Текст книги "Набоб"
Автор книги: Ирэн Фрэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
* * *
Вот уже двадцать месяцев брахман пребывал в неуверенности. Царица еще не успела отпраздновать свое выздоровление после родов, когда подле ее сына, лежавшего на разложенных на мраморе подушках, появилась королевская кобра внушительных размеров. Она не тронула ребенка. Сарасвати запретила убивать ее; она увидела в этом доброе предзнаменование:
– Когда я была ребенком, меня тоже оберегала королевская кобра! Когда Дели захватили враги, я спаслась в числе немногих. Этому ребенку не повредит ни железо, ни огонь…
И Сарасвати взяла младенца на руки, не слушая ничьих советов и удивляясь лишь тому, что у него такая бледная кожа и удивительно светлые глаза.
– Ты ничего не говоришь, брахман, ты, который знает все о людях и зверях?
– Большие кобры происходят из царских семей, и они, несомненно, узнают подобных себе, – ответил Мохан. – В далекие времена, в начале мира, они были хозяевами всего. Миропорядку было угодно, чтобы люди лишили их власти. Но не забывай, Сарасвати, несмотря на поражение, змеи до сих пор мечтают вернуть себе власть. Вместе с тем они сохраняют в сердце разум и иногда щадят слабых. Кто может познать непроницаемую душу змей?
– Ты умеешь интересно рассказывать, Мохан! – улыбнулась Сарасвати.
Мохан старался выглядеть спокойным, но при этом все время продолжал думать, как могло случиться, что кобра столь огромных размеров проникла в женские покои? Сады пропалывали, чтобы там не росла медуница, вокруг дома каждый день насыпали гравий, который лучше любой стены преграждает путь любым рептилиям. «Если это первая супруга раджи принесла кобру, значит, она безнадежно глупа: ведь все, включая раджу, усмотрели в этом благое предзнаменование. Дхарма, дхарма, хоть бы звезды ошиблись!» – бормотал Мохан, понимая, что никакой ошибки быть не может.
Вскоре по городу разнесся тревожный слух. Прибывшие из Бенгалии купцы сообщили, что брат раджи Рагу собрал там войско, вооруженное новым оружием, полученным от фиранги.
Это случилось осенью, в начале сезона дождей. Муссон был хорошим, крестьяне приносили налоговым чиновникам достойную десятину. Диван объявил, что Годх пребывает в благоденствии, а Бхавани по-прежнему пребывает в радости, которая снизошла на него после рождения второго сына. Только Мохан беспокоился. Он велел потихоньку расспросить караванщиков.
– Правда ли, что брат раджи обратился к набобу Бенгалии за помощью, чтобы отвоевать свои права и имущество? – спрашивали его посланники.
– Вы ошибаетесь, – ответили им. – Он предложил свое войско и оружие фиранги в красных камзолах! Тем фиранги, что завоевали Бенгалию!
Мохан был ошеломлен. Он не сомневался, что рано или поздно, может быть, через несколько лет, если так решат боги, этот предатель Рагу явится в Годх. Конечно, фиранги в красных камзолах придется для этого проникнуть в глубь Индии, миновать Бенарес и идти к Дели, к Раджупуту. Это было вполне вероятно. В любом случае, положение Рагу, видимо, было весьма плачевным, раз он решил продаться более сильному хозяину, пусть и нечистому. Итак, значит, как и было предсказано, их ожидает война. Ни джунгли, ни пустыни, ни муссоны ее не предотвратят.
Но пока все было спокойно. «Несчастью тоже нужно время, чтобы наступить», – подумал Мохан, чаще, чем обычно, поднимавший глаза к узким окнам зенаны. Там, наверху, жизнь вернулась в привычное русло: обед, музыка, массаж. Материнство сделало царицу еще более красивой. Едва она выполнила обряды очищения, положенные после родов, Бхавани устремился к ее чарпаи. Тем не менее первая супруга не унывала. Она часто выходила из своих покоев с непринужденно веселым видом, который вызывал у Мохана отвращение. Он понимал, что она узнала от купцов последние новости и грядущие несчастья обрадовали ее! Но он не стал говорить об этом радже: тот может разгневаться, применить силу против своего брата и первой супруги, может проявить поспешность, куда более губительную, чем их заговор. Что за интриги плетет Рагу, как он рассчитывает осуществить нападение, какой путь выберет – этого брахман не знал. Поговорка гласит: охотясь на тигра, сразу нанеси смертельный удар, раненый зверь опаснее всего. И Мохан решил оставить в покое первую супругу.
