Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Глава пятая

То, что случилось с Григорием Зурабовичем Тагидзе, так ошеломило привычный ко всему научный мир, что не забылось до нынешних дней, хотя об истории этой чаще всего шептались, говорили вскользь, изредка что-то промелькивало в газетах; даже в шумный период гласности и сенсаций происшедшее с человеком, чье имя одно время было на слуху, все же замалчивалось.

Тагидзе ни слова не знал по-грузински, но легкий акцент у него имелся, это ему шло и не было наигранным. «У меня акцент генетический», – объяснял он сам. Возможно, это так и было.

Осмыслить жизнь отца и матери Сергей по-настоящему не сумел; ему, приученному к логическому мышлению, жизнь родителей казалась странной, недоступной здравому смыслу.

Как вообще они могли сойтись: строгий, неспешный в движениях, обстоятельный мужчина и верткая рыжая Оксанка, как звали ее все во дворе и в аптеке, где она работала? Она или улыбалась, или хихикала, и ей все улыбались, особенно мужчины, глядя на ее кругленькую попку, точеную фигуру с высоким бюстом. Она ничего не боялась, то, что с ней происходило, должны были знать все на свете, она ничего не хотела хранить в тайне.

«Разве я виновата, что он сразу полез ко мне в трусы, – кричала она в телефон. – Ты же знаешь, у меня не может быть любовника. У меня есть Гриша. А этот идиот вообразил, что может со мной прилечь, и стал просить, чтобы я немножечко уступила. Это называется – человек ухаживает. Так морковку покупают на базаре… Ну и скажи на милость, зачем мне одноразовый пациент? Я же тебе говорю, у меня есть Гриша, и этого вполне хватает на все свободное время. Он мне говорит: я скажу твоему мужу, где я побывал. Ха! Я сама ему скажу, тогда мы посмотрим, какой может быть мордобой…»

Ее многие принимали за еврейку, но она была русской, отец вывез ее из Кишинева.

Сергей равнодушно слушал ее веселые крики в телефонную трубку, раздававшиеся из кухни или соседней комнаты, долго не воспринимал их смысла, а когда стал соображать, о чем она кричит, краснел, потел и однажды, не выдержав, вышел к ней сердитый:

«Ну, мама, как тебе не стыдно!»

Она от удивления грохнула трубку на рычаги, огненным пламенем полыхнули ее волосы, сложила воинственно руки на груди:

«Ну, как вам нравится! Еще один наставник выискался. Он меня будет учить жизни. Еще писька как следует не выросла, а мать вздумал поправлять. Если бы ты рос, как я, то давно бы получил хорошего ремня и забыл бы, как подслушивать».

Ему стало обидно, что она так на него обрушилась, и он заревел во все горло. Она тотчас кинулась к нему, стала успокаивать, пока сама не заплакала.

Когда Сергей пытался говорить что-либо о матери отцу, тот улыбался, обнажая редкие прокуренные зубы:

«Ну, что ты, Серго, она у нас замечательно добрая. Только язык у нее очень длинный. Ну, что поделаешь?»

Отец никогда с матерью не скандалил, безропотно делал все, о чем та просила, а на работе никто не мог с ним договориться, и когда на это жаловались матери, она отвечала: «А что вы хотите? Он гордый, потому что князь, и у него есть об этом бумаги. Если кто-то от него чего-то хочет, то должен его уважать, а просто так от него ничего не получишь, только холеру в бок! И все дела!»

Он работал не переставая, и когда гулял, и когда лежал на диване, и даже в ванной; при нем всегда были листки бумаги и ручка. Потом Сергей узнал, что он редкий специалист по электронике и первым начал разрабатывать сверхчувствительные приборы. Во время войны в Афганистане он придумал простой, с небольшой карандаш, прибор-локатор, который за несколько метров начинал попискивать, если в земле была закопана мина. Это уж потом стали говорить: сколько бы людей спаслось, если бы этот приборчик запустили в серийное производство, а так от него несколько лет отмахивались, кричали: для армии дорого. Чушь – приборчик был дешев, просто его по-настоящему военным не предлагали.

У отца было много другой работы, но с этим приборчиком он извелся, перессорившись в объединении с кем только мог, возвращался домой злой, и только мама умела его успокоить. Садилась рядом с ним на корточки и преданно, как собачонка, заглядывала ему в глаза, и он отходил, начинал улыбаться.

