Текст книги "Набоб"

Автор книги: Ирэн Фрэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА XXII
Калькутта

12 января 1772 года

Мариан Имхоф готовилась к встрече Гастингса, сидя посередине гостиной на низком табурете. Она отдавала приказания слугам, наслаждаясь своей властью над ними. Нескольких женщин она отослала на кухню, других – на берег реки, теперь ее распоряжений ожидали мужчины: вышивальщики, штопальщики муслина, чистильщики ковров, садовник, управляющий и даже юный художник. Все они боялись ее, все, кроме художника.

Раз в неделю Мариан созывала к себе всю прислугу, торжественно усаживалась в центре комнаты, подобно махарадже перед дорбаром, и устраивала им разгон. Ради этого она даже выучила бенгальский. Вид согбенных спин, возможность унижать доставляли ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Но прежде чем занять такое положение, она десять лет прожила с одним обедневшим бароном, за которого вышла замуж только потому, что он пообещал привезти ее в Индию, из которой ей когда-то пришлось бежать в Европу. Разумеется, она знала, что ни во Франции, ни в Германии, ни в Англии ее не ждет ничего хорошего. Но после того, как ее бросил Сен-Любен, этот великолепный, неподражаемый Сен-Любен, у нее не осталось другого выхода. Даже теперь, когда ее сердечная боль утихла и она наконец обрела покой в доме Гастингса, Мариан не могла без дрожи вспоминать о Сен-Любене. Впрочем, стоит ли жалеть о тех временах? Благодаря любви губернатора ей стала подвластна вся Индия. По правде сказать, его чувство к ней можно было назвать любовью только условно. Она поняла это при первом же поцелуе: он обнимал слишком методично, «чтобы не переборщить», как выразился бы Сен-Любен. В постели Гастингс оказался таким же сдержанным. В общем, он был весьма посредственным любовником. Но одну его слабость Мариан сразу же научилась использовать с выгодой для себя: он желал, чтобы им восхищались. Амбициозный Гастингс сделал карьеру и стал жить на широкую ногу. Когда он предложил ей переехать к нему, Мариан, не задумываясь, оставила мужа и детей. Через два года Гастингса назначили генерал-губернатором. Вся Индия теперь у его ног. «Значит, справедливость существует, – думала Мариан, разглядывая в падающем через дверь свете солнца отрез муслина. – После стольких лет скитаний я наконец добилась счастливого и спокойного союза». Но Калькутту она не любила. Здесь все неправильно, все не так, как надо. Эта вечная грязь, против которой оказываются бессильными все ее труды, – остается для нее неразрешимой загадкой. Сколько нужно усилий, чтобы содержать дом в полном порядке. Она ни за что не призналась бы себе, что, заботясь о своем домашнем очаге, подражает призраку, который порой приходит к ней в снах, – Жанне Карвальо. Она предпочитала думать, что главная ее цель – угодить Гастингсу, который считал, что белый человек может установить свое господство во всем мире не только с помощью оружия, но и с помощью порядка.

Внезапно она услышала шум за окном и по быстрым шагам на гравийной дорожке узнала Гастингса.

Уоррен буквально взлетел по лестнице:

– Моя королева! Мое сокровище! Моя богиня!

Когда рядом не было посторонних, он не стеснялся быть сентиментальным. Она улыбнулась и протянула ему руку:

– Вы мне льстите.

Это игривое обращение на «вы» являлось всего лишь намеком на то, что между ними долгое время не было интимной близости.

– Как ваше здоровье, мадам? – спросил Гастингс, осыпая поцелуями ее руку. – Вижу, Бенгалия пошла вам на пользу. А говорят, здешний климат вреден для здоровья…

Он схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Мариан вздохнула:

– Вреден вовсе не климат, а слуги, Уоррен, слуги! Какое убожество! Здесь просто невозможно нормально вести домашнее хозяйство…

– И все же вы великолепно устроились.

