Текст книги "Набоб"

Автор книги: Ирэн Фрэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

– Ты знаешь, что такое война, Мохини?

– В Годхе уже много веков не было войны. Годх – мирное царство. Забудь об этом, забудь о Дели. Ты – женщина, ты – мать. Тебе не следует вспоминать о детстве. К тому же, когда все это произошло, тебе было только три года, ты сама мне говорила.

– Кровь нельзя стереть из памяти. Знаешь, я иногда вижу ее, кровь моей убитой семьи. И афганцев, которые бегали по всему дому, искали, кого бы еще убить. Меня солдаты просто не заметили, они забыли обо мне…

– Дхарма, Сарасвати, дхарма! Старый раджа Годха любил тебя как дочь, он разыскал следы твоего рода, узнал, что ты кшатрийка, как он и его предки, и привел тебя к своему сыну. Помнишь, как ты приехала сюда в праздник Холи и как тебе велели танцевать? Думаешь, все это было случайно? Дхарма, Сарасвати, и перестань жаловаться!

Сарасвати хотела ответить, что Бхавани полюбил бы ее и без помощи отца, будь она даже храмовой танцовщицей, священной проституткой или женщиной из низшей касты. Она отогнала дурные мысли. Мохини права: дела идут своим чередом, пока все спокойно, и надо радоваться счастью, когда оно есть. А счастье было у нее перед глазами: Мохини смеялась, вместе со служанками протягивая ей кувшин для омовения. Сарасвати тоже рассмеялась и подставила спину под струи воды. Она так устала от влажного, предвещавшего бурю воздуха. В одно мгновение все страхи исчезли. Сарасвати рассматривала сквозь струи своих служанок: их одежды, браслеты, груди, выглядывавшие из-под сари, когда девушки наклонялись. Все это свидетельствовало о том, что в Годхе царит мир и эта огромная равнинная страна спокойна и счастлива. Потом женщины начали обтирать ее. Сарасвати охватило блаженство; ее кожу умащивали снадобьем из мятого в молоке овечьего гороха, надушили все изгибы тела, удалили лишние волоски. На соски, с которых вода смыла накладываемую на ночь золотистую краску, маленькими пинцетами нанесли серебристый крем. Потом разными цветами разрисовали пупок; цветочный узор должен был подчеркнуть нижнюю часть живота. Наконец ее причесали, подвели глаза темной краской кхоль и закрепили на лбу, над красным тилаком, золотую симанту, которая пролегла вдоль пробора на голове, показывая незнающим, что она – замужняя женщина. В этот день она выбрала розовую одежду; по тому, как проворно Сарасвати надела юбку и сари, Мохини поняла, что та успокоилась. Она протянула царице браслеты, и тут Сарасвати напомнила ей:

– Мохини… Ты же обещала мне менхади.

– Давай сюда руки и встань под навес, а то жара усиливается.

В течение двух часов, окуная кисточку в коричневую хну, Мохини терпеливо рисовала на кистях и стопах царицы яркие символы безумной любви: павлинов, цветки лотоса, переплетенные ветви мирты. Утро входило в свои права, а с почерневшего неба упали первые капли дождя. Призрак Кали исчез. Наступал сезон любви.

Не было еще и девяти часов, когда дозорный заметил в долине выходящих из джунглей слонов раджи. Менхади уже высохли. Сарасвати глубоко вздохнула по своей вуалью, тряхнула длинной косой и радостно объявила:

– В ожидании давайте вознесем молитву Синеликому Кришне.

Стая цапель пролетела по небу. Откуда они летят? Сарасвати на минуту застыла в молчании. Чего она ждет? И повторила:

– …Синеликому Кришне!

ГЛАВА III
Пондишери

Август 1754 года

У Годе на самом деле было множество дел. Он привез с собой приказ о смещении Дюпле, губернатора Пондишери и Индийской фактории, подозреваемого в том, что он ведет войну с англичанами на деньги Компании. Версаль решил продолжать войну, но хотел обеспечить стабильность доходов. Факториям уделялось особое внимание: что бы стало с Францией, если бы ее корабли перестали привозить чай и муслин? Но правительство раздражал Дюпле – человек экстравагантный, дважды вор, настоящий набоб, как выразился министр. И перед Годе стояла задача как можно скорее отправить Дюпле назад в Европу, собрав против него достаточное количество улик и свидетельских показаний. В этом деле он надеялся добиться поддержки иезуитов, которые, как известно, были большими специалистами в такого рода вопросах.