Подразделение отца называлось группой. Не лаборатория, не отдел, а именно группа, куда входило несколько человек, и он сам себя с издевкой называл группенфюрером. Но зато группа никому не подчинялась, так придумал старый генерал, когда посчитал, что Тагидзе должен работать без узды, пусть в рамках режимного объединения существует островок свободы.

Но до кабинета генерала на четвертом этаже с внутренней охраной не такой уж легкий путь от комнаты, заставленной приборами, и «островок свободы» непрестанно подвергался нападению извне. Не было, пожалуй, такого начальника, который бы не пытался подмять группу, уж очень любопытные результаты она выдавала. А некоторым небольшая кучка с головой ушедших в работу людей казалась взбунтовавшимся кораблем, от которого по всему объединению распространяется крамола: если есть независимые работники, то завтра независимость могут потребовать другие, а это угроза установившемуся порядку.

Недели не проходило, чтобы кто-нибудь что-нибудь не проверял в группе отца; проверки грозили в лучшем случае закрытием группы.

Ко всему можно привыкнуть и к такому режиму тоже. Но странное дело, чем меньше отец придавал значение угрозам, тем больше о нем говорили в разных уголках огромного здания, словно не было в нем солидных отделов, которые возглавляли солидные люди, награжденные орденами за особыезаслуги, выделенные, отмеченные, вознесенные, а тихий, рано поседевший человек с упрямой складкой меж бровей, с походкой вперевалку, прижимающийся к стенам коридора, чтобы никому не преграждать пути, был, пожалуй, самым известным в объединении, хотя мало кто знал, чем он занят, да и большинство тех, кто заполнял многочисленные ячейки гигантского здания, даже не разбирались в смысле его занятий.

Когда-то должно было наступить время, чтобы недовольные поняли: существование Тагидзе – угроза их власти, хотя сам он ни о какой власти не помышлял. Но в такое они не могли поверить, такое просто не укладывалось в их понимание жизни, представляемой как бесконечная лестница вверх, на которой идет неизбежная толкотня. Вот они, эти недовольные, – а они вечно были недовольны всем, кроме самих себя, – решили, что с «островком свободы» надо кончать.

К этому решению они пришли, может быть, даже в тот день, когда старец генерал необдуманно приказал дать волю группе Тагидзе, с тех пор они и искали случай, но не торопились, им нужно было всестороннеобдумать действия, без этого они никогда ничего не совершали.

Время настало. Контролеры свалились со всех сторон. Кусались они больно, не как прежде, вообще многое происходило по-новому, и Тагидзе не выдержал. Он приходил домой с бутылкой, угрюмо пил в одиночестве. Мама подносила ему еду, просила: «Гриша, в тебе же ничего нет. Ты пьешь и не кушаешь. Это же вредно не только мозгам, но и почкам». Он нежно смотрел на нее и говорил: «Оксана, дай мне немного покоя. Больше ничего не надо – совсем немного покоя».

Иногда он исчезал, и мама искала его по городу. Лишь недавно Сергей узнал, где он пропадал, совсем недавно он услышал об этом от Люси.

В те дни Сергей увидел, что в человеке может накапливаться усталость, постепенно становясь злокачественной, вырабатывая как охранную зону – злобу; такая усталость бывает тяжелее мучающих по ночам страхов, она неизбежно двигает душу к пределу, называемому отчаянием.

Мама поняла это раньше других. Сергей слышал, как она кричала в телефон: «Они хотят, чтобы он наложил на себя руки. У него пустеют глаза… Я перегрызу им глотку, этому жулью. Ты ведь меня знаешь, я под поезд кинусь, чтобы он его не переехал».

Как она сумела пробиться в охраняемый генеральский кабинет, никто не знал. Но она ворвалась туда, упала на ковер, ящерицей проползла к ногам перепуганного старика. Хрупкая рыжая женщина повторяла только одно: «Спасите!.. Он же погибнет, совсем погибнет!.. Спасите!»

Помощник генерала с трудом оторвал ее от ковра, усадил в кресло, и в это же время в кабинет вбежали люди в белых халатах. Увидев их, мама закричала: «Сами пейте ваши капли! Уходите, или я сейчас так закричу, что сбежится весь белый свет!»

