это несколько прибавило Мадеку сил. Он назвал его Балтазар Рене Феликс: Рене, потому что он продолжит его род, Феликс – чтобы он вкусил в этом и ином мире счастье, а Балтазар – в память о легенде, которую Мадек когда-то слышал на корабле: среди царей-волхвов был принц Балтазар, родом из Индии. На самом же деле за нелепой мыслью назвать сына Балтазаром скрывалось еще неосознанное, не сформировавшееся желание вернуться на Запад.

В то время как бегум теряла своих детей, Мумтаз рожала прелестных здоровых младенцев; правда, только девочек. В зенане начали поговаривать о проклятии, вспоминали истории о ракшасах, демонах-похитителях. Мадек не обращал на это внимания. Чувство отцовства тоже притупилось: главное было вырастить Балтазара. Троим дочерям со светлым цветом кожи и почти зелеными глазами, рожденным ему Мумтаз, он оставил у Всемирных банкиров большое приданое – бриллианты, золотые монеты, горы шелка на сари, как и положено по индийскому обычаю.

Постепенно Мадек пришел к мысли о возвращении на родину. Но надо было выбрать кратчайшую дорогу. А путь на кораблях – долгий путь. Два года назад к его войску прибились трое бретонских офицеров, затерявшихся, как и он когда-то, в индийских песках. Их имена, Дренек, Керскао и Клемансен, пробудили в нем воспоминания о друзьях своей молодости, которые он долго и сознательно подавлял: о Боженьке, который, по слухам, стал канониром у Угрюма, о Мартине-Льве, который скупал земли в северных долинах. От этих офицеров он узнал, что Пондишери отстроили заново, на юге опять вспыхнула война против англичан, Индийская Компания распущена, а французская фактория, как в былые, лучшие, времена, набирает войско.

У Мадека появилось искушение основать бретонскую общину и вплести ее в прихотливую мозаику народов Индии, ведь в этой стране теперь было много его соотечественников. Но что-то удержало его. Интуиция подсказывала ему, что Индия за пределами факторий может принять белого человека, только если он один или почти один, и тогда она без риска для себя способна переварить его в своем огромном желудке. Объединение в рамках общего закона явившихся с Запада людей, более многочисленных и лучше организованных, нежели франци Агры, она восприняла бы болезненно и безжалостно отторгла бы их.

Мадек послал в Гоа письмо. Он не осмеливался обратиться во французскую факторию, потому что тогда пришлось бы отвечать за дезертирство с флота и за участие в военных действиях под английским флагом. Вместе с тем, ища союза португальцев, он не стал ясно формулировать свое желание вернуться на родину. На самом деле его мучила ностальгия: он хотел узнать, живы ли еще его родители, он хотел сделать что-то, чтобы утешить их в старости. «Каким триумфальным могло бы быть мое возвращение в Кемпер, вместе с моими солдатами и слонами!» – подумал однажды он и в ту же минуту осознал, что рассуждает уже не как француз и даже не как бретонец, а как индиец. Вернуться, но зачем? Ради славы? Но разве на Западе простолюдин может снискать славу? В каком чине он вернется? А здесь еще столько возможностей! С этого момента Мадек охладел к этой идее.

Четыре месяца назад к нему явился некий граф де Модав. Этот пятидесятилетний господин, потрепанный в колониальных экспедициях на Мадагаскаре, хотел предложить свои услуги индийскому императору и обратился к Мадеку за советом, как это лучше сделать. Однако своими салонными манерами и высокомерием вызвал у Мадека антипатию и получил ответ, прямо противоположный тому, которого ожидал. «Господин де Модав, – сказал Мадек, – император в настоящее время несчастен, он беглец, он скиталец, и у меня нет никаких оснований надеяться на улучшение положения в ближайшие годы, и еще меньше – в последующие. Сейчас могольская империя представляет из себя труп, а душа, которая когда-то была в этом теле, стала лишь тенью, которая не вызывает доверия и неспособна оказывать влияние». К удивлению Мадека, графа эти слова не обескуражили. «Уверены ли вы, господин Мадек, что причиной вашего нежелания признать величие императора не является его нежелание считаться с вами? – улыбнулся он. – Еще совсем недавно в Версале, где у меня есть знакомые среди министров, о Моголе отзывались весьма почтительно…»

Мадек парировал в том же презрительном и полушутливом тоне: «В таком случае, господин де Модав, я не понимаю, чего вы ищете, скитаясь по дорогам Индии и, тем более, обращаясь к таким беднякам, как я! Создайте лучше свою армию, предложите ее поддержку Моголу, и тогда сами увидите, что из этого получится!» – «Вы отнюдь не бедны, господин Мадек, говорят, что у вас миллионы». – «Но таким богатством не рискуют ради призрачной славы, господин де Модав». На этом они и расстались.