В течение пятнадцати дней Пондишери пребывал в смятении. Дюпле не любили, впрочем, как и его жену, которая вела себя в городе как махарани: строила дворцы и загородные дома, выставляя напоказ свое богатство, презирала всех, на ком было надето меньше бриллиантов, чем на ней самой, и главное – постоянно вмешивалась в дела супруга. Однако Дюпле был отнюдь не единственным белым жителем города, замешанным в разного рода махинациях. Нотариусы, посредники, хозяева ссудных касс, дававшие деньги под заклад, как и простые служащие Компании, – все они в большей или меньшей степени были скомпрометированы и дрожали при мысли о том, что бывший хозяин их выдаст. При этом каждый из них готов был сам его предать, выказав не меньшее рвение, чем то, с каким прежде ему служили. Впрочем, через пятнадцать дней стало ясно, что гнев Компании обрушился только на голову губернатора. Пондишери вздохнул спокойнее. Теперь жизнь возвращалась в привычное русло, и, в соответствии с традициями города удовольствий, это событие решили достойно отметить, устроив бал, причем ни где-нибудь, а во дворце опального губернатора.

Мадека освободили за два дня до этого. Никто из матросов, сидевших с ним в шлюпке и ожидавших новой встречи с Пондишери, не заметил спрятанных у него под рубахой пистолетов. Он сошел на берег в самом мрачном настроении, и потому город не показался ему таким великолепным, как два года назад. Сейчас у него была только одна цель: отыскать своего обидчика. Уже два дня Мадек склонялся по Пондишери, преследуя каждую рыжеволосую женщину, вглядываясь в лица прохожих, но так и не напал на след своего врага. А тот все это время проводил в одном из кабинетов дворца, выискивая ошибки в счетных книгах. К вечеру второго дня Мадека охватила черная тоска. Отметив, что ветер задул в сторону Бенгалии и в порту началось активное движение кораблей, он подумал, что интересующая его парочка отправилась в фактории Бенгалии, Янаона или Шандернагора. Он уже готов был отказаться от преследования, когда его внимание привлек ярко освещенный дворец губернатора. У ограды стояли десятки паланкинов, украшенных пластинками из слоновой кости и маленькими золотыми ананасами; рабы в тюрбанах зажигали факелы. Бал во дворце был в самом разгаре.

Мадек вновь обрел уверенность, дававшую ему силы последние два дня: этот человек здесь, сейчас он выйдет из дворца. Или хотя бы выйдет та девица и укажет дорогу к нему. Мадек решил подождать. Скрипки и флейты наконец умолкли. Музыканты в шелковых ливреях начали выходить из дворца. В огромном зале второго этажа, где стены были инкрустированы золотыми листочками, слуги гасили свечи в канделябрах, задергивали на окнах тяжелые зеленые занавеси. Бал закончился. С минуты на минуту гости должны были появиться на ступенях парадного крыльца и пройти мимо мраморного, украшенного тритонами бассейна. Послышались смех, короткие возгласы, приглушенная нечленораздельная речь – все эти звуки растворялись в ночи, долетая до Черного города, куда их относил ветер, и там смешивались с распевами индусских молитв.