Генерал пришел в себя и дал знак медикам и помощнику, чтобы те покинули кабинет. Сухонький, с трясущимися руками, он сел напротив мамы и тихим голосом попросил рассказать, что ее заставило ворваться к нему. Глядя в его выцветшие глаза, она сразу успокоилась и довольно толково объяснила, что делают с отцом, и спросила генерала: «Ну, скажите, если у человека в голове не пусто и если он гордый, то разве он может выдержать, чтобы его травили всякие безмозглые шавки? Или теперь талант стал бедой?»

Генерал смотрел на нее печально, кивал головой. «Талант всегда был бедой», – сказал он.

Генерал был уж не жилец и знал об этом, ему хотелось совершить нечто доброе, раньше он со многими людьми обращался круто и часто несправедливо и тоже помнил об этом. Он пообещал:

«Я позабочусь. Все будет хорошо».

Но ничего хорошего не произошло. На следующий день генерал слег, чтобы больше не вставать, и тут же поползли нелепые слухи, что жена Тагидзе довела генерального до инфаркта, старик – ее жертва.

Отец, полупьяный, сидел на кухне, гладил по рыжим волосам прижавшуюся к его ногам и скулившую, как собачонка, маму. Он говорил с тоской: «Ну почему ты такая невоздержанная, Оксана? Им совсем не нужны твои слезы. По ним никогда не плакали женщины, у них совсем не такие женщины, чтобы плакать. Те, кого покупают, только расплачиваются. Разве же они поймут, что такое настоящие женские слезы?»

От этих слов мама начинала еще больше скулить и, обняв ногу отца, целовала его в колено.

Самое страшное началось уж после того, как не стало генерала. На этот раз в группу отца вместе с военными пришли работники ОБХСС, и Сергей услышал: отца обвиняют в хищении золота и серебра. Отец и в самом деле получал для своих приборов какое-то количество благородных металлов. Придумать их недостачу можно было всегда. Проверяющие все колдовали и колдовали, в их документах все чаще появлялось слово «хищение».

Мама в телефон говорила кому-то шепотом, охрипшая от ужаса: «Он ничего не боится. Но если они его сделают вором… Гордый человек не пойдет в тюрьму, как жулик…»

В то утро отец был удивительно спокоен, тщательно выбрился, надел хороший костюм, он не любил галстуков, но на этот раз повязал синий в белый горошек, поцеловал мать, сказал Сергею: «Пойдем».

Они вместе вышли и вместе оглянулись возле лифта. Мать стояла в провале дверей, глядя на них расширенными сухими глазами.

Они миновали молча двор, отец сказал:

«Нет ничего позорней быть казнокрадом. А я честный мастер… У честных мастеров в таких случаях есть один способ борьбы. И ты должен понимать такое».

Он говорил это обыденно, словно давал напутствие Сергею, и попрощался спокойно за руку.

Повесился он на работе, выдворив всех из своей комнатенки. В письме, которое не показали даже матери, но прочли под расписку Клавдии Васильевне, он повторил то, что сказал Сергею, прощаясь, и там же сообщил: не хочет осквернять своей смертью дом.

С матерью после похорон отца творилось нечто ужасное. Она начала исчезать из дому, и Сергей долго не мог понять, где она пропадает. Соседи сказали, что видели, как она садилась в автобус, идущий на кладбище.

Он нашел ее у могилы отца, увел; несколько дней она оставалась дома, потом он снова находил ее на кладбище и, покорную, молчаливую, уводил оттуда. Она и умерла там. Сторож, узнав адрес по паспорту, привез труп домой, ждал на лестничной площадке, пока не появился Сергей, и потребовал плату.

Сергей поднял ее с кафельных плит, легкую, усохшую, с выбеленным лицом, принес в комнату, уложил в постель и долго сидел, плача, пока его не увели соседи…

Потом, когда он пришел в себя и стал размышлять, какая беда свалилась на семью, внезапно услышал от Клавдии Васильевны: «Конечно, его все время травили… всех нас… Но они озверели после статьи в газете. Ко мне приходила эта девчонка. Она ведь написала от чистого сердца. Правду написала… Но она плакала и говорила: это я виновата… Господи, какая у нас страшная жизнь, если правда становится пулей».

Да, совсем не случайно Люся появилась рядом с ним.

Нет, конечно, он не забыл, как после той странной ночи, когда они сбежали с дачи, а затем ехали в электричке, он услышал от нее об отце.