Однажды осенним утром страшный крик пронесся по коридорам зенаны. В этот день Годх был залит солнечным светом, дворец на озере сверкал, как драгоценный камень.
– Вот и начались несчастья, – сказал Мохан, – и люби после этого ясные дни!
Он подбежал к заплаканным служанкам; они указали ему, как он и ожидал, на сыновей Сарасвати. Мальчики бились в страшных конвульсиях, на губах у них выступала зеленая пена, они стонали, как перед смертью.
– О божественные матери, защитите по-матерински этих детей! – начал заклинать Мохан. – О дружественные божества, быстрые, как мысль, с лицами кошек, слонов и тигров, с шафрановыми глазами, с взъерошенной шерстью, с черной шерстью, с белой шерстью, вы, пожирающие лимфу и костный мозг, вы, однорукие, одноногие, одноглазые, вы, сеющие ужас, опьяненные, яростные! Божественные матери, защитите по-матерински этих детей!
Десять, пятнадцать раз повторял брахман мантры, а Сарасвати раскачивалась в ритме священных слов. После семнадцатого повторения дети затихли. Гопал успокоился первым. Его черты разгладились, он открыл глаза, улыбнулся и сказал несколько слов. Он выжил.
Младший брат, более слабый, в то же мгновение умер.
– Он был таким бледным, – сказал Мохан и взял трупик, чтобы отнести его к реке.
– Клянусь мечом! – воскликнул раджа, узнав об этом. – У нас еще будут другие сыновья! Сарасвати молода и здорова. Еще не наступит последнее зимнее полнолуние, как она вновь понесет! Судя по всему, мой первенец очень силен, раз победил демонов-похитителей. Смотри же, Мохан, Годх благословенный пребывает в мире.
– Должно быть, это твоя супруга сильна, раз она спасла своего первого сына из рук похитителей, – поправил его брахман. – Что до Годха…
Он не договорил: царь уже опять слушал музыкантов. Мохан вышел из крепости. Прежде чем бросить завернутое в белую материю тело в реку, он долго смотрел на тенистое место, где два года назад разбили свой лагерь фиранги. И тут вдруг ему стал ясен гороскоп царской четы. Он годами не мог прочесть их судьбу, потому что отказывался отделить их друг от друга. Но теперь он понял: судьба Бхавани была неразрывно связана с Годхом, а судьба Сарасвати, подобно реке, вытекающей из города, устремлялась к другим землям.
ГЛАВА XI
Калькутта
15 октября 1761 года
В октябре 1761 года Калькутта, несомненно, была самым уродливым городом из всех, которые когда-либо строили английские мореплаватели. Каждый раз покидая монастырь в Бирнагоре, где он часто позволял себе отдыхать от скучных обязанностей члена Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс был вынужден признавать этот факт, хотя и сам был англичанином…
Монастырский колокол пробил пять часов. Над Гангом поднималось солнце; его лучи осветили лес мачт на реке – фрегаты, корветы, баржи, боты, бригантины (по меньшей мере пятьсот судов стояли на якоре), огромные стволы деревьев, сплавляемых из Непала, и снующие вокруг них индийские лодки с квадратными парусами. Ганг похож на дорогу, вернее, на водный караванный путь. Прежде чем опустить занавеску, закрывавшую узкое окно кельи, Уоррен Гастингс представил себе другие караваны, те, что видел на площади в Касимбазаре, в городе, где начиналась его карьера. Повозки с зерном и рисом, тысячи быков, запах пота людей и животных, крики лотошников, праздник. В тех краях торговали радостно. Так почему же Англия, придя на эти берега, чтобы утолить свой торговый голод, построила здесь такой уродливый город?
В дверь кельи постучали; он узнал приглушенный голос настоятельницы.