Мадек вздрогнул: из дворца вышли несколько женщин со слегка растрепанными прическами и направились к паланкинам. Их лица и декольте были так густо напудрены, что пот прорезал в слое пудры маленькие бороздки. Мадек задумался: как узнать ту женщину с корабля, ведь все они похожи друг на друга, как гипсовые маски? Ища глазами знакомый мужской силуэт, он опять повернулся к входу во дворец и вдруг увидел ту, которую ждал. Густые рыжие волосы без пудры, изящная фигура, маленькая грудь. Это та самая женщина! И она с кавалером. Попались! Мадек спрятался за пальмой. Наконец-то! Пара медленно шла к ограде. Рядом бежал негритенок с факелом. Мужчина небрежным жестом отослал его; малыш немного потоптался на месте и со всех ног бросился прочь. Мадек ликовал, нащупывая под рубахой пистолеты. Он не будет торопиться, он дождется удобного момента. Пара направлялась к Белому городу, – он уже догадался, – где на улицах обычно темно. Он спрячется там и выстрелит, а потом скроется в Черном городе. Наконец-то он отомстит. От радости Мадек задрожал. Время от времени женщина останавливалась, чтобы поправить платье. Судя по всему, кавалер предпочел бы двигаться побыстрее. Он то и дело наклонялся к ней и шептал что-то на ухо; дама смеялась. Когда они входили в Белый город, он схватил ее руку и принялся целовать. Дама опять рассмеялась и отняла руку. Мужчина не унимался, его пальцы скрылись в складках ее платья. Дама подобрала юбки и бросилась бежать, или скорее притворилась, что хочет убежать.

Они оказались на узкой улочке, по обеим сторонам которой тянулись белые стены. Мужчина ускорил шаг. Мадек тоже заторопился. Несомненно, они уже почти пришли и сейчас остановятся перед тяжелыми деревянными воротами, за которыми скрывается пальмовый сад и дом с террасами и колоннами. Мужчина остановился возле третьих ворот.

– Идите сюда, дорогая, – проворковал он, протягивая молодой женщине руку, чтобы помочь ей перешагнуть через порог.

Голос у него был очень низкий, и это Мадека удивило. Но он, не задумываясь, вытащил пистолеты. Наступил долгожданный момент. Надо было стрелять, пока ворота не закрылись. Но женщина, споткнувшись о подол платья, остановилась перед своим спутником.

Мадек не решился выстрелить. Пара медлила. Мужчина попытался обнять даму и при этом задрал ей юбки. Она отстранилась, подобрала платье и исчезла в саду. Мужчина так и остался стоять на пороге. Одним прыжком Мадек достиг ворот и прицелился.

Противник развернулся неожиданно быстро. Мадек даже не успел выстрелить, – тот уже смял его и, захлопнув ворота, поволок в сад.

Они упали на землю и покатились по траве. Мадек яростно бросился на врага с кулаками, но вдруг железные пальцы стиснули его шею. Тот, кто душил его, обладал огромной силой. Но это не был человек с корабля. Мадек почувствовал, что теряет сознание. Хватка ослабла. Он ощутил на лице чужое жаркое дыхание. Затем последовал град ударов. У Мадека не хватило сил ответить.

– Ну что, будешь грабить?

Незнакомец схватил Мадека за шиворот и втолкнул его в дом, потом в огромный белый зал, освещенный свечами.

Затем он гнал его по длинному коридору, где спали несколько индийцев (те даже не проснулись от шума), по очень крутой лестнице. Наконец, за ними закрылась тяжелая дверь. Мужчина прихватил по дороге масляную лампу и поднес ее к лицу Мадека.

– Ну что? Будешь грабить? – повторил он.

Мадек чувствовал себя уничтоженным. Его оглушило превосходство противника, и дело было не только в силе ударов. Одним взмахом руки этот человек поймал, одолел и унизил его как никогда, и вот он распластан по стене какого-то подвала этим крепким великаном в бархатном полукафтане. Одежда явно стесняла незнакомца. По всему было видно, что он больше привык к открытому воздуху и свежим ветрам; может быть, он моряк или солдат. Его губы растянулись в улыбке, которая была даже не улыбкой, а какой-то сатанинской гримасой, адским изгибом рта. А взгляд! Мадек вздрогнул.

Огромные черные глаза, такие же, как у индийцев, взгляд, впивающийся, откровенно радующийся увиденному в чужих глазах страху.

– Молчишь? А ведь я знаю, что ты не воровать пришел… – В его голосе слышались сила, чувственность и легкий иностранный акцент. – Ты – матросик, который слоняется по улицам!