Они сидели в полупустом вагоне, за окном рассвет уже тронул мелькающие кусты и деревья, у стволов которых колыхался туман, все это отчетливо было видно сквозь грязное стекло электрички, пока не заслонилось серой стеной с черными и ржавыми подтеками, вдоль которой бежал мальчишка, чумазый, лохматый, и надсадно кричал; едва он исчез, как потянулись длинные составы грузовых вагонов, указывая на быстрое приближение станции. Сергей держал Люсю за руку, и пальцы ее холодели; по мере того как приближалась конечная остановка, все более чужим становилось ее лицо. И прозвучали неожиданные слова об отце. Они не очень его тронули, удивили, но не настолько, чтобы потрясти. Всякое бывает в этой жизни. Людские судьбы сплетаются меж собой. Это естественно…

Тогда он не знал, что их сближение в лесу у незаконченного сруба подле ручья – лишь начало. Время, грохочущее, как электричка, врывающаяся на вокзал, понесло его дальше от того случайного дня, и он не успел испытать горечи расставания, хотя перед тем, как оно произошло, он все же испытал сожаление о неизбежности потери.

А теперь… Он еще не способен был объяснить, чем эта женщина сделалась необходима ему. Может, он, вращаясь в толпе озлобленных от забот и неустройства людей, устал от одиночества, от неуютной замкнутости жизни.

Его не смущало, что Люся сказала тогда в электричке об отце. Мало ли что было… Это отсеклось, осталось позади.

Он понимал: после вызова к Луганцеву начинался некий новый этап его жизни, и в этом следует разобраться прежде всего. Кто он? Всего лишь научный рядовой сотрудник. У него нет того, что было у отца.

Иногда он, задумываясь над своим будущим, приходил в уныние: открывалась однообразная, в колдобинах и лужах, как после холодного дождя, дорога, по которой идти было трудно и противно.

«Но ведь так не должно быть… Не должно. Ведь вырываются другие. Хоть раз в жизни, да посетит человека удача». Этим он успокаивал себя, понимая: без такой надежды жизнь вообще бы была невыносима.

Статья Люси в свое время взорвалась, как бомба. Она доказывала, что Тагидзе травили намеренно и умело, как научились у нас уничтожать любые таланты, чтобы не выглядеть рядом с ними бездарями, зря жующими свой хлеб.

В ту ночь, когда он был впервые вместе с Люсей, он ей сказал: «Может быть, ты сама не знаешь, но ты многим подсказала, как уцелеть в науке».

«Как?»

«Не высовываться прежде времени».

Она горько усмехнулась:

«Но я ведь думала о другом…»

Глава шестая

Илья Викторович по утрам поднимался тяжело и неохотно, словно удивляясь: ночь прошла, а он еще жив, должен сделать зарядку, хотя делать ее не обязательно; принять душ, спуститься вниз на лифте, чтобы взять почту, а уж потом пойти к столу, съесть тарелку овсянки, выпить кофе, и все утро в нем держалась тоска: а что же дальше? Ведь за всем этим до отвращения привычным действом – ничего, тягучая пустота нетребовательного времени.

Перелистывая газеты, он не очень углублялся в смысл текстов, а перебирал в мыслях прожитое вчера, чтобы отыскать событие, которое будет иметь продолжение в никчемности наступающего дня, придав этому дню хоть какую-то смысловую законченность. Если же ничего такого не находилось, он еще больше мрачнел, все ему становилось немило, одевался и уходил бродить по улицам в надежде на случайность, которая всерьез заинтересует его, но надежды редко сбывались. В такие дни тоска, скопившаяся за ночь, не развеивалась, густела, как туман над болотом в безветренные дни, и наступала бессонница, доводившая его до мыслей о смерти.

Но нынче он чувствовал себя в форме. Слежка, обнаруженная им во время прогулки в парке, взбодрила, привела в радостное возбуждение: ага, испугались старика. Нет, не зря он начал закручивать выпестованный в одиночестве сюжет.

А ведь были сомнения. Да как им не быть – в действиях его нет той обязательности, которая прежде диктовалась долгом и приказом, но постепенно он убедился: его замысел выше того, что он делал прежде, потому как выражает его свободную волю. Илья Викторович в этой ситуации сам дает себе приказы и сам же их выполняет. Потому-то он полностью в ответе за совершаемое.

В свое время Луганцев переиграл его умно и коварно, Илья Викторович едва унес ноги, с трудом оправившись от поражения. Луганцев, видимо, твердо уверовал: Илья Викторович выпал из игры, его попросту более не существует. Но смириться с этим Илья Викторович не мог. Право ответного удара сохранялось за ним. Сейчас и наступил такой момент: или он сумеет нанести удар, или Луганцев уйдет безнаказанным и тогда станет недосягаем.