– Мистер Гастингс! Не засыпайте! Вам пора ехать; мои постояльцы скоро проснутся!
Теперь, когда время отдыха закончилось и он больше не нуждался в услугах настоятельницы, сиплый голос матери Марии показался ему особенно неприятным. Вдобавок ко всему, ее отвратительный португальский акцент ничуть не уменьшился; несмотря на частые приезды Гастингса в монастырь, настоятельница упорно продолжала уродовать английский язык.
Он опустил занавеску, обернулся и открыл дверь.
– Вместо того, чтобы скулить под дверью, принесите-ка мне лучше зеркало.
Мать Мария достала из складок своих юбок маленькое зеркальце.
– Так вы недовольны, мистер Гастингс? У вас такое дурное настроение? Раньше этого не случалось…
В ее голосе слышалась почти мольба, толстые щеки задрожали. Еще одно слово, и она расплачется.
– Да нет же, мать Мария, я, как всегда, в восторге, – прервал ее Гастингс. – Юная монашенка, которая следит за состоянием здоровья и воспитанием ваших подопечных, просто замечательна, как и вы сами. Я в восторге, в полном восторге. – Он схватил ее пухлую руку, в которой она держала крупные четки. – Говорю вам, я в восторге, – улыбаясь, повторил он.
И это была правда. Пристраивая парик на свои уже седеющие волосы, он мысленно перечислил все удовольствия, которые ему были предложены в эту ночь. Вполне достаточно, чтобы спокойно прожить пятнадцать дней, а то и три недели. Как обычно, получив несколько монет, мать Мария повела его от одной кельи к другой. У каждой двери она останавливалась, тихонько приоткрывала маленькое окошечко, и Уоррен Гастингс спокойно созерцал то, что происходило в келье, не будучи при этом увиденным сам. Потом он переходил к следующей келье, мысленно благословляя божественную смекалку настоятельницы, которая здесь, на берегах Бенгалии, приютила в своей обители несколько прелестных созданий, умеющих отвлекать европейцев от повседневных забот. Эти господа, по большей части агенты, могли выбрать монахиню по своему вкусу: тут были и христианки, и мусульманки, и даже индуски. За то, чтобы провести с ней ночь, они выкладывали кругленькую сумму. Эти деньги настоятельница тратила на богоугодное дело – обустройство и украшение церкви. Клиенты проводили одну ночь с монашкой по выбору, и именно эти напоминающие шабаш резвые игры Уоррен Гастингс любил созерцать. У каждой двери его ждал сюрприз, потому что настоятельница Бирнагора давала убежище затворницам всех вероисповеданий и всех цветов кожи, и каждая из них, лежа на одинаковых монастырских постелях, предлагала посетителю телосложение, опыт и талант, которые самым приятным образом подтверждали теорию о том, что каждый народ гениален по-своему. Уоррен развлекался от души. Иногда, в зависимости от ситуации, мать Мария могла соединить прекрасную дочь Индии с беззубым голландцем; позже Гастингс обнаруживал ее в объятиях молодого, бойкого англичанина. Наблюдая, он отмечал интересные варианты, воздавал должное манере и искусству как настоящий ценитель. Сам же он при этом никогда не приближался к юным созданиям: ходили слухи, что все они немного не в себе и что мать Мария смогла добиться от них полного раскрепощения, приставив к монашенкам смыслящего в своем деле аптекаря.
Но не эти соображения останавливали Гастингса. Скорее, само место обуздывало его желания. Слишком много распятий, кропильниц и изображений скорбящей Богоматери в барочном стиле; они напоминали ему, что он находится в священном месте, и именно это, делая более пикантным наблюдение за монашками, не позволяло ему зайти слишком далеко: ощущение беспредельности греха. Уоррен Гастингс умыл лицо розовой водой и с удовлетворением убедился в том, что на нем не отразились ночные мерзости: несмотря на длинную вертикальную морщину на лбу, которая появилась после смерти жены и еще больше удлиняла его тонкие и изящные черты, добавляя при этом облику немного суровости, выглядел он вполне свежо. Теперь можно возвращаться в Калькутту. Разгладив тыльной стороной ладони складку на помявшемся во время сна сюртуке, он почтительно поцеловал настоятельнице руку и зашагал по галерее, огибавшей церковные хоры.
