Текст книги "Набоб"
Автор книги: Ирэн Фрэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
– Давай, давай, говори! – в гневе крикнул Мадек.
– Он не коснется ее. Но нужно, чтобы он на ней женился. Это ее единственный шанс. Она у него в руках.
– Нет, Визаж!
– Не обманывай себя, Мадек. Угрюм предвидел отказ царицы. Ему нужно, чтобы она оказалась в его власти. Он хотел добиться ее согласия, прежде чем применить силу. Посол солгал. Подумай еще раз; если хочешь, я сделаю так, что ты будешь командовать войском сипаев и никто ничего не узнает.
– Джаэ, —прошипел Мадек на хинди.
Джаэ: пошел вон отсюда; этим словом человек выражает другому свое полное презрение. Визаж так и понял, но все равно настаивал.
– Не обманывай себя. Англичане уже пересекли северную пустыню, они нападут до муссона.
Мадек повернулся к нему спиной и ушел.
Он провел кошмарную ночь. Он упрекал себя за грубое обращение с Визажем, за брошенное ему оскорбление; но он не мог смириться с тем, что тот, пусть лишь намеком, позволил себе упомянуть о его чувствах к царице. Мадек вспомнил их жизнь на корабле, их первый приезд сюда. Визаж не мог солгать. Он по-прежнему был его другом. Мадек так и не сомкнул глаз. Утром он пошел к царице на прием. Но она, как будто желая помучить его, в этот день перенесла прием на более позднее время. Два скрещенных копья преградили ему доступ в Диван-и-Ам. Мадек был в бешенстве. Наконец она согласилась его принять. После обычного приветствия он сразу перешел к делу:
– Надо проверить дороги, царица. Северные дороги.
– Посол сказал, что враг не нападет до окончания сезона дождей! А они еще даже не начались!
– Позволь мне проверить дороги.
– Нет ничего более жестокого, чем покинуть ту, которая тебя любит, при приближении муссона, – нахмурилась Сарасвати.
Столько дней, столько месяцев он не слышал от нее признаний! Нужно было сказать о своем отъезде, чтобы наконец с ее уст слетели эти слова. Она произнесла их так серьезно, так убежденно и так грустно.
– А разве ты сама не покинула меня?
– Нет.
– Я хочу поехать ради твоего благополучия. Ради спокойствия Годха. Меня не будет только несколько дней. Я вернусь перед первыми ливнями.
Она молчала.
– Я буду здесь до того, как начнется дождь, – повторил Мадек.
Она посмотрела на свинцовое небо, на стаи цапель, летевшие сквозь тучи.
– Я должен поехать, Сарасвати.
Услышав свое имя, она вздрогнула. «Значит, она меня любит», – подумал Мадек и решил, что патрулирование вообще – то не имеет смысла. На она уже ответила:
– Дхарма! Тогда поезжай…
– А что ты будешь делать в это время?
Она взяла фисташку с серебряного блюда и вздохнула:
– Конечно же буду слушать музыку. В такое время года…
– Я скоро вернусь.
– Если так, уезжай быстрее! Тогда скорее вернешься…
Он не смел поверить. Она опять стала обычной женщиной, и это только для него одного, может быть, еще для брахмана, который разглаживал складки своего дхоти. «И на него действует муссон, – подумал Мадек, – он стал менее спокойным. Да здравствуют дожди!»
Он поклонился царице и исчез в полумраке дворца.
* * *
Не прошло и дня после отъезда Мадека, как начался первый дождь.
– Поднимите шторы! – крикнула Сарасвати, услышав раскаты грома. – Я хочу видеть муссон…
Стоявший рядом с ней Гопал захлопал в ладоши:
– Муссон, муссон!
– Я знала, что он скоро придет, – пробормотала царица. – Я знала…
Но это оказался просто сильный ливень, который быстро закончился, и небо прояснилось. И все-таки воздух посвежел. Долина сразу зазеленела. Пыль исчезла. Во всех уголках дворца проснулись звуки. Казалось, его обитатели очнулись от летаргического сна. «Я жива, я жива, я буду жить, – повторяла про себя Сарасвати. – Я буду жить, и мой сын тоже. Сколько времени должно еще пройти, прежде чем он сможет взять в руки меч? Четыре года? Пять лет? Но я дождусь, я буду ждать столько, сколько нужно!»