Было жарко. Казалось, кожа мужчины всеми порами источает влагу; его борода поблескивала в свете лампы. У Мадека было ощущение, что его взвешивают на руке, как звереныша. Мужчина придавил Мадека к стене и ударил коленом в пах. Влажная рука заткнула ему рот, подавив крик. Мадек сполз на пол. Мужчина выпустил его.

– Я скоро тебя навещу. И запомни мое имя… – Голос его зазвучал торжествующе, он был теперь еще более впечатляющим и хриплым: – Меня зовут Угрюм!

* * *

Жанна Карвальо лежала под москитной сеткой и прислушивалась. Она узнала шаги, прозвучавшие после стука каблучков Мариан. Она приподнялась на постели. Шаги – на лестнице. Она не смела дышать. Если Угрюм пройдет мимо ее двери в следующую комнату, комнату Мариан…

Это невозможно. Она же приняла все меры предосторожности. С первого взгляда ей стало ясно, что привело Мариан де Шапюзе в Пондишери. Она поняла бы это, даже если бы не читала записку, которую та ей отдала, даже если бы не знала, что представляет из себя старый негодяй Лестриверде, который прислал к ней эту девушку. Слишком броское платье, слишком смелое декольте. И томная улыбка, можно сказать, призывная… Добропорядочные дамы Пондишери сочли бы ее девицей легкого поведения. Жанну Карвальо подмывало выставить приезжую за дверь. Она прочитала записку и задумалась. Лестриверде был хорошим клиентом, которому она уже долгое время поставляла алмазы. Он обещал скоро приехать. Скоро – значит в течение года, а может быть, и двух лет, если война затянется. А может быть, и никогда. Англичане потопили уже столько кораблей, отплывших с Иль-де-Франса… Но если правда, что Годе приехал ради подписания мира, тогда старый Лестриверде примчится через месяц, а если узнает, что она отказалась принять эту полупроститутку, то вполне может устроить скандал и будет отныне вести дела с людьми Компании… Тогда не более чем через полгода их деловые отношения сойдут на нет. Жанна Карвальо не хотела рисковать. Она еще не была уверена, что любовь Угрюма стоит того, чтобы ради нее пожертвовать делами. И она приняла Мариан, но с одним условием, которое должно было оградить ее сердечные интересы: воздержание вплоть до приезда старого вояки.

– Пондишери невелик, дитя мое. Здесь все всё друг о друге знают. А заправляют в городе иезуиты. У меня хорошая репутация в Пондишери и за его пределами; я заключаю сделки с лучшими агентами Компании. Я согласна принять вас под свою крышу, но при одном условии: никаких галантных историй, никаких ухаживаний, понимаете? Ни интриг, ни ухаживаний.

Молодая женщина покраснела. «А она ранима, – подумала Жанна. – Еще не совсем испорчена. Она будет слушаться меня, но быстро привыкнет к индийской роскоши. А по мне бы лучше, чтобы она поскорее вышла замуж и уехала. Хоть с Лестриверде, хоть с кем-нибудь другим».

Пока же пришлось приютить девушку у себя и жить в постоянном страхе, что Угрюм…

Шаги приближались. Жанна опустила москитную сетку. Главное, чтобы он ничего не знал о ее бессоннице, о ее ожидании, о ее ревности. Она, Жанна Карвальо, которая, получив наследство после смерти мужа, разбогатела на торговле тканями, а потом оставила эту деятельность и переключилась на финансирование всех секретных операций Компании, она, которую все зовут не иначе как «Та Самая Карвальо», она – ревнует? От Лориана до Маэ, от Шандернагора до Карикала нет ни одного агента, который не знал бы ее, хотя у нее не было никакого официального звания. Не звание, а имя шептали те, кому не посчастливилось потерять все свои деньги, купив плохой шелк; ее имя вспоминали проигравшиеся в фараон. Из своего маленького будуара, где она ставила печати на векселя, Жанна управляла факторией; в ее руках была такая власть, какой никогда не было ни у одной женщины в Пондишери, даже у госпожи Дюпле, которая так мечтала перещеголять ее в интригах. Неблагоразумная госпожа Дюпле проиграла. Индийские купцы никогда не любили ее. А вот ее, Карвальо, они уважали, почитали, приезжали из Черного города, чтобы склониться перед ней в ее гостиной, предлагая самую лучшую слоновую кость Декана, самые чистые алмазы Голконды, самые красивые жемчуга и шелка.

