Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Иосиф Герасимов
Вне закона
(Авторский сборник)

ГОД УСЛОВНО

Глава первая

1

Преступление, совершенное в ночь на 28 мая 1984 года в шестидесяти километрах от Москвы, не получило широкой огласки, о нем не писали газеты, да и в городе говорили недолго, хотя преступник был найден, состоялся суд, но обо всем этом постарались забыть. Кроме, разумеется, тех, кто пострадал и не смирился, что еще одна мрачная тень позора легла на дни тревожного безвременья.

В ту пору люди по утрам, включая радио, прислушивались к музыке, и любой концерт симфонического оркестра настораживал, как тайный знак о смерти одного из тех, кто стоял по праздникам на трибуне у Кремлевской стены и жестом старческой руки приветствовал колонны разуверившихся людей, но все еще не расстающихся со слабой надеждой на чудо. Тревога была всеобщей, магазинные прилавки оставались полупустыми, усилились слухи – урожая хорошего ждать нечего, и на рынках цены поползли вверх.

Белоголовый больной старец, проживший долгую жизнь канцелярского чиновника, занял самый верхний пост в государстве, за ним не числилось никаких подвигов – ни ратных, ни трудовых, хотя на груди сверкали три золотые звезды; вознесение его было таинственным, но не вызывало особого любопытства; с телевизионных экранов он блаженно улыбался веснушчатым лицом, изредка произнося дежурные слова о неизбежности экономического взлета. Все понимали: он пришел управлять делами огромной страны ненадолго и вряд ли сумеет внести в жизнь какие-либо перемены. Усталость сонной паутиной затягивала горизонт, ожидание приводило в уныние, а то и к бесшабашности, разгулу, пьяным кутежам, стражи порядка выходили из доверия. Быстро старились души людские, ведь давно известно: не время, а безвременье ведет к дряхлости. Состарившаяся душа не способна ни удивляться, ни содрогаться. Поэтому-то, наверное, и свершившееся в ночь на 28 мая не вызвало заметного волнения в городе.

Что же касается тех, кто вовсе не знал о происшествии, хотя затем оказался причастным к нему, те жили в привычном неспешном ритме, который нарушен был в какой-то мере предыдущим годом, но не настолько, чтобы изменить сам образ существования. К таким относился и Николай Евгеньевич. Он подходил к шестидесяти, но не ощущал в себе признаков старения, его худощавое тело было подтянуто, без складок на животе, седина в темных пышных волосах пряталась незаметно, он не придавал ей значения – так выглядят и сорокалетние – и производил впечатление человека радушного, открытого, с губ редко сходила тонкая улыбка, и серые глаза смотрели с лаской. Однако с кем бы он ни встречался, тот чувствовал – Николай Евгеньевич человек твердый и сокрушить его волю, даже поколебать, вовсе не легко.

Вечером перед 28 мая он вернулся, как обычно, в семь часов, жены дома не было – в последние годы он не очень-то интересовался, куда она исчезает, – собрался ужинать, и тут произошло событие, заставшее его врасплох. Вообще-то он уверовал – никакой неожиданности для него не существует. Что бы на него ни свалилось, какое бы коварное дело ему ни подсунули, он тотчас найдет решение. И все же… все же случившееся привело его в такое замешательство, что чуть было его не охватила паника, Николай Евгеньевич едва преодолел себя.

Тут надо знать, что министерство, которым руководил Николай Евгеньевич, не было из тех, кого числили в первом эшелоне, оно, пожалуй, не значилось и во втором, конечно, в обоз его не воткнешь, но все же… В первом эшелоне шли могучие фигуры, их имена не сходили со страниц газет, они становились известными как авторы глобальных проектов, сулящих небывалую добычу энергии или самых важных для индустрии материалов. За эти проекты их щедро награждали, кое-кто из них утверждался в науке, получал академические звания, им выделяли из государственной казны основные суммы и фонды. Не только Николай Евгеньевич, были и другие министры или люди науки, которые понимали – проекты обещанного не принесут, огромные расходы, рассчитанные на много лет вперед, вряд ли окупятся в течение жизни авторов, но идти войной на китов первого эшелона или выражать сомнения по поводу их деятельности было бесполезно да и опасно. Они умели объединяться и двигались как слоновье стадо: попадешься под ноги – сомнут. Даже когда их ругали, то ругань оборачивалась в их же пользу, никто не хотел с ними конфликта, и потому после ругани следовали поблажки, а то и награды.

Но отрасль, которую вел Николай Евгеньевич, должна была существовать, ей необходимо было утверждаться, и она утверждалась, пока не наступило время, а оно подошло словно бы исподволь, и обнаружилось – без их изделий не может работать в нынешних условиях никто.