И она потребовала ванну, позвала служанок, чтобы они сделали ей массаж, принесли зеркала и притирания. Она заняла этим добрую половину служанок зенаны, не без некоторого злорадства думая о том, что «женщины наверху», как она их называла, рассвирепеют оттого, что им придется обойтись без обычной прислуги. Она больше не думала о своих давних подругах: ни о Мохини, которая родила сына на следующий день после убийства раджи, ни о маленькой Парвати, которую до сих пор не выдали замуж и которая, по слухам, вся истомилась. Она не думала больше ни о ком, кроме Гопала и конечно же Мадека. Фиранги по-прежнему занимал ее сердце. «Я тоже томлюсь, изнываю, – думала она, прислушиваясь к болтовне служанок. – На что вообще может жаловаться эта девочка, еще не познавшая радостей любви? А вот я оплакиваю ушедшее счастье, которое почти держала в руках». За тяжелыми занавесями Диван-и-Ама, где она устроила свое жилище, чтобы быть уверенной в собственной безопасности и сразу же увидеть приближающихся убийц, если они осмелятся вновь появиться, она создала для себя новый мир, более обширный, более свободный. Но иногда ей не хватало женской дружбы, доверительности, разговоров о макияже, о красивых сари, о благовониях. От всего этого она убежала. Но обменяла зенану на одиночество. Где эта жизнь, свободная, как ветер? Да и создана ли она для нее? Глядя на пробужденную дождем долину и на далекие горы, куда отправился Мадек, она на минуту в этом усомнилась. Но нет, она не вернется в зенану. Вчера, когда Мадек сказал ей, что уезжает, она позавидовала ему. Она хотела бы поехать с ним. Но это было невозможно. Как только она сделает шаг за пределы Годха, княжеству придет конец. Разве здесь есть кто-нибудь, на кого можно положиться?
И все-таки муссон идет. Через неделю вернется Мадек, и они смогут позволить себе несколько часов счастья, долгую послеполуденную любовь, пока ливень будет наполнять реки, а лягушки квакать.
– Поднимите шторы, поднимите шторы! – крикнула Сарасвати. – Я хочу видеть свет!
«Жизнь, свободная, как ветер. Когда же наступит жизнь, свободная, как ветер? Где-то сейчас Мадек? О чем он думает, бредя под дождем? А если враги уже близко?» – вздохнула она. У нее даже нет его портрета, над которым можно было бы поплакать, пока музыкантша поет рагу о покинувшем подругу возлюбленном. У нее ничего нет от фиранги. И у него нет ничего от нее. Они не обменялись ни одним украшением, ни одним знаком любви. И вот теперь эта разлука, соединение ожидания и далекого пути. Она села на подушки, велела принести наргиле. Курить, оглушить себя дымом. Забыть. Она слишком многого требует от Мадека и от самой себя. А надо жить просто. Ловить счастье, когда оно приходит; ловить любовь и желание, на лету. Первые же затяжки успокоили ее.
«Дождливые мысли», – улыбнулась она и закрыла глаза.
Шепот служанки заставил ее вздрогнуть:
– Госпожа! Госпожа…
– Оставь меня.
– Это Мохини!
– Я не желаю видеть никого из женщин.
– Госпожа! Она только что приняла первую ванну очищения и хочет с тобой поговорить!
Сарасвати нехотя открыла глаза, поправила складки юбки. Мохини, ритуальная ванна после рождения первого сына! Ее муж, возможно, был среди тех, кто приготовил яд. Но какая разница. Она не может не принять ее. И потом прошлого больше нет, погребальный костер пожрал его вместе с телом раджи, оно растворилось в необъятности мира.
– Пусть войдет, – вздохнула Сарасвати. – Приведите ее!
Поначалу Мохини молчала. Что-то давило на нее, сковывало язык. Страх? А может быть, стыд?
– Мохини… – тихо позвала ее Сарасвати.
Та не ответила. Она упорно смотрела в пол, вся сжавшаяся и перепуганная.
– Мохини! – На этот раз царица почти крикнула. Если эта женщина сопротивляется нежности, то пусть подчинится силе. Мохини сразу же подняла голову:
– У меня сын.