Всплеск его чувств длился всего лишь минуту. Только что он обнимал ее за талию, а теперь обводил взглядом дом. Но все же он подарил Мариан еще один нежный взгляд. Да, он отдыхал рядом с этой женщиной, которая всегда ждала его, в любое время дня и ночи, верная, открытая и спокойная.

– Ты, наверное, хочешь чаю? – сказала она.

Он не стал отвечать, потому что и без этого было ясно, что она угадала его желание.

– Ты великолепно обставила дом.

Он говорил совершенно искренне. В этом доме он не увидел ничего, что бы его раздражало. Здесь не было мрачных, неряшливых интерьеров, свойственных калькуттским домам, где сломанные диваны соседствовали с дорогой мебелью и безвкусными картинами. Здесь царил порядок, и Уоррен был в восторге. Этот большой дом с белыми колоннами вовсе не казался массивным. В нем все было изящно и соразмерено.

Уоррен вышел на площадку перед домом и осмотрелся. Он не помнил, чтобы при доме был парк. Стало быть, это дело рук Мариан.

– Мне нравится этот сад.

Вышедшая следом за ним Мариан покраснела от удовольствия:

– У меня почти не было времени им заниматься. Успели сделать только террасы. Позже здесь будут и оранжерея, и ботанический сад, и теплицы, и манговая роща… И орхидеи. Может быть, даже зверинец.

Он одобрительно кивал. Как ей пришла в голову мысль об этих симметричных клумбах, о прудах, о рядах живой изгороди, убегающих вдаль к реке? Он вспомнил, что, уезжая из Мадраса, оставил ей очень ценную коллекцию могольских миниатюр. Выходит, стараясь угодить ему, Мариан скопировала планировку могольских садов. Может быть, она его действительно любит?.. Это открытие могло бы на мгновение тронуть сердце Уоррена, если бы в этот момент он не услышал за спиной позвякивание фарфора. Он обернулся. Мариан ожидала его возле двери вместе со слугой, державшим поднос с чайным сервизом. Она жестом пригласила Гастингса следовать за ней. Он вошел в гостиную быстрым шагом судебного исполнителя, мысленно проинспектировал ее, перечислил все, что она сделала для того, чтобы угодить ему. Лакировка, серванты, тонкий фарфор, новые эстампы, легкие, миниатюрные безделушки из нефрита – она собрала здесь именно то, что он любил, о такой англо-индийской гармонии он мечтал со времени отъезда из Англии. Получился новый, одновременно европейский и экзотический тип красоты. И он отнюдь не контрастировал с внешним обликом дома, скорее наоборот. Посреди гостиной, рядом с низким табуретом, стоял инкрустированный перламутром ящичек с принадлежностями для шитья. Из него выглядывали разноцветные шелковые мешочки, что придавало всей комнате оттенок очаровательного неглиже, без которого она показалась бы несколько абстрактной, может быть, даже интеллектуальной.

Слуги принесли свечи. Мариан подала чай, предложила губернатору партию в шахматы, вырезанные по модели, недавно произведшей фурор в Калькутте: стоявшие друг против друга изящно исполненные фигурки из слоновой кости изображали английскую армию и батальон индийцев. Раджи и военачальники были за королей, вместо ладей стояли слоны и пушки, пешки изображали сипаев. Партия длилась недолго. То ли из-за усталости, то ли из желания вновь угодить Гастингсу, Мариан допускала ошибку за ошибкой. Губернатор, уступивший ей белые фигуры, – то есть англичан – внезапно прервал игру:

– Шах и мат неизбежны, мадам. Индия победила вас!

Мариан улыбнулась:

– Желаете ужинать?

Он кивнул.

Ужины всегда бывали короткими: Уоррен заметил, что Мариан не разбиралась в еде; она так и не научилась руководить индийскими кухарками; могла спокойно съесть самый отвратительный кари. После заключительной чашки чая они перешли на второй этаж, в будуар, соединявший их спальни.