Именно в это время, как теперь вспомнил Мадек, он и получил первое письмо из Шандернагора. Комендант города, господин Шевалье, предлагал ему возглавить «значительные силы», столь значительные, что количество их предпочел не называть, чтобы не подвести французского министра, чье имя также не было упомянуто. Вместе с тем автор письма уверял, что наслышан о достоинствах Мадека и что они произвели на него большое впечатление. «Неужели обо мне известно даже во Франции?» – подумал Мадек и продолжил читать письмо. Комендант Шандернагора напоминал ему, что «богатство в Индии – вещь преходящая», и предлагал перевести свое состояние во Францию с помощью аккредитивов, оформленных у Всемирных банкиров. «Похоже, они считают меня полным идиотом, если думают, что я могу принять оба предложения. Одно из двух, – сказал себе Мадек, – либо я набираю на свои деньги войска, воюю за Францию и остаюсь в Индии, либо перевожу деньги во Францию и сам туда уезжаю. Но то и другое вместе – полный абсурд». Он перечитал письмо, бросил его в сундук и ответил на это любезное послание весьма сухо: «Я не вижу, сударь, каким образом я мог бы оказать услуги отечеству в стране, столь от него удаленной. По правде говоря, мне нечего больше желать, имея нынешнее мое состояние, но у меня есть намерение переселиться в Европу, чтобы мирно наслаждаться плодами моих трудов, и я прошу Вас использовать свое влияние и возможности, предоставляемые Вам Вашим высоким положением в Шандернагоре, чтобы достать для меня паспорта, необходимые для возвращения во Францию».

Мадек не любил писать письма, вообще он сейчас не любил ничего, кроме войны и того, что за нею следовало: подсчет трофеев, переговоры с наследниками несчастных братьев Джагарсетхов. Как ни странно, Угрюм, убивший их отца и дядю, весьма активно вел с ними дела. Казалось, они вовсе не держали на него зла. Но их озабоченные лица выдавали поселившийся в сердце страх: ни война, ни заключаемые ими сделки, не давали ответа на вопрос о его причине. Однажды Мадек решился спросить:

– Чего вы боитесь? Французы, англичане, индийцы… Какая разница? Деньги-то у вас, и богатства Индии по-прежнему текут в мир через ваши руки.

– Ах, Мадек-джи! Наше место займут другие!

«В Индии так принято: богачи вечно жалуются на то, как плохо идут дела, бедняки же, напротив, помалкивают», – подумал Мадек и сказал:

– Вы, индийцы, часто сами виноваты в своих несчастьях. Народам Индии надо объединиться против фиранги в красных камзолах.

– Народам Индии… объединиться? – переглянулись братья.

– Да, объединиться под властью Могола.

– Но Могол почти уничтожен. И он – мусульманин!

– А разве вы не ведете дела с мусульманами? Разве вы не терпели веками их присутствие? И разве фиранги в красных камзолах не разрешили Моголу вернуться в Дели?

– Он согрешил, как и отцы его отцов. Мы все будем наказаны. Дхарма! Дхарма! Только Кали может спасти нас.

– Кали! – взорвался Мадек. – Какие же вы глупцы!

– Да, Кали, – сказал старший Джагарсетх. – Кали-воз-родительница. Кали следует возлюбить, как и время, которое разрушает, но дарует возрождение.

– Кали не очень-то красива!

– Тем не менее ее следует возлюбить, фиранги! – ответили братья хором.

Оба, не сговариваясь, бросили ему в лицо вместо обычного почтительного «Мадек-джи», это «фиранги», которое прозвучало как оскорбление.

Кали! Все эти индийцы охвачены безумием. Заразной болезнью, и Сарасвати просто одна из ее жертв. Все, за что Мадек когда-то любил Индию, он теперь ненавидел. Его желание вернуться на Запад выкристаллизовалось окончательно. «А Корантен?.. – Сам того не понимая, Мадек находил предлоги для того, чтобы остаться. – Я не променяю моего дорогого Корантена ни на десяток, ни даже на сотню Мумтаз». Состояние его души напоминало состояние природы перед муссоном: тяжелые тучи, а дождя все нет. Мадек решил положиться на судьбу. «Дхарма. Лишь бы мое письмо не дошло до Шевалье. Лишь бы оно где-нибудь затерялось, или гонец погиб, заболел чумой, или его укусила бы кобра, или его съел бы тигр. О Ганеша, Ганеша, покровитель паломников и авантюристов, ты же всегда защищал меня…»

Такие противоречивые мысли одолевали его в то утро, когда приехал Визаж.