– Я знаю. Ты должна быть счастлива, а у тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься. Что тебя мучает?
– Госпожа…
По ее лицу действительно покатились слезы. Она постарела. Эта беременность истощила ее; она похудела, под глазами появились синие круги.
– Говори. – Сарасвати протянула ей чашу с бетелем, но она отказалась.
– Я не видела тебя со времени Холи.
– Я знаю. Хочешь шербета?
Мохини вытерла слезы и опять покачала головой:
– Говорят, что ты теперь не такая, как раньше. Что ты обладаешь ваджрой…О тебе говорят, как о Кали, Парвати или Лакшми. Как о богине. Но ведь ты не такая.
Сарасвати улыбнулась.
– Ты не такая, ты не такая, я знаю тебя лучше, чем кто-либо! Во дворце все сошли с ума!
– Это все муссон, – сказала Сарасвати и отодвинула занавес, чтобы был виден сад.
– Муссон… – Мохини огляделась вокруг. – Я могу говорить?
– Не бойся. Я не страшусь никаких слухов. Не забывай, ведь я победила яд.
– Я знаю, фиранги…
– Что ты о нем знаешь?
– Да ничего… Он уехал, да?
– Так ты пришла узнать новости? – нахмурилась царица. – А зачем вы все суетесь в мою судьбу? Муссон наконец пришел. Правда ведь? Все идет своим чередом. И что? Какое вам дело до фиранги?
– Первый дождь – это еще не муссон, Сарасвати.
– Первый дождь превратится в муссон! Поди вон. Хотя нет, останься! Мне скучно…
Мохини опять залилась слезами:
– Нет. Ты действительно не такая, как раньше. Ты другая.
Сарасвати смягчилась:
– Пойдем в сад… Зачем нам молчать, Мохини?
Ее муслиновый подол заскользил по влажному мрамору. Ливень оказался слишком короток, чтобы наполнить бассейны и увеличить давление в питающих их резервуарах, но повсюду блестели лужи. Слышалось пение какой-то птицы.
– Хотя о чем нам говорить? – продолжала Сарасвати. – Только сам раненый понимает, что он ранен. Только ювелир знает цену драгоценностям.
Лицо Мохини прояснилось. Она узнала условный язык доверия. Значит, Сарасвати не изменилась, ее душа не очерствела, как говорят в зенане. Царица еще способна любить, она любит, раз желает открыть ей свое сердце.
– Да, но раненый нуждается во враче, а бриллианты – в оправе!
Сарасвати продолжала, не слушая:
– …Когда кричит кукушка, мне кажется, что она произносит егоимя! Имя Мадека-джи… В глубине души я считаю дни, часы. Ночью сон бежит от меня! Посмотри: везде вода; земля вновь зазеленеет, и тучи опять соберутся, черные и желтые, бешеные муссонные тучи. А он уехал, и даже не приподнял моего покрывала, не сказал мне нежных слов… Он спустил на воду лодку любви, но оставил меня в океане одиночества!
– Ты уже пела мне эту песню, перед другим муссоном.
– Мохини! Не смей! Со времени прошлых жизней я хранила девственность ради него!
– Так ты совсем отреклась от мира, от традиции, от семьи, от человеческого уважения?
– У меня есть сын.
– А что он скажет, если у тебя родится… ублюдок!
– Замолчи! Я так и знала. Ты пришла, чтобы меня упрекать, подливать мне другого яду! Не обольщайся, тебе не удастся разбить эту любовь так легко, как сорвать цветок жасмина! Когда я не вижу его, меня ничто не радует. Знай это и придержи язык! Мир без него – просто майя, иллюзия и сон! Я окунулась в океан смерти, но он взял меня под защиту.
Остановилась у края бассейна, где скопилось немного дождевой воды, и стала рассматривать в ней свое отражение.
– Жемчуг и драгоценности фальшивы и светят фальшивым светом, все украшения фальшивы; истинна лишь сила любви!
– А твой сан?
– Я благородного рождения и происхожу из знаменитой семьи, я вышла замуж в знаменитую семью. Ты, должно быть, слышала в зенане о дорбаре? Они пришли все, говорю тебе, все, вся знать Годха, и они принесли мне присягу верности. Кроме того, меня оберегает Мохан! Брахман направляет меня… А теперь иди! Иди, потому что ты мне неприятна. То, что ты родила сына, не дает тебе права оскорблять меня! Уходи!