Всего лишь три дня назад Илья Викторович получил сведения о назначении нового премьера и о том, что должность одного из первых замов премьера будет предложена Луганцеву. Илья Викторович не сомневался в достоверности слухов. К этому посту Луганцев шел уверенно и вот наконец приблизился к цели.

Илья Викторович без труда представил, как взойдет на трибуну парламента вальяжный, бородатый, с радушной улыбкой Луганцев и его будут приветствовать. Он сравнительно молод, академик, кумир технических либеральных кругов, к нему с уважением относятся даже неуемные крикуны из крайне левых и крайне правых кругов, первые – за смелость мышления, вторые – за связь с людьми военно-промышленного комплекса. Но радикалы такого не принимали в расчет, мало ли кто из ученых работал на войну. У Ильи Викторовича и сомнений не было, что Луганцев пройдет в правительство. Его и остановить некому, кроме… да, да – кроме Ильи Викторовича.

Можно было бы и смириться, приказав себе: ну, зачем мешать, никто тебя не толкает, зачем на исходе жизни ломать человеку карьеру. Но едва Илья Викторович осознал, что Луганцев и в самом деле выйдет на такой крупный пост, а возможно, со временем прорвется и дальше, тут же и понял – это и есть его последний шанс остановить ненавистного человека, которого он же и выпихнул наверх и от которого первый же получит, может быть, смертельный удар.

Немало людей удивлялось быстрому взлету Луганцева, были и такие, пожалуй, большинство, которые считали, что Иван Кириллович и в самом деле крупный ученый, прекрасный организатор, человек, имеющий высокий авторитет среди ученых. Но только очень немногие знали – Луганцева сделали. Выбрал его в свое время для продвижения наверх Председатель, любивший именовать себя «рядовой необученный», бывший в юности матросиком речного флота, а потом взявший все тайные нити государства в свои руки, что помогло ему взойти затем на главный пост страны, пусть на короткое время, но все же… как пишется, «оставить след в истории Отечества».

Где-то в восемьдесят первом Илью Викторовича вызвали к Председателю, тот сидел за обширным столом, сбросив серый пиджак, в очках, за которыми голубели зоркие глаза, он встал при виде Ильи Викторовича, с высоты своего роста посмотрел пристально, пожал руку, предложил садиться, а сам занялся тем, что крепкими пальцами начал сцеплять и расцеплять медные скрепки, образовывая из них замысловатую цепочку. Голос у него был властный, ровный, и ему не нужно было напрягать связок, более того, казалось, что он старается говорить шепотом, но не может подавить зычности голоса. Сначала последовал привычный интерес к здоровью Ильи Викторовича, его самочувствию, участие было отработанным, дежурным, и Илья Викторович ждал, когда же последует главное.

Председатель пододвинул к себе бумаги, его рукав ослепительно белой рубахи чуть не смахнул самодельную цепочку, но ловкие пальцы задержали ее падение.

«Вот тут у вас парень есть, Луганцев… Ваш послушник, Илья Викторович… У него прекрасные знания, широкий спектр общения, ну, и недюжинное государственное мышление… Мне его рекомендовали. Нам очень, – он подчеркнул это слово, – нужны люди науки… Сейчас нужны… За Луганцевым голодное детство, тяжелые годы в провинции, хорошая работа на нас… Ему верят, за ним пойдут. Среди академиков должны быть подлинные аристократы духа, а не гнилье… Не эти сытые, рвущиеся к еще более жирному пирогу. А потом, когда набьют желудок, забываются, начинаются всякие декларации, политика… Короче: скоро выборы в академию. Вам следует побеспокоиться о Луганцеве. Вы знаете научный мир, вам и карты в руки, – и тут он пошутил: – Хотя я любитель не карт, а домино».

Позднее Илья Викторович убедился: не он один заботился о Луганцеве, особую активность проявлял старый знакомец Судакевич. У него-то, скорее всего, и были главные нити, позволявшие направлять движение Луганцева по жизни.