Ему надо пройти одно лье, и сейчас уже пять часов, он должен встретиться с Рамом, молодым бенгальским банкиром, на углу армянского квартала, чтобы узнать последние новости об индийских интригах. Придется поторопиться. Однако нечто, весьма похожее на равнодушие к делам, удерживало его здесь: в саду было так хорошо, и воздух казался почти свежим. Едва спустившись с крыльца, он посмотрел в сторону Ганга, на Калькутту, жуткую, тронутую гнильцой уродину, пристроившуюся на берегу реки. Мысли о службе навевали на него грусть и тоску. Ему хотелось унести с собой немного свежести Бирнагора. Воспоминания о полученном этой ночью удовольствии от странного и приятного зрелища, разбередили его душу. Это было то ли в восьмой, то ли в девятой келье. Через открытое окошечко он увидел совершенно белую кожу, великолепное тело, сильное и изящное, которое поначалу принял за тело послушницы. Однако вскоре он с изумлением осознал, что видит молодого человека, который, грациозно отвернув голову, позволил разглядеть лицо своей партнерши: это была переодетая монашкой супруга инженера, построившего укрепления Калькутты, одна из самых красивых европеек в Бенгалии. Тут матушка Мария быстро закрыла смотровое окошечко.
– Мистер Гастингс, я вас умоляю, молчите… Мистер Гастингс! Я обещаю, что в следующий раз не возьму с вас денег…
Очаровательное и неожиданное зрелище. Уоррен Гастингс спускался к берегу Ганга в приподнятом настроении. В некоторой степени это объяснялось возможностью вновь посетить Бирнагор, не открывая кошелек; он пробыл тринадцать лет на службе английской Ост-Индской Компании, и эта служба не могла не выработать у него привычку к строгой экономии. Но вдобавок к этому он узнал новость, которая расширит список достаточно однообразных возможностей, предоставляемых Бирнагором: этот случай нельзя было рассматривать как обычный светский адюльтер, это было нечто лучшее; впервые в жизни Уоррен был охвачен весьма необычным чувством. Его взволновала красота мужчины. Однако с каждым шагом он приближался к Калькутте, поэтому надо было на время вытеснить из памяти воспоминание об этом замечательном открытии, мешавшее сосредоточиться на делах.
* * *
Несмотря на молодость – ему было не более двадцати трех, двадцати четырех лет, – Рам был одним из наиболее удачливых банкиров бенгальской касты сахукаров. Гастингс назначил ему встречу на грязной улице армянского квартала, чтобы тот рассказал ему о волнениях, происходивших в северных провинциях. За беспечные воспоминания об удовольствиях прошедшей ночи в Бирнагоре Гастингс заплатил тем, что, торопясь, забрызгал грязью ботинки и чулки. Хотя началась засуха, Калькутта была не чище Лондона. Зловонные потоки текли по извилистым улочкам города, проникая даже в английский квартал, где, впрочем, никто и не поддерживал чистоту. Он миновал его почти бегом, стараясь не смотреть на вызывавшие уныние здания. Неровные ряды домов, некое подобие скверно мощеной площади, где повсюду среди камней пробиваются дикие травы, набережная – блеклое отражение европейских портов: Лондона, Петербурга, Нанта или Амстердама.
Короче, Уоррен предпочитал всему этому беспорядок армянского квартала, очарование его деревянных домов с небезопасными, нависающими друг над другом этажами, даже саму грязь его переулков, по которым потоком текли испражнения людей и животных. Он с удовольствием ловил взглядом в глубине лавок молчаливые, бледные и хитроватые физиономии местных торгашей, склонившихся над своими весами или над прилавками. А мысль о том, что он может заблудиться в месте, где обосновались самые ловкие пройдохи Востока, даже забавляла его. В этом квартале Уоррен Гастингс и назначал встречи молодому бенгальцу. По крайней мере, ему было приятно думать, что эти встречи конфиденциальны; в глубине же души он, конечно, осознавал, что его треуголка и английский костюм не могут остаться незамеченными. Но с другой стороны, никто не догадывался об истинном характере его взаимоотношений с Рамом. Это не были ни торговые переговоры, ни тайные деловые сношения, обычные для агентов Ост-Индской Компании. Поэтому предвкушение каждой такой встречи порождало у Уоррена Гастингса какое-то странное, несколько извращенное самодовольство. Стал бы он ради этого пачкать в грязи свои шелковые чулки!