Мохини не двинулась с места.
– Я пришла не за тем, чтобы вызвать твой гнев. Муссон вернется, не правда ли, это ведь дхарма! И если правда, что ты – богиня…
«Она раздосадована, – подумала Сарасвати, – раздосадована и завидует, как и другие. Что я могу поделать? Заботы бросают тень на ее сердце, как пятна портят красоту луны».
– …Мне страшно, – призналась Мохини. – Я плохо сплю.
– Предмуссонные ночи всегда тяжелы.
– Ты думаешь только о собственных переживаниях! Но я перейду к делу. Вот что я видела сегодня ночью в зенане.
– В зенане! Жизнь зенаны мне безразлична, Мохини. Кокетливые женщины не правят народами!
– А разве ты не управляла Бхавани какое-то время?
– Бхавани никто не управлял. Его обольщали!
– Дети, зачатые в женской половине, позже осваивают оружие, Сарасвати. Но я хотела поговорить не об этом.
Она побледнела.
– Так говори, – усмехнулась Сарасвати. – Расскажи мне о тайнах чарпаи, о сплетнях…
Мохини не позволила сбить себя с толку.
– У меня было… У меня было видение.
– Сон?
– Не знаю… Этой ночью я видела странные вещи; там была ты, такая, какой я сейчас тебя вижу.
– Такое случается. Нам удается иногда придать материальность тому, чего нет, или тому, чего больше нет.
– Ты была там, в комнате родов. Ты лежала полуобнаженная на чарпаи, как будто собиралась рожать.
– Материнство смущает твой дух, Мохини.
– Ты стонала, царица, а по бокам лежали трое твоих детей… Они были мертвы.
– Это были близнецы! Не говори мне больше об этом.
– Трое мертвых детей, говорю тебе, Гопал тоже. Я видела тебя, как вижу сейчас! Какой-то мужчина протянул к тебе руки, и ты поднялась. Я узнала его. У него был разбит череп, на нем было оранжевое дхоти.
– Бхавани…
Сарасвати чуть покачнулась, но Мохини безжалостно продолжала:
– У него была рана в животе… Ты поднялась, он вложил твою руку в свою рану и сказал: «Отомсти за меня, отомсти за меня, фиранги!»
– Алхимику…
Мохини рассмеялась сухим, жестоким, надтреснутым смехом:
– Ты так думаешь? Вот что раджа сказал дальше: тому, на которого ты жаловалась вчера, что он покинул тебя на три часа! «Годх погибнет, погибнет. Этот фиранги… Твой сын…» Он протянул тебе меч и указал на стоящего на дворе слона. Ты схватила оружие. Повсюду была кровь, кровь на нем, на постели. Кровь на тебе. А потом…
– Мадек-джи?
– Фиранги стоял позади раджи, повернувшись к тебе спиной. Он тоже истекал кровью. Он упал на землю! Вот видишь, Сарасвати! – ликовала Мохини. – Первый дождь – это еще не муссон!
В этот момент загрохотал гром и небо почернело. Большие капли застучали по дорожкам.
– Так-то! Ты ошибаешься, – вскричала Сарасвати. – Это придуманные видения, Мохини. Женский вздор! Возвращайся в зенану!
Мохини повернулась и устало поплелась в зенану. «Она постарела, – подумала Сарасвати. – Нельзя ей больше рожать, ее тело в плохом состоянии, и она бесится оттого, что утратила остатки красоты. Зенана вредна для женщин, вредна, она опаснее яда».
Она была рада, что сбежала оттуда.
– Он скоро вернется… Мадек-джи!
Она десять раз тихо повторила его имя. Ливень становился все сильнее, он был мощнее первого дождя и продолжался четыре часа.
* * *
Мадек вернулся через десять дней. Его приезд был для Сарасвати неожиданным. Со времени его отъезда не переставая шел дождь, долгие и обильные ливни сопровождались раскатами грома, и за десять шагов уже ничего не было видно. Стены дворца постепенно отсыревали, повсюду распространялся тошнотворный запах гнили. Из влажной почвы пробивались новые ростки, зазеленели даже скалистые склоны вокруг крепости. Снова залепетали попугаи, запели кукушки, зачирикали воробьи. На холмах проснулись обезьяны; проснулись и змеи, и говорят, они уже погубили нескольких несчастных, которые спали под деревьями. Но в основном люди радовались; истомленная жаждой земля оживала, дожди обещали быть долгими. Каждый устраивался там, где чувствовал себя счастливым.