Уоррен снял парик и положил его на круглый столик. Мариан наблюдала за ним. Он провел рукой по своим волосам. Она не могла не рассмеяться. Уоррен был тощим и без парика казался состарившимся мальчишкой: у него были светлые, густые, непослушные волосы, которые вечно торчали в разные стороны, так что казалось, будто губернатор либо только что встал с постели, либо минуту назад вернулся домой после прогулки верхом.

– У меня столько дел, Мариан, столько дел, – вздохнул он. – Чтобы покрыть свои долги, Лондон желает владеть Индией, всей Индией. Англии надо поддерживать свой престиж в Европе, войны обошлись ей слишком дорого. Рано или поздно доходы Компании должны будут восполнить эти расходы. И я обязан создать здесь государство вместо обычной, собирающей доходы администрации! Выжить отсюда бенгальских банкиров, реформировать собственность, разработать законодательство, которому станут подчиняться и англичане, и индийцы, искоренить злоупотребления, руководить людьми. Очистить, очистить все… Тут и налоги, и таможня, и разбойники, и восстающий Юг, и Бомбей, который мечтает отделиться, и непальские Гималаи, и охотники за головами, промышляющие на берегах Брахмапутры, и татарские ламы, и Кашмир… Ах, Кашмир! – Гастингс понимал, что Мариан слушает его вполуха, потому что она не имеет никакого представления о настоящей Индии, но тем не менее продолжал: —…И все эти боги, миллионы богов, божественных музыкантов, небесных танцовщиц. Четыре дня назад я встретил знакомого калькуттского купца, родом из Бенареса. Он поведал мне, что сотни лет тому назад какой-то мудрец предсказал индийцам, что однажды Индию завоюют потомки бога-обезьяны Ханумана. Завоюют всю Индию, понимаешь, всю Индию… – Он подошел к окну и уставился в темноту. – Возможно, я и есть предводитель этого войска обезьян!

Сидящая за туалетным столиком Мариан пожала плечами:

– Только не сравнивай себя с теми, кто только что приехал, не надо! Ты не какой-нибудь гриффин! Ты губернатор, тебя прекрасно приняли!

– И главное: я одинок, Мариан. Одинок, как Робинзон Крузо.

– Как потерпевший кораблекрушение?

– Если хочешь… Помнишь, Робинзон пытался построить корабль, чтобы уплыть с острова, но он даже не знал, как спустить корабль на воду?

Мариан плохо помнила эту историю, но на всякий случай кивнула.

– Вот и я строю свой корабль… не думая о том, каково расстояние до ближайшей гавани, не зная, как буду спускать его на воду! Как только появляется какое-нибудь препятствие или трудность, я, подобно Робинзону, сознательно отбрасываю их и говорю себе: «Это ничего; сначала надо достроить корабль, а потом я найду способ, как стащить его с берега…» – Он отвернулся от окна и взглянул на Мариан: – Мой корабль – это Индия. – Он произнес последнее слово с нежностью, но через секунду тон его голоса изменился: – Который час, Мариан?

– Схожу в гостиную, взгляну на часы.

– Возвращайся быстрее. Завтра я должен уехать на рассвете.

Он в двух словах рассказал ей о предстоящей встрече с агентом.

– Почему бы не позвать его сюда? – спросила она.

– Нет.

– Это по поводу войны?

Он не ответил.

– По поводу Франции?

– В каком-то смысле…

Больше Мариан не задала ни одного вопроса. Спускаясь по лестнице в гостиную, она вдруг вспомнила другого мужчину, который тоже говорил ей о войне и о шпионаже. Вряд ли он отказался от своей цели. Вероятно, он где-то здесь, в Индии. Эта жестокая, коварная, предательская страна создана для таких, как он. Ее вдруг охватила радость, и она начала призывать войну, мечтать о маленькой, приютившейся на берегу залива французской фактории, о которой давным-дав-но ей рассказывал этот мужчина и где, возможно, когда-ни-будь она вновь познает счастье.