Рам ждал его, прислонясь к стене деревянного дома, стоявшего на углу индийского и армянского кварталов. Его взгляд, как всегда, был затуманен. Уоррен не раз задавался вопросом, не объясняется ли это пристрастием к опию, столь распространенным среди его клиентов; но ему никогда не удавалось уловить характерный запах, исходящий от любителей этого зелья. Гастингс тронул Рама за плечо и поприветствовал по-индийски. Тот не пошевелился. Уоррен повторил приветствие.
– Рам, дорогой, многоуважаемый Рам, благослови меня от имени твоего божества…
То ли в шутку, то ли всерьез, но Рам никогда не выходил из оцепенения до тех пор, пока Гастингс не упомянет имени богини, чьим верным слугой он себя провозгласил. Гастингс знал это и из лести не сразу произносил имя богини. Он уяснил, что к сути дела надо переходить не спеша, убедив прежде индийца, как высоко он ценит сообщаемые им сведения. Однако сегодня он сократил «протокольную» часть, потому что очень спешил.
– Рам… Прошу тебя, пусть Кали благословит меня.
– Кали благословляет тебя, – со вздохом ответил индиец. – Пошли!
Вторая часть встречи Гастингсу нравилась больше. Рам говорил тихим, сдавленным голосом. Он подтолкнул его ко входу в тихий, засаженный пальмами дворик, где их никто не мог увидеть. Они же через дырку в стене двора могли видеть храм Кали, богини Калькутты.
Видеть так, чтобы тебя не видели, – это Гастингсу тоже доставляло удовольствие. Правда, его мало интересовали индийцы, приходившие почтить свою могущественную покровительницу. Его интересовала сама Кали. Сквозь ветви лианы ему видны были ее черное тело, облитое кровью, благовонные палочки и цветы вокруг статуи. Настоящий Дьявол. Находясь от него поблизости, он чувствовал себя героем, совершающим подвиг во имя Англии.
Мужчины уселись прямо на землю. Рам мягко пожал англичанину руку, как принято у индусов. Уоррен терпеть не мог его прикосновений: фу! какая темная, непристойная кожа…
– Будь осторожен, чужестранец, как бы богиня не нанесла удар твоей расе, чтобы утолить жажду мщения!
– Ты говоришь мне это при каждой встрече. Какие новости с Севера, из провинции Ауд?
– Люди Севера перестали поклоняться нашим богам, сахиб. Многие их храмы заброшены, и в них нет ни одной статуи бога, которой приносились бы жертвоприношения. Но, подобно бенгальцам, они начинают вас ненавидеть.
Рам лихорадочно сжал в руке висевшие у него на груди обереги – кожаные, расшитые золотом мешочки с порошком из высушенных змей или скорпионов.
– Вы, бенгальцы, нас ненавидите? Но мы ведь так давно работаем вместе!
– У тебя плохая память, чужестранец, а ведь ты старше меня! Мы помогали вам золотом, потому что банкиры всегда на стороне того, кто сильнее. С тех пор, как твой бывший начальник Клайв победил нашего набоба в битве при Плесси [6]6
Благодаря переходу военачальника Мир Джафара на сторону англичан, войска Клайва в битве при Плесси (23 июня 1757 года) одержали победу над армией набоба Бенгалии. День этой битвы англичане считают датой установления их господства в Индии.
[Закрыть], мы принадлежим вам. Пять лет, нет, уже шесть… Но все это время агенты твоей Компании грабят нового набоба, которого вы поставили над нами.
– Жалование наших агентов невелико; для того чтобы заинтересовать их работой, приходится позволять им немножко работать на себя. Рам, ты же сам торговец и не можешь этого не понять. Тебе и твоей семье выгодно торговать с нами!