Цветные стекла дворца и украшающие его потолки маленькие серебряные зеркала запотели. Глаза Сарасвати часто останавливались на них, она забывалась в бесцельных мечтаниях, и ее глаза увлажнялись. Она становилась рассеянной и вела себя непредсказуемо. Но от этого она не переставала быть прекрасной, прекрасной, как муссонные дожди, думал брахман, наблюдая за ней.
Годх дремал. В это время года купцы не приезжали больше, и ювелиры работали не так споро. Раз не было торговцев, не было и новостей. Как только прекратилась жара, исчезли и беспокойные летние слухи. В этом году войны не будет, говорили старые огранщики алмазов, и их слушали, потому что только старые огранщики алмазов умеют предсказывать будущее. В горах прошли сильные дожди, уровень воды в реке заметно поднялся. Дома в нижних кварталах уже стояли в воде, и это беспокоило. Ночные раскаты грома в горах считались дурным предзнаменованием. Но никто пока не отваживался его толковать. «Фиранги поехали патрулировать дороги, – говорили старики, – зачем уезжать из города во время муссона? Впрочем, на человеческой памяти не было случая, чтобы река Годха вышла из берегов. Дхарма! Мы жаловались на засуху, как бы теперь не пришлось жаловаться на избыток воды». «Дхарма!» – повторяли другие и снова засыпали под звук ливня.
Однажды в грозовой полдень, когда Сарасвати курила наргиле, а музыканты играли для нее рагу муссона, из внутреннего дворика донесся шум – бряцание оружия, чужая речь и этот голос, одновременно твердый и нежный, – она узнала бы его среди тысяч других. Это он. Наконец-то! Она остановила музыкантов.
– Приведите сюда фиранги!
Он заставил себя ждать. Потребовал ванну, достойную одежду, сытную еду. Он продлевал прелюдию к наслаждению. Наконец он появился, одетый в новое парчовое платье и надушенный и немного уставший. Но щеки его порозовели от влажного воздуха, и это очаровало Сарасвати. Он был весьма краток:
– На северных дорогах нет ни одной живой души!
Царица лучезарно улыбнулась:
– Вот и хорошо! Мы поедем во дворец на озере. Нам давно пора отдохнуть!
Она расцвела на глазах. Недвусмысленное обещание, прозвучавшее в ее предложении, заставило его сразу же отозваться:
– Но я устал, госпожа!
И оба рассмеялись.
– Есть усталость, которая помогает отдохнуть от другой усталости! Пусть приготовят слонов! Брахман, позаботься о дворце в мое отсутствие… Я доверяю тебе Гопала!
– Ты не берешь его с собой? – удивился Мохан.
– Там ему будет скучно! Позаботься о нем. – И шепнула на ухо брахману: – У нас с тобой ведь есть свои гонцы, правда?
Она вся светилась радостью.
– И музыканты! Музыканты тоже едут! И мои служанки! Побыстрее, приготовьте сари, притирания, все, что нужно для туалета…
– А мои люди?
– Твои люди? Зачем они тебе? Мы же едем во дворец развлечений!
– Я не люблю разлучаться с ними. Они мне нужны.
– Ты же не заставишь их опять жить в лагере, они ведь только что вернулись с гор…
– Нет, но они мне нужны.
Она на минуту задумалась.
– Послушай, Мадек… На расстоянии нескольких косов от дворца, у границы джунглей, есть нечто вроде караван-сарая. Там отдыхают путешественники перед тем, как войти в лес. Он пуст; в это время года никто не отваживается путешествовать. Я прикажу разместить их там!
Было ясно, что она просто не хочет давать им пристанище во дворце на острове, но он и сам понимал, что это невозможно: арак, крики, пьяные песни – они все испортят. И Мадек согласился.
Спустя три часа они уже были в долине. Слоны месили грязь. Время от времени Сарасвати высовывалась из паланкина и, шепча имена богов, подставляла лицо ливню. Мадек дремал.