Невысокий, плотненький Судакевич был веселым человеком, любил остренькие, с перчиком анекдоты, любил выпить, рядом с ним всегда кружили красивые женщины. Однажды ему Илья Викторович сказал: «Сам-то у нас анахорет, не любит сального… А ты?» На что Судакевич весело ответил: «Он-то, может, и не любит или делает вид, да генсек у нас юбочник, а его рассказиками про это самое кормят, как больного манной кашей с ложечки. А кому, как не нашему, кормить?.. Другие тоже кормильцы есть, но и наш среди них».

Конечно, вознести Луганцева в то нелегкое время, когда научный мир затаился, было сложно, одному Илье Викторовичу не под силу… Хотя, может быть, и справился бы один…

Он был вхож ко многим научным светилам первой величины. Это для других они застегнуты на все пуговицы, а для Ильи Викторовича… Они ведь понимали, как много он знал о них. Чаще всего он приезжал к ним на дачу, предварительно позвонив, он был обучен нескольким английским и французским фразам, мог поддержать легкий разговор о поэзии или шахматах. Прибыв в гости, Илья Викторович вел себя свободно, и ему удавалось быстро развеять напряжение, с каким обычно встречали ученые людей его профессии.

А бояться светилам было чего. Слишком круто обошлись с главным возмутителем спокойствия среди научных деятелей; он был не только академиком, лауреатом, но и трижды Героем – высоки, ох, как высоки знаки отличия!

Прежде чем возмутителя спокойствия выслать в Горький под жесткий надзор, в кабинете Председателя собирались совещания, они тянулись долго; Председатель вообще любил заседать долго, шевеля различные предметы и бумажки на столе, а людей, ищущих формулировки, оглядывал сквозь очки голубыми глазами, которые то отливали сталью, то пригасали от усталости; он по десять раз выслушивал каждого, поставив сложную задачу: нужно изолировать, но создать условия, не лагерь, не шарашка, даже не закрытое учреждение, обычное жилье, но под охраной, в известном городе, но лучше режимном. Остановились на Горьком. А потом уж это утверждалось в узком кругу на Политбюро.

Научный мир так перепугался после выступлений разных крикунов о свободе, о демократии, что седые, облеченные званиями, почетные-распочетные члены зарубежных обществ и академий поставили свои подписи под письмами, требующими кары возмутителю спокойствия, называя его клеймящими словами; шло даже какое-то негласное соревнование – придумать словцо похлеще.

То, что высылка в Горький научного кумира – акт отчаяния, да к тому же не свидетельствующий о глубоком уме, стало ясно почти сразу. Весть о высылке была равносильна гигантскому взрыву, произведенному посреди Тихого океана и погнавшему волну многометровой высоты на многие континенты. Даже Илья Викторович содрогнулся. К тому времени у него скопилось достаточно цинизма, чтобы скептически отнестись к действиям руководства.

Дома он сказал Римме Степановне: «Эх, не умен, совсем не умен этот рядовой, необученный. Столько лет у нас сидит, а ничему не научился. Самое скверное, когда делом заправляют непрофессионалы. Потом нам приходится подчищать…»

Но поправить ничего было нельзя. Где-нибудь в нормальной стране после такого взрыва шеф тайной полиции ушел бы в отставку, а этот высокий очкарик с зычным голосом, голубоглазый ангел смерти,как назвал его бойкий генерал, за что и поплатился, сделал вид, будто совершил злодеяние из сострадания: мол, не вышли он человека, известного всему миру, в Горький, его бы направили куда-нибудь подальше или бы умертвили. Гуманист, да и только.

Люди науки жили в страхе, а страх должно было развеять, но не получалось. Тогда и решили: в академию придут свои люди, способные навести нужный порядок, создать вновь видимость демократического режима.

Вот и начал разъезжать Илья Викторович по академическим дачам. После обеда или завтрака брал дружелюбно хозяина под руку, они прогуливались где-нибудь под соснами, беседуя о молодых ученых, Илья Викторович словно ненароком упоминал о Луганцеве, говорил – этот молодой ученый нуждается в поддержке, а то ведь опять на выборах набросают ему черных шаров. Хозяин дачи понимал все без труда. Он верил, что прежняя свобода выбора закончилась, у организации, которую представляет Илья Викторович, есть способ проверить, кто как голосовал, сейчас всякое тайное становится явным.

И Луганцев без особого труда вышел в члены-корреспонденты Академии наук, а затем через некоторое время в действительные члены. Никто из светил не решался кому-либо рассказывать о визитах на дачу Ильи Викторовича.