Уоррен разозлился: как этот молодой индиец осмелился его поучать… Но не дал волю эмоциям. А тот тем временем продолжал, и Гастингс не мог не признать, что Рам во многом прав.
– Вы зашли слишком далеко, сахиб. До того как вы здесь появились, наши цари облагали Индию таможенными налогами и дорожными пошлинами, это поддерживало нашу торговлю и обогащало нас. Когда вы стали хозяевами Бенгалии, вы объявили, что свободны от каких бы то ни было таможенных обязательств и дорожных пошлин.
– Но ведь есть дастак! – перебил его Гастингс.
– Дастак! – криво усмехнулся Рам. – Но этот паспорт получают все ваши агенты! Теперь достаточно вывесить на корабле британский флаг, и он станет недоступен для сборщиков налогов! По Гангу проплывают сотни груженых нашими богатствами кораблей, которые уходят в Черные Воды, и мы не можем этому помешать. Повторяю, сахиб! Будьте осторожны. Потому что банкиры Бенгалии в ярости оттого, что золото вытекает из Индии, как кровь из шеи заколотой жертвы.
Он указал пальцем на святилище, где верующие распростерлись перед статуей богини. Послышался визг, и молящиеся встали на колени. Это принесли в жертву козленка; все благоговейно смотрели, как кровь растекается у ног черной богини.
– Мы уже достаточно для вас сделали, – вновь заговорил Рам.
– Но какое отношение имеет ко всему этому Север, земли набоба Ауда, – спросил Гастингс, с трудом выговаривая слова, хотя бенгальским он владел в совершенстве.
Рам не сводил глаз со статуи Кали. Он явно не хотел отвечать. Уоррен взбесился. А ведь он предупреждал своих коллег из Ост-Индской Компании! Два месяца назад на заседании Совета Бенгалии он выступил с пылкой речью:
– Давайте не совершать ошибок, которые погубили Францию. Агенты Компании наносят урон частной торговле, они ущемляют интересы индийских финансистов. Надо положить конец злоупотреблениям, иначе мы восстановим их против себя…
Гастингс тогда никого не убедил. Он никогда не был силен в красноречии. А Рам по-прежнему молчал, и это могло длиться часами. Но было ясно, что его мучит какая-то тайна; у него есть что рассказать Гастингсу. Может, он намекнет или осторожно даст совет? С помощью Рама Гастингс и банк Бенгалии плели интриги, чтобы предотвратить предательство союзников. Англичанин начал раздраженно оттирать грязь с чулок. «Надо попытаться угадать. Если нет, я больше ничего не узнаю».
– Рам!
Индус даже не вздрогнул.
– Рам! Зачем ты ездил к набобу Ауда? Скажи мне, скажи… Ты ездил повидаться с Всемирными банкирами, да? С братьями Джагарсетх, которые уехали из Раджпутаны? Ты встречался там с ними?
Рам повернулся к Гастингсу. Его взгляд уже не был туманным и непроницаемым, как минуту назад. Он смотрел на Гастингса, как побежденный зверек. Англичанин правильно истолковал этот взгляд. Он угадал. Теперь надо его дожать.
– Набобу Ауда нужны деньги, чтобы вести войну, да? И если братья Джагарсетх поселятся у него, он сможет привлечь их капитал на военные нужды. Но против кого набоб Ауда собирается воевать?
Уоррен был уверен, что теперь Рам ответит.
– Против вас, сахиб! Война, против вас война! Все индийцы встанут против фиранги. Набоб Ауда обещал восстановить набоба Бенгалии во всех правах; но на самом деле он больше всего хочет выгнать вас отсюда. За ним стоит Великий Могол.
– Великий Могол! – расхохотался Уоррен. – Могол! Но он теперь ничто! Разбитый царек, засевший в своем гареме в Дели. И то благодаря тому, что афганцы позволили ему вернуться в собственный город, а евнухи не устроили против него заговор… Могол, тоже мне!
– Да, Могол, сахиб, Великий Могол, Властелин Мира, живое напоминание о великом прошлом. Под его знаменем люди будут чувствовать себя в безопасности, как под зонтом, защищающим от солнца! Он – потомок Тамерлана, Бабура, Аурангзеба!