Они проехали полпути, когда дождь внезапно прекратился и они увидели вдали на озере дворец, сверкающий в лучах заходящего солнца.
Они устроились в той части дворца, которую Мадек еще не видел. Только теперь он понял замысел архитектора: тот хотел превратить дворец в маленькую драгоценность, сделать так, чтобы каждая из его многочисленных граней вносила свой вклад в общее совершенство, а блеск никогда не иссякал. Сарасвати поселилась в огромной мраморной комнате, выходившей в пальмовый сад, откуда был виден Годх, правда, только тогда, когда муссонные тучи разрывались и пропускали лучи усталого солнца.
Вода в озере прибывала, и во время сильного ветра грязноватые волны достигали сада. Мадека это беспокоило.
– Озеро искусственное, – сказала Сарасвати. – Здесь все предусмотрено, даже разливы. Там, внизу, есть каналы, водосборники… Эта вода пойдет на поливку полей… – Она махнула рукой в сторону берега, в сторону Годха: – Ты тоже боишься реки? Но ведь озеро находится на возвышенности. Когда едешь сюда, дорога идет в гору, и ее защищают скалы.
– Ничего я не боюсь, – вздохнул он.
– Какое нам дело до дождей! Мы же не крестьяне. Пойдем! Пойдем! Наступает время любви!
И она призвала музыкантов.
Все здесь служило прелюдией любви, даже наступающий вечер. Глядя на небо, Сарасвати напевала: «Дождь сейчас кончится, смотри!» На мокрый мрамор села кукушка и, набравшись храбрости, попробовала утащить фисташку.
– Кокила, кокила,сядь на мою руку! – Кукушка улетела, и она засмеялась: – Тогда ты, Мадек, иди сюда, сядь рядом со мной!
А однажды вдруг по небу испуганно пролетели птицы сара, которых гнал дождь.
– О! Мадек, посмотри на них, они всегда летают по двое! Смотри; и я также буду тебе верна, а ты – мне!
Музыканты играли вступление к pare. Их присутствие стесняло Мадека до такой степени, что он попросил Сарасвати отослать музыкантов.
– Но что за любовь без музыки! – наивно спросила она.
Он решил не настаивать, поняв, что придется привыкать, если не хочет потерять эту женщину. Он взял ее лицо в свои руки, ласково погладил по переносице, задержался на крыле носа, там, где был бриллиант. Это место особенно ему нравилось. Индия, здесь заключалась вся Индия, в этой коже, о которой нельзя было точно сказать, взрастила ли она на себе этот бриллиант или просто является ему оправой. Эта женщина сама подобна бриллианту, думал он и долго вглядывался в этот чистой воды камень, будто в нем была заключена истинная суть Сарасвати.
Потом начался их танец любви. Он прикасался к ее рукам и ногам в тех местах, которые она называла, оказывал почтение географии ее тела. И завершал этот танец в то мгновение, когда заканчивалась музыка, в том месте, которое она весело именовала «своим домом Камы». Потом они ели и разговаривали, а музыканты отдыхали или заигрывали со служанками. На второй день – до или после любви, он уже не помнил, в его мыслях все смешалось, и он заподозрил, что Сарасвати подмешивает что-то к еде, чтобы поддерживать его силу, – он поднялся, чтобы взглянуть на озеро после ливня. Мадек не поверил своим глазам: озера больше не было. Перед ним раскинулась зеленая чаша из растений, опутавших даже доставившие их лодки.
– Сарасвати!.. – воскликнул он и обернулся.
Слова замерли у него на устах; она спала. Ему не хотелось будить ее; она была великолепна, когда спала, и каждый раз она просыпалась еще более прекрасной, отдохнувшей, готовой к новой любовной игре. Наблюдая за ней, спящей после обеда, он воображал, что владеет ею целиком, что она наконец перестала быть Индией, а стала просто женщиной, его женщиной.
Скоро Сарасвати проснется и успокоит его, объяснит ему это явление. Он опасался, что оно предвещает нечто такое, что убило раджу и алхимика. Тревога опять проснулась в его душе. Он чего-то никак не мог осознать; природа и люди готовились к родам, они должны были родить трагедию, катаклизм, или возродиться, кто знает!
Наконец она проснулась.