Когда она поднялась на второй этаж, Гастингс выкладывал из чемодана книги в потрепанных переплетах: Дефо, Лукреций, Юм, Макиавелли. Но один томик был почти новым.

– Дидро, мадам, француз, как и вы, – сказал он, протягивая ей книгу.

Она не взяла ее.

– Пора спать, Уоррен. Завтра я встану раньше вас, чтобы приготовить для вас одежду.

Он наконец подошел к ней и обнял. На большее она и не рассчитывала. Кожа у него на лице была шершавой, как пергамент. На его руках появились коричневатые пятнышки. Стало быть, он постарел. У него только мысли молоды. Но что ей делать с его умом? Разве что использовать его в своих интересах.

Не сказав ни слова, она повернулась и ушла в свою спальню.

Уоррен погасил свечи. Он был доволен, что она терпеливо выслушала его, дала ему выговориться и ни о чем не попросила. Когда он стал разбирать книги, она поняла, что ей здесь не место, что он хочет остаться один.

Замечательная, замечательная женщина… Белая рабыня.

* * *

За час до восхода солнца Мариан пришла разбудить Уоррена. Он был готов через несколько минут. Она велела подать к дверям старый паланкин, который приобрела сразу по приезде. Паланкин Уоррена остался в саду, на виду у всех: пусть люди думают, что он еще спит.

– Будь осторожен, Уоррен, – сказала Мариан. – Я не люблю индийцев. Я каждый день наблюдаю за слугами, все они предатели, как и другие бенгальцы. Вдруг сегодняшняя встреча – это ловушка?

– Я доверяю своим людям.

– Но теперь ты – губернатор.

– Разве меня можно узнать?

На нем была очень простая одежда, которую он носил, когда занимал скромную должность – полотняные штаны, сюртук, истершийся на локтях, выцветшие шелковые чулки. В таком наряде губернатора трудно было узнать, несмотря даже на то, что он не стал гримироваться. Он стал похож на того, кем был когда-то: на человека, преждевременно состарившегося под грузом забот и несбывшихся честолюбивых желаний, печального и хмурого, как и вся английская Калькутта. Он попытался развеселить Мариан: показал ей деловую походку мелкого служащего Компании, заискивающее и озабоченное выражение его лица. Но она не улыбнулась.

– Неужели кроме тебя некому ходить на такие встречи? У тебя что, нет для этого людей?

– Никто никогда не послужит тебе так, как ты послужишь себе сам. Так, кажется, говорят у вас, во Франции?

– О ком ты хочешь расспросить своего агента?.. – Она помолчала и добавила: – Возможно, и я кое-что знаю и смогу тебе помочь.

– Мариан! Мы же договорились. Оставь мне мои заботы.

– Это правда, я обещала не вмешиваться в твои дела. Но, может быть, я знаю тех французов, о которых ты говорил.

– Откуда?

– Может быть, я встречала их во Франции, когда была молода…

– Давай не будем касаться этого, – прервал ее Гастингс. – Могу сказать только, что меня интересует одна индуска, очень опасная женщина… эта женщина второй раз вышла замуж за европейца, и ее муж сговорился с одним французом.

Он наблюдал за ее руками – они дрогнули.

– С кем?

– С тем, кого ты не можешь знать. Он – нечто вроде раджи, французского набоба. У него здесь есть жена и дети, он воин, как и другой, Угроонг, муж этой индуски.

Каждое слово Уоррена стучало в голове Мариан: француз женился, у него есть дети, он воин. Нет, это не может быть Сен-Любен; тот слишком эфемерен, слишком нереален и слишком осторожен, чтобы зачать ребенка. Вдобавок, он не умеет обращаться с оружием. Он причиняет зло нежно, не проливая крови, и это делает нанесенные им раны еще более болезненными, чем те, что нанесены индийским кинжалом.

К паланкину подошли слуги.

– До встречи, мадам, – пробормотал Гастингс.

– До встречи, губернатор.