* * *

– Оставьте нас, – приказал Мадек стражникам. – Но не уходите далеко. Охраняйте сад.

После убийства Бхавани Мадек понял: смерть может настигнуть внезапно и в самом неожиданном месте.

– Ты что, боишься, Мадек? – усмехнулся Визаж.

– Это Индия боится. И ты знаешь: когда она боится, она жаждет крови.

– Я привез тебе письмо.

– Я знаю. – Указав на пруд с маленьким водопадом, Мадек предложил: – Давай посидим у чадара.

Визаж последовал за ним. Служанки расстелили ковры, разбросали подушки, подали наргиле и бетель.

Ни Мадек, ни Визаж не спешили начать разговор, полчаса они просто отдыхали, наслаждаясь прохладой. Им предстояло сказать друг другу нечто очень важное, и оба откладывали этот момент, словно боялись, что одно только слово может разрушить гармонию и очарование этого места. Мраморный дворец, симметрично расставленные алтари, могольский сад, водопады, каналы, заросли кустарника, красные стены Бхаратпура – все это вместе создавало ощущение, что ты находишься в волшебной сказке. Мадек осмелился первым разрушить это очарование:

– Стало быть, так: я решил вернуться.

– Вернуться? Куда? – удивился Визаж.

– Как куда? Ты прекрасно знаешь!

Как ни странно, Визаж подумал, что речь идет о Годхе.

– Но город разрушен, Мадек. Там больше никто не живет, а крепость стала теперь местом паломничества, памятником принесших себя в жертву женщинам, как в Читторе [7]7
  Когда в августе 1903 года столица раджпутского княжества Мевар, Читтор, была осаждена войсками Ала уд-дина, все мужчины города погибли в бою, а женщины предали себя огню, чтобы не сдаваться врагу.


[Закрыть]храм Прославленных женщин… Ты и сам это знаешь!

– Визаж… Визаж… – рассмеялся Мадек. – Так ты подумал о Годхе? Ты с ума сошел! Годха никогда и не было! Это все майя! Индия существовала, это правда. Но она умерла! Я возвращаюсь, Визаж, я возвращаюсь!

Визаж все еще не понимал.

– Возвращаешься… возвращаешься… – бормотал он.

Мадек вырвал у него из рук конверт:

– Давай сюда. Хватит тянуть. Я уже сделал свой выбор. Покажи же мне паспорта.

– Паспорта?

– Да. Я просил у Шевалье паспорта. Это письмо из Шандернагора, ведь так? Ты ездил туда, чтобы встретиться с Венделем?

– Да, – ответил пораженный Визаж. – Но я должен тебя разочаровать. Ты не вернешься.

Мадек и глазом не моргнул. Он молчал и улыбался, как делают индийцы, когда не хотят отвечать.

– Прочти это письмо, Мадек. Ты сам поймешь, что не можешь уехать. Ты не можешь! – Визаж почти кричал.

Стражники-сикхи высунулись из-за кустов. Мадек приподнялся на подушках, расправил на плечах кашмирский платок и сказал Визажу:

– По-моему, стало холодно. Давай вернемся в дом.

Они перешли в зал дорбара, где Мадек, как царь, сидя на троне, обычно принимал раджей, послов, купцов, литейщиков пушек, шпионов, предателей. Сколько их побывало здесь за пять лет!

Мадек не стал садиться на трон. Он протянул Визажу подушку, а сам опустился перед ним на корточки. Служанки принесли из сада наргиле и свежий бетель. Когда они удалились, Мадек сломал печать на конверте и начал читать письмо. Как много здесь было забытых слов: Отечество, любовь к королю, почтение, честь, нация. Последнее слово встречалось особенно часто, и Мадек не сразу понял, что оно подразумевает французов. Странный стиль у этого Шевалье! Мадек не привык к письменному французскому и тем более к абстрактным формулировкам типа «неотъемлемые права», «соперничество», «навеки запечатлевшееся воспоминание».

Прежде чем начать расспрашивать Визажа, он перечитал письмо четыре раза, чтобы убедиться, что правильно понял его содержание. Одно из предложений: одолжить деньги Франции для восстановления укреплений Пондишери – он отмел сразу. Как и в прошлый раз, его хотели одурачить. Чего стоит этот Шевалье, да и стоящая за ним Франция, если они заинтересовались каким-то бывшим сержантом, дезертиром, после того как он разбогател в Индии?! Мадек подозревал, что интерес к его судьбе возрастал пропорционально увеличению его богатства.