А потом… Потом началось падение китов. Они низвергались с грохотом, за их могучими фигурами обнаруживалась пустота обещаний и убогость проектов, приводивших к разрухе добытого прежде. Их меняли срочно, иногда торопливо, чаще выдвигая вперед директоров заводов, показавших в тяжких условиях свою дееспособность, или начальников трестов. Но ведь и впрямь есть предел компетентности. Отличный директор не всегда мог взять на себя отрасль, да еще если она в плачевном состоянии. Замены кое-что сдвинули. Кое-что, а не всю ситуацию. Появились успокоители: не все сразу, вот приглядятся люди, обдумают, выйдут со своими планами…

А Николай Евгеньевич продолжал свое дело. Конечно, не все у него было хорошо, но жил он в радостном ощущении свободы, поднимался с этим чувством и ложился, словно сбросил с себя тяжелейшую, сваренную из непробиваемого металла одежду, и задышал легче и глубже…

Едва он, собравшись поужинать, направился в столовую, где молчаливая Марфа накрыла на стол, как раздался телефонный звонок, это был тот самый аппарат, трубку с которого нельзя было не снять; все же он подошел не спеша, сказал:

– Слушаю.

И удивился, узнав хриплый, густой голос Крылова, директора московского завода; тот звонить по этому телефону не должен был, хотя и ходил у Николая Евгеньевича в доверенных лицах.

– Шеф, – хохотнул Крылов, – я тут рядышком. Если позволишь – загляну. Есть вопрос…

Николаю Евгеньевичу это не понравилось, однако же он прикинул: коль Крылов звонит по этому телефону да домой в такой час – значит, принять его надо.

– Заходи.

Николай Евгеньевич крикнул Марфе, что будет гость, пусть подаст еще прибор да не жмется, достанет из холодильника икры и осетрины: Крылов был толст, вальяжен, носил лохматую, не очень опрятную, как у попа, бороду, любил вкусно поесть.

Он явился минут через десять, прошел в столовую – так указала ему Марфа, увидел накрытый стол, чуть не хрюкнул от удовольствия, приподнял пакет:

– А я со своим горючим. С пустыми руками посчитал – негоже.

– Да этого добра у меня достаточно, – отозвался Николай Евгеньевич. – Садись, я еще не ужинал.

Крылов ловко открыл пакет, поставил на стол выдержанное доброе виски, тут же широкой лапищей крутанул белую пробку; он вел себя бесцеремонно – впрочем, всегда был таким. Николай Евгеньевич ему спускал, потому что от Крылова часто исходили дельные советы. Было время, когда Николай Евгеньевич предложил ему перебраться в министерство в замы, но Крылов решительно отверг: я хозяин и у меня в руках натуральная продукция, а не бумажки, и это Николаю Евгеньевичу понравилось. Авторитет у этого бородача на заводе был непререкаемый, правда, слыл он матершинником и анекдотчиком, никого и вроде бы ничего не боялся, но с горкомовскими работниками не задирался, однако близко к себе не подпускал, дома для рабочих строил, нужное число квартир без всякой натуги горисполкому отпускал, наверное, и чем-то другим помогал, но, когда бывали авральные дни, никого из посторонних на заводе не терпел, и с этим мирились.

Крылов разлил виски по фужерам, быстро наложил себе в тарелку разной еды, словно был в этой квартире хозяин, спросил:

– Рванем?

Николай Евгеньевич усмехнулся: «Бурбон и есть бурбон», однако выпил с охотой. Виски привычно обожгло горло, он запил боржоми, неторопливо закусил:

– Ну, и что это ты ко мне эдаким манером ворвался?

– Пустяковое дело, – хохотнул Крылов, губы его были так густо обрамлены волосами, что он, закусывая, широко раскрывал рот и глубоко совал туда вилку, все же делал он это опрятно – крошки не падали на бороду.

– С пустяком можно было бы и по телефону.

– Э-э, нет, – опять хохотнул Крылов, – тут такой пустяк, что чужих ушей не любит.

– Так ты же к такому телефону добрался.

– Ого, иначе ты бы и трубку не снял. Знаю твой норов. А уши у каждого телефона есть.

Николай Евгеньевич нахмурился, он таких разговоров не любил.

– Ну, давай свой пустяк.

– Да вот, понимаешь, понять хочу, почему ты итальянцев невзлюбил?

Николай Евгеньевич понял сразу: у него в столе давно лежал проект контракта с серьезной фирмой, но он все тянул с ним; собственно, ему дали не один контракт, а два и с разными условиями, и получилось, если он подпишет оба, то образуется разница в суммах, и непонятно было, для чего эта разница нужна, куда она пойдет.

Он-потому и держал у себя контракт, чтобы разобраться – для чего все это делается. До сих пор он один знал, как следует добывать для себя валюту, которая не подотчетна ни финансовым, ни контрольным органам, так сказать – свой тайный банковский капитал, иностранные фирмачи охотно шли на это, а может быть, наши их приучили. Тайная валюта обеспечивала и некоторую независимость, а она нужна хотя бы для деловых встреч, для разного рода сувениров, нынче строгости, но то, что хранится сокрытым от всех, за рубежом развязывает руки. Но тайна только тогда тайна, когда ее знает один – эта старая истина принималась Николаем Евгеньевичем как закон. Так при чем тут Крылов?