– Рам, ты шутишь. Он же мусульманин. Потомок захватчиков.
– Могол не вывозит нашего золота за Черные Воды.
– Так, значит, банкиры восстали и братья Джагарсетх тоже… – сказал Гастингс.
Рам промолчал.
Да, дело приняло серьезный оборот, размышлял Гастингс. Что могут противопоставить англичане сорвавшейся с цепи орде варваров? С самого начала их политика состояла в том, чтобы избегать столкновений. Сражение при Плесси, которое им дал бенгальский набоб, не шло ни в какое сравнение с теми конфликтами, которые раздирали Европу. Клайв одержал победу только благодаря тому, что умел наносить удар внезапно. А английская Компания терпеливо и исподволь подтачивала власть бенгальского набоба. Уоррену и в голову не могло прийти, что этот конфликт с финансистами может зайти так далеко. Выходит, англичане угодили таки в ловушку своей ненасытной алчности, которая погубила французов? Нет, это преувеличение. Бенгальцы склонны к страхам и преувеличениям. Рам заблуждается или пытается ввести в заблуждение его.
– Индийцы не ладят между собой, Рам. А у Могола нет авторитета.
– Чтобы наше золото осталось у нас, сахиб, мы, индийцы, готовы на все. И набобы мусульманских провинций и раджи-индусы. Они ведь тоже живут за счет таможенных сборов и налогов. Джаты, раджпуты – все начинают беспокоиться. Не забывай, что Всемирные банкиры родом из Раджпутаны, где сходятся все торговые пути Индии, ведущие в Аравию, в Кашмир, в Тибет. Вспомни о Черной Яме.
Рам опять уставился на статую Кали. Черная Яма… Уоррен понял намек, но пока не знал, как избежать этого. Шесть лет назад, как раз перед битвой при Плесси, бывший набоб Бенгалии поднял восстание и захватил Калькутту. Сто сорок шесть англичан были взяты в плен и брошены в амбар, где набоб оставил их умирать от жары и жажды. Он выпустил оттуда только одну молодую женщину, показавшуюся ему достойной его гарема. Впоследствии в память об этой трагедии в городе воздвигли несколько обелисков. По счастливой случайности, Уоррена тогда задержали дела в одной из соседних крепостей, хотя он очень торопился в Калькутту. В тот день он поверил, что судьба бережет его. Но достаточно было произнести страшные слова: «Черная Яма», чтобы все его тело содрогнулось от страха.
– До этого не дойдет.
– Нет, сахиб! Но пусть твои люди вспомнят, кто сдал им набоба Бенгалии: один из наших, сахукар Ормизунд. Клайв пообещал ему четвертую часть драгоценных камней набоба, пять процентов его сокровищ. Но твои люди оставили сокровища себе. На прошлой неделе Ормизунда нашли забившимся в угол в своем дворце: он узнал, что Клайв больше никогда не вернется со своего далекого острова, а он так на это надеялся. Ормизунд сошел с ума. Саньяси тоже угрожают.
Решительно, Рам сегодня не щадил Гастингса.
– Саньяси! – ухмыльнулся Уоррен. – Ну конечно же мы осквернили космический порядок! Но тогда и ты будешь их жертвой, Рам, ведь ты встретился со мной у храма Кали! Ты осквернил богиню общением с фиранги!
– Я знаю. Меня не минует ритуальный нож саньяси, если они двинутся в поход. Я – торговец, они – воины-кшатрии и хотят избавить Бенгалию от торговцев. Дхарма! Но я тебя предупредил.
– Рам, давай говорить открыто; ты меня предупредил, и я тебе благодарен. Я подозревал, что в один прекрасный день Всемирные банкиры нас предадут. Но пусть они знают: войну они проиграют. Даже если отрежут нам путь в Африку, к Красному морю, в Кашмир, к Суматре. Потому что есть одна вещь, которую они никогда не научатся делать лучше нас: воевать. Воевать так, как воюем мы. Пушками. Штыками. Строем, боевым порядком. Мы сильнее.
– Возможно, что уже нет.