Тем не менее два пассажа его заинтриговали. Первый – «Вы станете нашим освободителем и новым Моисеем». Мадек не мог вспомнить, был ли последний известным военачальником или одним из волхвов, но знал, что он был кем-то в этом роде, и это сравнение польстило ему. Слово «освободитель» не тронуло его, как и следующее, смысл которого он не вполне уразумел.

– Революция, Визаж?.. Я не понимаю, – пробормотал он.

– Революция… Ох, давненько я не слышал этого слова – Визаж затянулся наргиле, выпустил колечко дыма и задумался. – Это не просто… Так говорят о народе, который внезапно свергает существующий порядок.

Мадек перечитал вслух фразу из письма Шевалье: «…В положении, в котором Вы сейчас находитесь, у Вас есть великолепные возможности произвести переворот, настоящую революцию, способную возвысить Вашу нацию и вывести ее из того состояния слабости и безучастия, в котором она сейчас пребывает, будучи ввергнута в Индии в цепь несчастий, причины которых Вам достаточно хорошо известны…» Так, понятно. Вести войну, под знаменем Могола, ради Франции, его родины, против англичан. Хорошо. Но это будет дорого стоить. А где взять деньги? Об этом даже не заикаются. Стало быть, их ждут от него. Интуиция подсказывала ему, что Шевалье доверять не стоит. Но одно слово задело Мадека. Этим словом была «честь».

Честь. Честь и деньги. В Индии эти понятия неотделимы друг от друга. Здесь каждый благородный человек стремится увеличить свое состояние и ради этого готов сделать любую подлость. Шевалье же писал о чести, которая ценна сама по себе и не зависит от богатства.

Мадек надолго задумался. В нем шевельнулось какое-то старое-старое чувство, которое, как оказалось, не было задавлено пресыщением. Это было чувство – проснувшийся островок – неудовлетворенности.

В заключение Шевалье писал о молодом французе по имени Жантиль, который приехал в Индию оборванцем: «Он почти сразу получил патент капитана и крест Святого Людовика».

– Я тоже хочу получить крест Святого Людовика. И стать капитаном. А еще лучше – полковником! – пробормотал Мадек.

От него требуют денег? Пусть! В конце концов, за все надо платить. Он добудет еще. Главное – ему предлагают поступить на службу к Моголу. Наконец-то! И этого хотят во Франции! И там обратили внимание именно на него.

«…Вы храбры и способны руководить войсками; цари Хиндустана ищут Вашей поддержки, добиваются, чтобы Вы поступили к ним на службу; ныне же особое стечение обстоятельств предоставляет Вам уникальную возможность обессмертить свое имя, оставить его навечно в памяти людей, вписать его в хроники страны, в которой Вы родились… В Вашем возрасте и при той благосклонности судьбы, которой Вы в настоящее время добились, как мне кажется, подобное предложение должно польстить Вам и пробудить стремление к славе».

Главное слово было сказано.

– Этот Шевалье приводит веские доводы, – заявил Мадек, дочитав письмо. – И все же я хотел бы поразмыслить над этим на досуге.

Визаж, весьма удовлетворенный таким ответом, сразу же покинул его дворец. А Мадек на следующий день позвал к себе банкиров и получил от них полную информацию о своем состоянии в золоте, драгоценных камнях и векселях на настоящий момент; он также пожелал оценить свою недвижимость, но на это потребовалось несколько недель, поэтому окончательное принятие решения пришлось отложить. Наконец в мае Мадек написал Шевалье, что ждет подробных разъяснений его плана, которые позволят ему сделать правильный выбор.

Наступил муссон и, как всегда, поверг его душу в состояние грусти, которое, однако, немного развеял приезд господина Сен-Фрэ. Это был весьма красивый, хотя уже и немолодой, человек. В его лице было что-то порочное. Он не понравился Мадеку с первого взгляда, но промокший до нитки незнакомец попросил приюта, и Мадек не мог нарушить закон гостеприимства. Он был уверен, что француз путешествует под вымышленным именем, и не исключал того, что тот оказался в его доме не случайно.

Когда гость отдохнул, Мадек позвал его к себе и спросил, не привез ли он для него письма. Сен-Фрэ очень удивился и сказал, что он не курьер, а искатель приключений. Он хорошо знал обычаи Индии, говорил на всех ее языках. Мадек понял, что гость знаком с Шевалье, но не решился расспрашивать его об этом человеке.