Спрятавшись под покрывалом и притворяясь спящей, Жанна соизмеряла силу своей власти со слабостью своего сердца. Вот бы возликовали в Пондишери, если бы узнали, что она умирает от ревности, и из-за кого – из-за жалкого солдафона, который на пять лет моложе ее. То, что она выбрала его в любовники, еще куда ни шло, – каприз богатой женщины. Но любить! А она не могла не признаться себе: хоть ей и удалось ввести в заблуждение всех вокруг, она любила Угрюма страстно и самозабвенно, она была готова разрыдаться при одной мысли о том, что сегодня вечером он, возможно, изменит ей.

Что он там делает? Стоит за дверью и ищет ключ? Или крадется на цыпочках к другой, маленькой, юной, развратной?

Она не могла больше терпеть. Поднявшись, зажгла свечу, смешала в чашке холодный чай с араком. Не успела она допить, как услышала щелчок замка.

– Угрюм!

Это было сильнее ее, она вскрикнула слишком громко; зная при этом, что выведет его из терпения. Она опять спряталась под покрывалом, счастливая оттого, что он здесь, и при этом очень несчастная. Потому что сейчас он начнет орать, и она тоже рассердится или расплачется, а может быть, он опять поколотит ее, обвинив в том, что она не дает ему достаточно денег, будет угрожать, что уйдет, если она не подарит ему несколько двенадцати– или шестнадцатилетних баядерок.

Он зажег свечу в розово-голубом будуаре, находившемся перед ее комнатой, и действительно начал кричать:

– Эй, Та Самая, эй, Карвальо, ты хорошо сосчитала свои рупии?

Она не шевельнулась.

– Ты не спишь! – прорычал он.

На этот раз она не сдержалась:

– Почему ты пришел так поздно?

– Надо было сходить на бал, сударыня!

– На бал! Это когда ко мне должен прийти агент, чтобы продать нам свадебные украшения? К тому же у тебя была спутница! Две женщины для одного – это уже чересчур!

– Вы не всегда так говорили, сударыня!

Теперь он развлекался, разыгрывая перед ней показное уважение, бросая ей это «сударыня», которое она ненавидела. Потом внезапно опять превратился в солдафона, каковым никогда не переставал быть: как если бы она довела его до отчаяния, он швырнул свой камзол с галунами и рубашку с жабо на туалетный столик. Флакон духов из венгерского стекла разбился о паркет. Угрюм расхохотался и раздавил осколки каблуком.

– Угрюм! Ты ведь не в обществе майнцских карабинеров!

Он подошел к постели и отбросил москитную сетку.

– Нет, сударыня, но я и не в обществе французской королевы. А если бы даже вы и были королевой, то вы…

Он вдруг замолчал. Он тоже почувствовал, что в очередной раз разгорается их ритуальная ссора, и решил, что с него хватит. Жанне было сорок пять лет, она была отяжелевшей, неуклюжей, а он любил только юных девочек. У нее помятое лицо, она преждевременно состарилась в этом влажном тропическом климате. Но она богата, и теперь, решив уйти, он хотел любой ценой усыпить ее подозрения. К тому же он устал: целый день подкупал матросов, расхваливал им вольготную жизнь в индийской армии; потом был бал, и он зря потратил время на заигрывание с жеманницей, что живет в соседней комнате, а потом это дерзкое нападение, – было с чего устать, даже ему – немцу Угрюму, а иначе – Вальтеру Рейнхардту. Ему очень хотелось спать: два-три часа сна – и он встанет здоровый и свежий, как раз перед рассветом, и решит судьбу этого мальчишки, там, внизу.

Он сел на постель и попробовал изобразить нежность в голосе, но у него не получилось:

– Жанна…

Он провел своими удивительно длинными руками по густым волосам Жанны Карвальо, единственному, что в ней осталось красивого. Как он и предполагал, она не воспротивилась его прикосновению; по ее телу пробежала дрожь.