Он забрался в паланкин и, прежде чем опустить занавеску, решил еще раз взглянуть на Мариан. Но она уже исчезла.

Носильщики двинулись в путь. Уоррен попытался представить себе, что делает сейчас Мариан: возможно, она раздевается перед туалетным столиком, чтобы опять лечь спать. Внезапно у него мелькнула странная мысль: а что, если она умрет? И сразу же ему вспомнились слова Клайва. Много лет назад, когда Уоррен был еще простым агентом в Касим-базаре, он сообщил Клайву о смерти своей дочери, написал о своих душевных муках. «Очень скоро, – ответил Клайв, – очень скоро, сударь, вы найдете ей замену». И это было правдой. Клайв знал, что Уоррен действительно ни к кому не чувствовал привязанности. Если исчезнет Мариан, которую он считает редкостной женщиной, он найдет другую, которой сможет поверять свои страхи. В мире много хороших женщин. Надо только уметь выбрать. А Рам? Терпелив ли он, покорен ли, как она? В этом он не был уверен. Уоррен приподнял занавеску паланкина. Всходило солнце, на реке появились первые лодки, нечто вроде барж с гребцами, которые плыли вверх по течению Ганга, несколько английских кораблей стояло на якоре у причалов. По другую сторону дороги зеленели рисовые поля. Уоррен перевел взгляд на горизонт и представил себе сотни и сотни полей, на которых растут джут, хлопок, чай, шелковые деревья. Если будет хороший муссон, то Бенгалия окончательно оправится от прошлогоднего жестокого голода. На дорогах до сих пор можно видеть кости; со времени бедствия никто не позаботился о том, чтобы их убрать. Это было похоже на знамение богов, на священный призыв ко всеобщему разрушению на землях, где единовластно правит Кали.

Когда-то Уоррен не мог понять, почему англичанин – основатель города настоял на том, чтобы принести жертву ужасной богине в тот самый день, когда получил согласие набоба Бенгалии на создание фактории. Теперь же он и сам был готов заключить с ней договор. И может быть, именно поэтому желал встречи с Рамом. Ведь Калькутта – это хаос, из которого после каждого муссона является чудовищное богатство. Калькутта – это чрево богини-матери, это город, постоянно исторгающий менструальную кровь или испытывающий родовые схватки. Город-река, город-сирена, город-блудница, вечно доступная, вопящая, издающая стоны любви и смерти.

Наконец носильщики остановились. Уоррен спрыгнул на землю и юркнул в темный лабиринт переулков. Солнце еще не проникло в узкие проемы между стенами. Он быстро нашел заброшенный дом. Здесь ничто не изменилось. В глубине двора, у стены, где была щель, через которую можно было видеть храм Кали, стоял Рам.

Уоррен протянул ему руку и хотел было произнести слова приветствия, но тот остановил его жестом:

– Давай обойдемся без этого, я тороплюсь.

Рам был все такой же худощавый и мускулистый. Но черты его лица стали жестче. Волосы уже начали седеть. Но он все равно выглядел молодым и, по мнению Гастингса, даже похорошел.

– Я тороплюсь, – повторил Рам. – Что ты хочешь знать?

– Меня интересуют фиранги из Шандернагора.

– Шандернагор – это деревня… – Рам осмотрелся по сторонам и прикоснулся к связке висящих на шее амулетов.

– Я интересуюсь фиранги, которых называют франци, теми, что на севере, – сказал Гастингс. – Говорят, они сколотили большие состояния, и банкиры знают их…

– После убийства братьев Джагарсетх у индийских банков дела идут скверно, сахиб, ты знаешь это лучше, чем кто-либо. Наследников Всемирных банкиров тоже не пощадили. И разве можно сравнить состояние какого-то фиранги с сокровищами, которые твои люди увозят за Черные Воды?

– Я всегда оказывал покровительство твоей семье. Я и впредь буду поступать так же.

– Моей семье, да… Но что скажет моя каста?