Сен-Фрэ оказался ярым сторонником Могола. Он заявил, что не пожалеет сил для спасения императора и освобождения Индии от англичан. Мадек слегка охладил пыл гостя, указав на то, что благородные вельможи могольского двора всего лишь сатрапы, жаждущие золота и крови.

– И все-таки в Индии, как и во Франции, есть свободные люди, – ответил Сен-Фрэ. – И по-настоящему благородными могут быть только свободные люди.

– Рождение ничего не значит, – сказал Мадек, – вы уж простите меня, господин Сен-Фрэ, но мы в Индии, а здесь я – князь, хотя в Кемпере был оборванцем.

– Я полностью согласен с вами, господин Мадек! Совсем недавно я был во Франции. Там назревают великие события, там происходит странная революция мнений.

– Вот уже во второй раз за этот месяц я слышу слово «революция». Что же оно все-таки означает?

– Вы знакомы с обычаями сикхов, господин Мадек?

– Разумеется, я ведь не раз побеждал их; а некоторые их них мне служат!

– Тогда вы знаете, – продолжал Сен-Фрэ, – что этот народ отказался от почитания идолов и разделения людей на касты.

– Стойте, стойте, господин де Сен-Фрэ! Сикхи живут в Индии, в Индии они и останутся!

– А их гуру Нанак говорит: «Нет ни индусов, ни мусульман. Есть лишь один бог, и этот бог – Высшая Справедливость».

– Вы много знаете!

– Не смейтесь надо мной. Дело в том, что эти самые слова, господин Мадек, нынче модны во Франции.

– Кто это говорит?

– Те, кто, подобно вам, обладают достоинствами, а не благородным происхождением. Те, кто, подобно вам, считают, что рождение – ничто, а добродетель – все.

– А король? Что он говорит обо всем этом?

– Он тоже придет к этому.

– Он придет к этому…

Мадек на секунду задумался, потом ответил:

– Но почему вы, дворянин, сообщаете мне эти новости? В ваших интересах было бы скрыть их!

– Когда речь идет об интересах нации и о величии Индии, моя душа, не чуждая истинному благородству, умеет подавлять более низменные интересы.

Мадек в упор посмотрел на Сен-Фрэ. Тот не отвел глаз. Как ни странно, но Мадек пожалел о том, что разоткровенничался с этим человеком. Они не были ровней, как говорят во Франции, и все эти рассуждения о революции и свободе слишком хороши, чтобы быть правдой. Но в конце концов этот человек ничего не требует от него, разве что гостеприимства до тех пор, пока не кончатся дожди. Непохоже, чтобы он купался в золоте: он привел с собой двух верблюдов, одного коня и пятерых охранников – негусто. Он ничего не сказал о том, откуда едет и куда направляется. А Мадек и не расспрашивал.

Как только небо посветлело, Сен-Фрэ пришел попрощаться.

Мадек прикинулся удивленным:

– Вы уже уезжаете?

– Да, – ответил Сен-Фрэ.

– И вы не боитесь разлившихся рек, выползших на дороги змей, размытых путей?

– У меня слишком много дел. Речь идет об Индии и о Моголе. Я предложу ему свою помощь! Но вы слишком долго жили вдали от Франции, вам не понять этих новых идей. Прощайте, господин Мадек. В благодарность за гостеприимство прошу принять от меня скромный подарок. – Он вынул из кармана табакерку и протянул ее Мадеку.

Сразу после его отъезда начался дождь. «Надо было ему остаться», – подумал Мадек и посмотрел на подарок Сен-Фрэ. На крышке табакерки был портрет красивой смуглой женщины лет сорока. Под ним было написано: «Жанна. Пондишери. 2 апреля 1759 года. Сен-Любен – мой маленький Купидон». Сен-Любен. Это имя показалось Мадеку знакомым. Да и лицо женщины тоже. Но память отказывала. Она противилась воспоминаниям обо всем, что было связано с Пондишери.

Мадек долго размышлял об этом странном визите. Спустя несколько недель он получил два письма из Шандернагора, датированных 24 июля и 16 августа 1772 года. Шевалье обещал, что за оказанные услуги Мадек получит патент капитана и крест Святого Людовика. Но совсем другая фраза в письме заставила Мадека решиться: «…Благородство происхождения не обязательно для того, кто действует во имя славы».

Мадек оставил раджу джатов, не требуя у него двухсот тысяч рупий, который тот задолжал ему в качестве платы за службу, и, вместе с Корантеном, золотом, камнями, жемчугами, конями и слонами, женой и ребенком, со слугами и с прекрасной Мумтаз отправился в страну Могола.