– Угрюм, Угрюм…

Он попытался улыбнуться. Он знал, что это не получится: из смеси гнева и смеха у него на губах всегда возникала неуместная ухмылка, а взгляд оставался угрюмым и мрачным, из-за чего он и получил это прозвище.

Жанна тем временем немного успокоилась.

– Итак, сударыня, что вам сказали агенты Дюпле?

– С ним покончено, друг мой, и славно покончено. Годе обнаружил в счетах большую недостачу. Госпожа Дюпле пакует чемоданы: через три недели губернатор отправится в Европу. А там, уж поверь, этого несчастного Дюпле ждет серьезное разбирательство…

– А война? – прервал ее Угрюм.

– С тех пор, как ты живешь под моей крышей, – рассмеялась Жанна, – ты ни о чем другом со мной не разговариваешь. Только о войне.

Он схватил ее за запястья, притянул к себе и тут же оттолкнул на подушку:

– Война вредит делам. Я беспокоюсь о твоих доходах.

Жанна посмотрела на него с изумлением: как можно быть нежным и грубым одновременно? Она начинала терять контроль над собой. Угрюм громко расхохотался: этого он и ожидал. Теперь она расскажет все, что ей известно. Он снова обнял ее.

– Отдохни, – улыбнулась Жанна. – Бездельники, которыми ты командуешь, могут спать спокойно. Англичане подпишут мир не позже чем через месяц.

– Месяц! – воскликнул Угрюм. – Месяц…

Она не заметила тревоги на его лице.

– Да, теперь будет мир, Угрюм. Дела пойдут хорошо, как прежде. Как тогда, когда тебя еще здесь не было.

– Но ты уже и так очень богата! Ты купаешься в бриллиантах, векселях и деньгах, я и сотой доли их не видел.

Жанна закрыла глаза и отдалась тому, что считала его любовью.

– Мы будем счастливы, Угрюм, мы будем счастливы…

На ней была рубашка из белого муслина, из тех, что как раз вошли в моду в Пондишери, рубашка очень тонкая и прозрачная… Вид ее тела утвердил его в решении. Он уедет. Шесть месяцев рядом с этой банкиршей – более чем достаточно. Конечно, когда он только приехал, то с удовольствием вкушал подле нее радость роскоши и покоя. Простой дезертир, каким он тогда был, мог довольствоваться этим, – ведь ему пришлось бежать после того, как он совершил несколько преступлений в армии пфальцграфа. С тех пор его горизонт расширился. Пусть эта женщина добилась, чтобы Дюпле назначил его командиром небольшого отряда, но продолжать жить с ней, при том, что она на пять лет старше его, – это было бы смешно. Тем более что поведение Карвальо стало настораживать: внезапные и потому подозрительные вспышки нежности, слезы по утрам, меланхолическое настроение, стоит ему пренебречь любовным долгом. И это еще не самое худшее. Худшее было впереди. Мир…

Жанна заснула. А он подошел к окну.

Несчастная! Наступит мир, и она думает, что вернутся времена, когда дела шли хорошо, а ведь в действительности все будет как раз наоборот. Как только подпишут соглашение, англичане наверняка укрепят свои позиции в Бенгалии и со свойственным им лицемерием начнут прибирать к рукам всю Индию. Самое ее сердце. Индию дворцов, плодородных равнин, купающихся в золоте махараджей. Угрюм уяснил себе все это из разговоров с торговцами, потому что теперь уже вполне прилично говорил по-тамильски. Там, далеко, есть горы, полные сокровищ, которые можно завоевать, сказочные города, которые можно разграбить. Надо успеть туда раньше англичан. Прийти в северные равнины с армией, с пушками. Продать себя царям, набобам, махараджам, чтобы потом было легче ограбить их. Что до этого города удовольствий, то пусть он живет своей жизнью. Продажа танцовщиц, завербованных в тамильских деревнях, мошенничество в кассах Компании, балы, партии в триктрак, лишение девственности под присмотром сводниц-матерей, публичные торги при заключении браков, которые всегда заканчиваются изменой, вполне допускаемой, если она обоюдна… Морская полуреспублика белых – Пондишери будет и дальше катиться по этому пути – до первого английского пушечного выстрела, до своего конца. Все это не интересовало Угрюма, потому что он стремился к пороку, к настоящему большому пороку, к похищениям, гаремам, рабам, пыткам, крови, танцам обнаженных дев. Везение без меры, женщины без счета, смертельный риск каждый день. И свежий ветер войны. За всем этим надо было отправиться на Север. Он вернулся к постели, приподнял москитную сетку и долго смотрел на горло Жанны. У него дрожали руки; уже год его тянуло к преступлению. Он сдержался. Еще несколько месяцев, и его желание исполнится. Он уже набрал людей, у него уже есть пушки, принадлежащие отряду, которым он командует. Он получил солдатское жалованье и ему прикомандировали офицера – какого-то дю Пуэ. Все это его не беспокоило: как только новобранцы привыкнут к Индии, месяцев через двенадцать-четырнадцать, он сбежит вместе с лучшими из них. И тогда все цари Индии окажутся в его власти…