– Озеро, – пробормотал он, взял ее на руки и поднес в сад. – Озеро… Его больше нет…
И вытаращил глаза. Озеро вернулось. Правда, только наполовину. Перед его взором, подталкиваемые порывами ветра, плыли огромные зеленые пучки стеблей, захваченные было растениями лодки освободились из плена и покачивались на волнах.
– Водяные гиацинты, – улыбнулась Сарасвати. – Водяные гиацинты! Ты же видишь, мир постоянно изменяется, поэтому мы должны ловить мгновения счастья, пока они не миновали.
Дождь усилился, и за минуту они вымокли до нитки. Смеясь, они вернулись в комнату.
– Ты простудишься! – сказал он, снимая с нее одежду.
– Ты тоже…
Она расстегнула его пояс.
– Музыканты!
Те начали очередную рагу. Один из них играл на тамбурине, который звучал как весьма сдержанный остинатный бас, мягко навязывавший в и не и двоим влюбленным тональность мелодии, впечатывая ее в их души. Рага, думал Мадек, рага, что означает «стремление», «цвет», «страсть», – все это одновременно. Рага: музыка расцвечивает мою душу и мое тело, и ее душу и тело тоже.
– Нада Брахма, —пояснила Сарасвати после того, как они завершили любовную игру, и потребовала сыграть другую мелодию, шанта разу,воплощающую мир, спокойствие и отдохновение. – Нада Брахма,звук есть Бог! Звук, как и любовь, позволяет достигнуть божественного счастья. Даже когда мы страдаем, потому что возлюбленного нет рядом, когда наша душа исполнена ностальгии, когда мы полны шрингары!Знаешь, как мне было грустно, когда ты уехал патрулировать дороги? Шрингара, раза ади, —это первое из чувств, которые передает музыка, первое, потому что любовь есть изначальная сила.
О музыке она могла говорить часами.
– Я ни разу больше не видел, как ты танцуешь, – перебил он ее.
– Я уже давно не танцую, – в голосе ее звучала печаль.
Он хотел было сказать: «Станцуй, станцуй для меня, станцуй еще раз», но подумал, что времена изменились, и ее внезапная грусть удивила его. Она опять отдалялась от него; это было в первый раз с тех пор, как они приехали во дворец на озере. Она, должно быть, почувствовала его тайное желание, потому что сразу же стала оправдываться:
– Я не танцую с тех пор, как умерли дети… Близнецы. Моя сила теперь не в этом, она другая. И потом, не надо больше думать о Годхе, не думай ни о чем… Дай мне наргиле.
Она долго курила, время от времени протягивала трубку ему; их губы встретились.
– Любовь сама по себе – это танец, Мадек. И она для двоих.
– Я знаю.
– Я любила тебя уже тогда, когда ты уезжал от нас. Ты сидел тогда на коне, на чистокровном скакуне, которого тебе подарили…
Она старательно избегала произносить имя Бхавани. Но он все равно был рядом. Чтобы избавиться от воспоминания о нем, Мадек положил руку ей на живот, отвел наргиле. Она засмеялась. И он понял, что никогда не видел ее открытой, понятной, находящейся рядом и что даже в это мгновение часть владычицы Годха ему недоступна, он не будет обладать ею, даже если она будет всегда позволять ему прикасаться к себе так, как сейчас, и даже больше.
– Ты был так хорош, так благородно выглядел на этом нервном коне, – продолжала она. – Он покорился тебе, едва ты прыгнул в седло. На такое способны только благородные люди, только благородные!
Она опять протянула ему наргиле, но он отказался.
– Мне хочется спать…
– Спи. Но дай мне еще раз посмотреть в твои глаза! Они такие светлые. Я гляжу в них как в воду, как в реку.
– Вода… Вода поднимается, – пробормотал Мадек, закрыв глаза, и заснул.
Дождь баюкал их всю ночь; он не прекратился и утром. Весь день они прождали, не будет ли просвета в темном свинцовом небе. Время теперь текло медленно. Любовные игры утомили их. Они насытились друг другом. Особенно Сарасвати. Она снова скучала по суматохе дворца, по маленьким радостям от упоения властью. Дождь утих, когда солнце почти зашло за горизонт. Они подошли к окну и устремили взоры в сторону северных гор. У обоих сдавило дыхание. С развевающимися на ветру знаменами по долине двигалось огромное войско. Там было все: и всадники, и пушки, и боевые слоны. Там были все, и самым худшим было то, что эта огромная змея, вынырнувшая из-за туманной завесы, была красного цвета, ужасающе красного. Голова ее уже почти достигла ворот города, а тело все еще продолжало спускаться с гор.