Рам потрогал ожерелье на шее, потом амулеты. Еще одна загадка. Уоррен чувствовал себя уставшим. Умиротворение, обретенное в Бирнагоре, исчезло. Он перевел взгляд на статую Кали. Жертвователь ушел, у ног богини осталась большая лужа крови, засыхающая под палящим солнце среди цветочных венков. Впервые за долгое время Гастингсу захотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Он вспомнил Англию, с загонами для скота, влажные луга, свой уютный домик в Оксфордшире…
– Rascal! Rascal! – выругался он. – Ну, объясни мне тогда, что же теперь мешает нам, англичанам, быть самыми сильными!
Рам медленно поднялся на ноги, наклонился к Гастингсу и прошептал ему на ухо:
– Угроонг, сахиб… и его авантюристы.
* * *
Уоррен Гастингс шел домой в подавленном состоянии; он не сводил глаз с заросших травой мостовых, его лоб перерезала большая вертикальная морщина. Некоторое время он блуждал среди нагромождения домов. Наконец вышел на маленькую площадь, на которой снимал серенькое двухэтажное здание, очень дорогое, находящееся неподалеку от хижины из бамбука и соломы, которая служила конторой англиканской церкви, и обелиска, сделанного в весьма дурном вкусе в память о мучениках Черной Ямы. Вид памятника привел его в еще большее уныние. В душе Гастингса бурлили самые разные чувства. Никто ничего не подозревает. Его коллеги проводят сейчас время либо со своими любовницами, либо за счетными книгами; что до служанок Уоррена, которые с тех пор, как он овдовел, были его единственными спутницами, то их безразличие могло сравниться лишь с их красотой, они даже не вздрогнули, когда их хозяин появился на пороге.
– Чаю, – велел он и прошел мимо, не взглянув на них. Поднимаясь по лестнице, добавил: – В кабинет!
Они мгновенно бросились выполнять приказание, опустив глаза и шелестя складками юбок.
Он прилег на постель и попытался успокоиться. Однако из этого ничего не вышло. Лучше уж взяться за работу. Гастингс спустился в кабинет. Чай был уже подан. Он положил руку на фарфоровый чайник. Ему нравилось ощущение от этого прикосновения. Под его ладонью посмеивались и резвились глупые чудища и утонченные дамы. Откуда у него этот китайский сервиз? Уоррен уже не помнил. С тех пор, как он поселился в Бенгалии, через его руки прошло столько редкостных вещиц! Азия, подобно кораблю, терпела крушение, и все, что у нее было ценного, волны приносили в Калькутту в английские магазины. Надолго ли? Однажды некий сахукар сказал ему на рынке в Касимбазаре: «Фиранги, ты молод! Если хочешь добиться здесь успеха, не забывай, что жизнь индуса – это всего лишь минута терпения, затерянная среди тридцати трех миллионов перерождений». Гастингсу всегда хватало терпения. Работа, молчание, сдержанность. Но успеха пока не видно, а ему уже тридцать лет… У него не было ощущения того, что ему предстоят еще тридцать три миллиона перерождений. Весть о том, что Индия скоро восстанет, вернула его в подавленное состояние. Индия и авантюристы, искатели приключений. И это странное, ужасающее имя Угроонг… Он погладил остывающий чайник и налил себе чая. Напиток был золотистого, почти оранжевого цвета, именно такой чай он и любил. Чай дает силу: ни в душный муссон, ни в засуху он не позволял себе никаких других напитков. И его не брала ни одна напасть: ни чума, ни дизентерия, ни холера, ни одна из лихорадок, которые терпеливо вынашивали бенгальские джунгли. И это в самой Калькутте, которую называли индийской Голгофой. Он еще помнил ужасный 1757 год, когда эпидемия унесла три четверти всех агентов Компании. Несколько месяцев кошмара. После первого же ливня на кладбище всплыли трупы. Тогда погибли его жена и двое детей. А он выдержал. Потом от лихорадки умер каждый десятый член Совета Ост-Индской Компании. Благодаря хорошему здоровью Уоррен нежданно получил повышение по службе, и было непонятно, надо ли видеть в этом перст судьбы или результат действия его любимого напитка.