Угрюм задул свечу. Единственное, что его пока удерживает – именно из-за этого он все еще делит ложе с Жанной Карвальо, – это недостаток денег, чтобы завоевать свою страну изобилия, чтобы подкупить людей, прежде чем пуститься с ними в пустыни или джунгли, чтобы набрать сипаев, чтобы соблазнять царьков, чтобы заказать новые пушки, чтобы купить десяток хороших слонов. Надо встать и, как в предыдущие ночи, пойти поискать, где Карвальо хранит рупии и бриллианты. Тут он подумал о подвале, который часто и понапрасну обшаривал, и вспомнил о запертом там матросике. Славный парнишка, с хорошо развитыми мышцами и весь прямо огонь. Пройдет пара лет, и он, может быть, станет грозным завоевателем. Но сейчас он еще нескладный дурень, разнузданный, глупый щенок. Надо наставить его на путь истинный, приучить к хитрости, к дисциплине. Заставить его страдать, чтобы он привык ко злу. Он отведет его к своим новобранцам. А утром отдаст на суд своего закона. Угрюм стал размышлять о средствах, которые помогут разговорить этого многообещающего, но чересчур молчаливого новичка. Он долгое время колебался между раскаленной добела кочергой и плетью, вымоченной в воде с перцем и лимонным соком, и, решив положиться на настроение момента, позволил себе три часа сна, по прошествии которых проснулся в точно назначенное себе время.

Рассвет еще не наступил, когда Мадек оказался полностью во власти Угрюма.

* * *

– Когда мы отправимся? – спросил Мадек, когда Угрюм развязал ему кисти рук.

– Ишь заторопился! Воевать уметь надо.

– Я умею!

– Еще рано, рано…

Глаза Мадека лихорадочно заблестели, как тогда, когда боль заставила его говорить. Он ненавидел этого человека; но при этом пошел бы за ним куда угодно. С той минуты, как он сломался под пыткой, между ними установилось нечто вроде странного союза, тайное и необъяснимое взаимопонимание; этот человек победил его, он пробудил в нем нечто дремавшее: жажду странствий, жажду происшествий в пути, жажду войны, жажду приключений. Сегодня утром, когда Мадек это понял, детство окончательно покинуло его.

– У тебя правда нет мест в кавалерии? – отважился спросить он.

Вместо ответа Угрюм снова взял лежавшую на углях кочергу и помахал ею перед носом Мадека. Тот отступил на шаг. Угрюм разразился своим жестоким, громким, хриплым смехом, эхом отдававшимся в подвале.

– Так когда же? – пробормотал Мадек. – Когда же?

Угрюм отложил кочергу.

– Через пятнадцать дней. В полночь. Жди в таверне «Бездомная Мария», это рядом с портом. А вот тебе на жизнь до тех пор. – Он вынул из кармана кошель с рупиями. – И помалкивай! Не забывай, что ты удрал с флота. Не доверяй никому.

Левой рукой Угрюм, как вчера, сдавил ему горло. Мадек едва дышал. Угрюм опять рассмеялся, чуть тише на этот раз, как если бы шутка ему надоела, и, отпустив мальчишку, показал на дверь.