– Ах, твоя каста… Это другое дело. Я подумаю над этим.

– Берегись, сахиб, Индия жестока.

– Я знаю. Но что ты знаешь о фиранги-французе? Расскажи, что ты о нем знаешь?

– Ничего, – покачал головой Рам.

Уоррен придвинулся ближе.

– Рам… – нежно прошептал он, так нежно, как не разговаривал даже с Мариан.

Рам поднял на него удивленные глаза. Надо было сейчас же воспользоваться его слабостью. Уоррен положил руку ему на плечо, потом стал медленно гладить его по обнаженной спине. Какая у него нежная, гладкая кожа, при этом упругая и твердая. У женщин такой не бывает. Рука Уоррена остановилась у края дхоти. Его губы дрожали.

– Рам…

Тот поднял голову, закрыл глаза и выгнулся.

– Кто эта женщина, которая вышла замуж за Угроонга? А тот франци, который живет недалеко от них, кто он? Скажи мне, Рам…

Индиец потянулся. Завязки его дхоти распустились.

– Царица… Ах, царица! О, нет!

Он схватил Уоррена за руку и толкнул его в угол под навес.

– Рам, нас могут увидеть из храма.

Спиной Уоррен почувствовал чье-то присутствие; кто-то вошел со стороны улицы, со стороны базара. Рам резко отпустил его и бросился бежать через двор. Уоррен прижался к стене коридора и нащупал в кармане пистолет. Но было поздно. Другой молодой человек, тоже худощавый и мускулистый, сорвал амулеты с шеи Рама и занес над ним кинжал. Через секунду он прыгнул в щель в стене и исчез в толпе паломников. Уоррен не услышал ни крика, ни вздоха. Надо было скорее уходить отсюда. Но прежде чем покинуть двор, он оглянулся. В пятне света лежал обнаженный труп еще молодого человека, у него было перерезано горло. Вытекавшая ручейком кровь впитывалась в землю, как и кровь животных, принесенных в жертву Кали.

…Мариан спала. Уоррен не стал ее будить. Редкий случай: он отослал слугу, принесшего ему чай, и велел подать вишневую настойку. Потом закрылся в своей комнате и четыре часа что-то писал. Отложив перо, он перечитал текст, который завершался такими словами: «Компания должна основывать свою деятельность на добродетели, а не на ловкости своих сотрудников. Культура полезна не только отдельным людям, но и всему государству, а также человечеству в целом, ибо она позволяет видеть все в новом свете, дает возможность общения с народами, над которыми мы властвуем по праву завоевателей… Нам следует научиться наблюдать за ними, чтобы развить в себе большую чувствительность и щедрость в отношении их естественных прав и научиться ценить их, как мы ценим самих себя. Но подобные примеры смогут быть почерпнуты только из наших записей, которые будут существовать даже после того, как британское владычество в Индии будет уничтожено, а источники его богатства и власти, которые оно там окончательно исчерпает, отойдут в область воспоминаний…»

Смерть Рама напомнила Уоррену о тщете человеческих усилий и о пропасти неведения, разверзшейся под ногами англичан. «В этой стране нам не будет покоя, если мы не научимся понимать ее, – думал новый губернатор Бенгалии, – никаких прибылей не будет, если мы не сможем проникнуть в ее тайны». В этот день он принял решение, к исполнению которого приступил впоследствии, посвятив его памяти Рама: как только это станет возможно, он наймет англичанина, способного перевести «Бхагавадгиту».

После этого Уоррен отпер дверь, кликнул слугу и велел ему позвать Мариан. Он попросил ее благосклонности, она согласилась, и некоторое время они вдвоем предавались любви. Уоррен льстил себе мыслью, что при этом они приближаются к тому, что нарисовано на индийских миниатюрах. Но он ошибался: он еще не знал, что индийская любовь должна длиться долго. Сейчас же, торопясь, он сократил себе праздник и вскоре вернулся к повседневным заботам по созданию Английской Индии.