И первое, что сделал Луганцев, добился, чтобы Илью Викторовича выдворили на пенсию. Ему не нужны были свидетели. Слишком уж обыкновенная история – Илья Викторович должен был ее предвидеть.

Нанести удар следовало неожиданно. Для этого и нужно-то было – подготовить документы по Луганцеву и передать их наиболее радикальным членам парламента. Илья Викторович обдумывал, каким путем это сделать, у него было несколько возможностей, но не очень надежные… А вот журналистка, которая в свое время ударила по Ивану Кирилловичу в защиту Тагидзе… вот эта девчонка ни перед чем не остановится. К тому же она аккредитована на сессию Верховного Совета, вхожа к парламентариям. Илья Викторович встречал ее подпись в газете под беседами с наиболее радикальными среди них. Найти ее не составляло большого труда.

Все-таки у Ильи Викторовича сохранились кое-какие связи. И ребятишки выяснили для него об этой девочке из газеты. Самым, пожалуй, важным из сведений, полученных Ильей Викторовичем, было то, что девочка связана с сыном Тагидзе. И если эти оба узнают из документов, как много подножек подставил Луганцев Григорию Зурабовичу и как он придумал направить в его группу работников ОБХСС, заранее зная, чем это кончится, то вряд ли журналистка и сын Тагидзе останутся равнодушными к документам, которые хранятся у Ильи Викторовича. Конечно, он подстрахуется. Но выйти на парламент через молодых – прекрасный ход.

Все же неожиданности не получалось. Почему за ним установили слежку? Или Луганцев, вспомнив об Илье Викторовиче, решил действовать, он знал – тот, покидая свое место, унес архив, и надо было его найти. Но возможен и другой вариант: они пронюхали, что он занялся делом Луганцева.

Архив он упрятал немудрено: в старом сейфе на чердаке дома, в котором жил; проникнуть туда можно было через люк с лестничной площадки последнего этажа, пройти в угол за трубы, там было нечто похожее на свалку; сейф лежал меж двух бетонных глыб, был он с облупленной краской, ободранный и вряд ли мог привлечь чье-либо внимание, ключи у него были не простые, хранились на связке.

Позавчера, когда Илья Викторович доставал из сейфа серую папку, пользуясь карманным фонариком, он мог твердо поручиться – к делам никто не прикасался, метки были целы; в сейфе могли шарить только после его ухода, но и тогда они вряд ли обнаружили бы, какую именно папку он взял, ведь описи дел не было.

Да, да, серая папка с надписью «И. К. Луганцев» была не проста, в ней лежали документы, полученные от бородатого академика, добытые разным способом из управления; тут хранились и начальные отчеты профессионала-стукача, разработки планов, но самые сильные бумаги – записи бесед с опальным академиком.

Как-то в кабинете Судакевича Илья Викторович услышал такой разговор: мол, следует в Горький направить молодого талантливого физика, к которому главный диссидентСоветского Союза проявляет интерес, на что последовал краткий ответ: «Не надо. Там бывает Луганцев. Они знакомы десять лет… Этого достаточно».

Конечно, в папке самыми взрывными и были отчеты о беседах Луганцева с главным диссидентом; хранились и другие документы, может быть, более важные, но нынче они не могли произвести столь взрывного эффекта, как эти записи бесед.

Опальный академик в перестроечныевремена сам стал парламентарием, умер перед выступлением, похороны его вылились во всемирную демонстрацию демократов, а после смерти его возвели в сан святого. Стоило Илье Викторовичу прикрыть глаза, увидеть знакомый по телевизионным передачам парламентский зал, услышать, как во время обсуждения кандидатуры Луганцева произносится слово сексот, и тогда уж нетрудно представить, чем все может обернуться. Тайный агент, а в молодости стукачишка, сделавший свою карьеру при помощи КГБ, – не просто позор для академика, это его конец.

Сомнений у Ильи Викторовича не оставалось: слежка началась только потому, что он занялся делом Луганцева. Но архива они все же не обнаружили. Иначе зачем им вести наблюдение? Те, кому нужен был Луганцев на посту заместителя премьера, заботились о его охране. Все это правдоподобно.

Но есть одна деталь, которая мешает Илье Викторовичу сделать окончательный вывод: а захотел бы Луганцев в нынешние дни открыть перед кем-либо, вот хотя бы перед теми новенькими, что пришли на Лубянку, то, чего он более всего боится?

Вот то-то. С этого вопроса и начинается тайна.