Угрюм отвернулся. Мадек попытался еще раз взглянуть ему в лицо, ища хоть какой-то поддержки, улыбки, может быть. Но тот не шевельнулся.

– Проваливай!

Сжимаясь от боли, Мадек поплелся вверх по лестнице. Его подошвы, к которым Угрюм дважды приложил кочергу, горели. Идти было больно, он почти хромал. Он проковылял через белый зал, потом через вестибюль и пришел в себя, только выйдя во двор.

Наступил рассвет, голубой и уже жаркий, как все рассветы в Индии. В углу сада, рядом с тем местом, где они отчаянно боролись накануне, заспанные слуги перебирали зерно. Они взглянули на него с безразличным видом. Ворота были открыты. Мадек поспешил выйти на улицу, добежал до широкой дороги, остановился у пальмы и долго не мог отдышаться. Боль была жуткой. Наконец он совладал с собой и вдруг вспомнил о пистолетах, которые потерял во время драки. Они остались где-то в саду. Теперь, после того как Угрюм отпустил его, страх потихоньку отступал. В нем даже поднимался дух противоречия. Он решил сейчас же вернуться и уже хотел было войти в сад, когда вдруг на втором этаже, на террасе, увидел силуэт Угрюма. Он только сейчас понял, каких огромных, почти чудовищных размеров этот человек. Мадеку показалось, что он опять слышит его смех, и он со всех ног бросился наутек.

На углу улицы он остановился. Он был один. Один и как будто под хмельком. Он долго вдыхал аромат жасмина и ветивера, поднимавшийся из ближних садов; к этим запахам примешивался запах кари. «Аромат Индии», – подумал он и почувствовал, как в душе рождается что-то вроде поэтического настроения. Это длилось недолго. Мадек никак не мог выбрать между страхом перед Угрюмом и мечтой об Индии. В конце концов он решил отложить на будущее свои мечты о приключениях, что несомненно свидетельствовало о здравом смысле, и пошел тратить рупии в первый же подвернувшийся публичный дом.

* * *

Угрюм стоял на террасе лицом к восходящему солнцу и улыбался. Потому что он только что без предупреждения приоткрыл дверь в будуар Жанны и увидел, как она прячет бриллианты в тайник, который он искал уже несколько месяцев: оказалось, что это маленький инкрустированный слоновой костью сундучок, искусно замаскированный среди настенных украшений подле флаконов с розовой водой и баночек с пудрой.

Итак, стоит ему захотеть, и он станет обладателем всех драгоценностей, которыми Та Самая Карвальо торгует во имя увеличения своего богатства и во имя гибели высокомерных правителей Пондишери. Его удивило, что сундучок такой маленький. Но все равно. Он будет терпеливо ждать; однажды, вернувшись из экспедиции, он как-нибудь явится к ней, усыпит ее подозрительность, проверит, не увеличился ли клад. Ждать придется месяцев шесть – восемь. Не больше. На севере можно многого добиться.

Пора было возвращаться к Жанне. «Шесть – восемь месяцев», – повторил он про себя и вспомнил о маленьком матросике. За такое время из него не сделаешь настоящего воина. Тем хуже. Его можно будет бросить. Одним человеком больше, одним меньше… И кто знает, может быть, судьба когда-нибудь вновь приведет его к Угрюму. Гигант остановился возле комнаты Жанны и прислушался к звукам, доносившимся из соседней комнаты, где жила жеманница, не пожелавшая иметь с ним дела.

Он пожал плечами, потоптался перед дверью Той Самой Карвальо, постарался выразить на своем лице нежность и постучал.

* * *

Две недели, отделявшие Мадека от дезертирства, то есть две недели перед отплытием корабля, он слонялся по порту. Пока он гнал от себя мысли о бегстве. Угрюм оказался щедрым. Денег, которые он дал, хватило с избытком и на арак, и на дюжину продажных юбок и сари. Однажды Боженька и Визаж встретили Мадека, когда он возвращался из притона, и подивились переменам, произошедшим с их товарищем.