– Англичане, – прошептал Мадек.
– Англичане, – повторила Сарасвати и сжала его руку. – Англичане!
– Англичане!
Он подумал, что сейчас она добавит: «Дхарма!» – и бросится в его объятия, но нет. Она стояла прямо, вся сжавшаяся, взгляд ее стал ужасающе диким и жестоким. Ему показалось, что в нее вселился бес.
– Сарасвати!
И тут раздался гром. Это не был грохот пушек, это не были грозовые раскаты; вокруг них, под их ногами, над их головами, – все затряслось. Между тучами показалось красное солнце.
– Смотри! – крикнул Мадек.
Она даже не вздрогнула. Она смотрела на происходящее спокойно и равнодушно, и только теперь сказала:
– Дхарма!
Земля снова задрожала, еще сильнее, чем в первый раз.
– Дхарма…
Река Годха вышла из берегов и бурлящим потоком покатилась по долине, сметая на своем пути колонны людей и пушки, как легкие соломинки. После этого огромная волна обрушилась на Годх, и он исчез из глаз под раскаты грома за вновь появившимися тучами, которые поглотили вечернее солнце.
– Крепость выдержит, – уверенно проговорила она.
– Надо ехать, – сказал Мадек.
– Нет. Наступает ночь. Земля может задрожать еще раз, и дождь усилится.
– Но здесь…
– Здесь мы в безопасности. Сюда вода не дойдет. Крепость устоит! А шакалы-фиранги в красных камзолах пусть побарахтаются в грязи! Они уже достаточно наказаны.
– А Годх?
– В Годхе такое уже бывало. Его народ несколько раз предавали смерти. Дхарма! Это муссон.
Земля под ними подрагивала.
– Не только муссон, – заметил Мадек. – Землетрясение.
– Дхарма! Что поделаешь? Я же не могу остановить воду и успокоить землю. Крепость в безопасности. Чего же ты еще хочешь? Этот город долго был счастлив. Для возрождения ему требуется пройти через несчастье. Этот удар нанесла Кали, и Кали права.
В комнату вбежали испуганные слуги.
– Все в порядке, – сказала им Сарасвати. – Приготовьте нам поесть. Ступайте.
Они поклонились и поспешили выполнять приказание. Тем временем Сарасвати задержала одну из служанок, старую, морщинистую женщину, которая обычно подавала блюда, и что-то ей шепнула.
– Что ты ей сказала? – крикнул Мадек.
– Я отдаю указания насчет ужина, – ответила Сарасвати.
Мадек схватил служанку за руку:
– Повтори, что тебе сказала царица!
– Отпусти ее, – в свою очередь закричала Сарасвати. – Что на тебя нашло?
– Ты приказала ей подмешать наркотик в мою еду!
– Ну и глуп же ты, если сомневаешься в собственной силе! Сейчас не подходящее время для подобных подозрений.
Давай-ка лучше поедим, нам понадобится завтра много сил! После того, что произошло, город полон трупов.
Последние слова она произнесла так спокойно и уверенно, будто мысль о смерти ее не смущала. Спустя несколько минут подали ужин: красные бобы, чапати, рис. Они ели молча. Мадек понял, что сильно проголодался. Потом он вышел в сад посмотреть, куда дошла вода. Когда вернулся в дом, Сарасвати уже спала. Он тоже лег на чарпаи и мгновенно уснул. Ему приснился странный сон. Он несколько раз видел себя в объятьях царицы, которая сильно сжимала его, приподнимала свои муслиновые одежды, раздвигала ноги и в самые пылкие мгновения любви говорила: «Кали, Кали!» – «Кали? – переспросил он. – Но эта богиня страшна, кровожадна, ужасна, ты вовсе не Кали!» И он пытался нащупать под покрывалом ее грудь. Несколько раз он испытывал оргазм, оргазм душераздирающий, более сильный, чем раньше, можно сказать, мучительный.