– Я тебя понял, Иван Сергеевич, – сказал Николай Евгеньевич, медленно поворачивая рюмку в пальцах, указательный у него был сбит – когда-то целую фалангу оторвало на станке, и так продолжал размышлять: то, что пришел к нему Крылов, а не кто-либо другой, понятно. Среди тех, кому Николай Евгеньевич верил и кто выручал его при нужде, Крылов, пожалуй, занимал первое место, он был и хитер, и ловок, и инженерный ум у него был поставлен прекрасно. Его внешность, казалось бы, должна отпугивать людей, крепкий, как баклажан, с синими прожилками нос, мохнатые брови и юркие зеленые глаза, однако же было в нем нечто залихватское, чуть ли не разбойное, и это нравилось кое-кому.

Николай Евгеньевич думал о людях, с кем был накоротке: значит, они ничего не знали о валютных сейфах и решили завести свои, вот прислали Крылова, ведь дело скользкое, на таком легко оступиться… Валюта, конечно, нужна не только Николаю Евгеньевичу, спору нет, но… Мало кто знает, как рискованны хозяйственные дела; случалось Николаю Евгеньевичу не раз пускаться на авантюры, иначе бы он не сделал свою отрасль столь необходимой другим, но авантюра должна быть проработана, обставлена всякими подпорками, да и необходим замаскированный выход: в случае чего можно в него нырнуть и уйти от беды. А этот контракт – дело прямое; если контролерам с серьезными полномочиями удастся открыть тайну, то виновником станет Николай Евгеньевич… Крылов свой-то свой, да не подставляет ли ножку?.. Сейчас время непредсказуемых поведений. Вот же в прошлом году нынешний премьер, как только дело коснулось его, быстро отдал тех самых китов, к которым благоволил, встречался с ними на дачах, одаривал хорошими подарками, да и те не скупились. Бывало, и киты сплачивались, если нужно было, стеной вставали на защиту премьера, казалось, никогда меж ними никакой бреши не возникнет. Николай Евгеньевич не знал, как уж они там расставались: попрекали ли друг друга или нет, правда, годы у всех были серьезные, но почему-то никто сам не хотел уходить на покой. Пришли новые люди… Наверняка завязывались и новые отношения, а Николай Евгеньевич вроде бы был в стороне, но с его продукцией сейчас, особенно сейчас, он, конечно, оказался нужен многим… Где гарантия, что Крылов пришел не от своих? Нет такой гарантии.

– Значит, ждать решения? – настороженно спросил Крылов.

– Жди, Иван Сергеевич, жди, – улыбнулся Николай Евгеньевич и с удовольствием выпил, сразу же заметив, как метнулись юркие глаза Крылова.

– Долго?

– Могу рассердиться, – спокойно предупредил Николай Евгеньевич.

– Я это к тому, – сразу же спохватился Крылов, – что итальянцы более двух недель ждать не будут.

Николай Евгеньевич не спрашивал Крылова: а ему-то какой резон лезть во все это? Он директор завода, а тут дела общеминистерские, спрашивать было бесполезно – конечно, резон у того был.

– Обдумаю.

– Ну и чудесно, – облегченно вздохнул Крылов.

И чтобы не дать ему возможности снова повести этот разговор, Николай Евгеньевич стал расспрашивать о семье, а тот женился уже в третий раз, были у него по этому поводу неприятности, но Николай Евгеньевич знал: своими расспросами он угождает Крылову, тот уж очень гордился новой красавицей женой, бороду вот распушил, грудь выпятил.

Они еще немного выпили, поговорили, и Крылов исчез. Николай Евгеньевич прошел к себе, опустился в кресло, и ему стало тревожно. Все же он не смог разгадать, что пряталось за приходом Крылова; ведь сам-то контракт, если взглянуть широко, пустяк, на нем не сорвешься. И даже то, что он не чист, дает возможность обрести на счету в зарубежном банке валюту, тоже дело такое, от которого можно уйти. Нет, конечно, суть не в контракте, даже не в валюте, скорее всего, нужен был сам Николай Евгеньевич, его завлекали в сети, с кем-то хотели объединить в связку. Но с кем? У Крылова широкие связи, наверняка есть и такие, о которых Николай Евгеньевич не знает… Да, теперь надо понять: кому нужен он сам. За ним не первый раз охотились, он это легко разгадывал, но умело изворачивался, а сейчас сделалось беспокойно, ведь одним из охотников был Крылов, он слишком много знал о его делах, даже о таких, о которых никто знать не должен.

Он стал думать, что зря кичился своей свободой, немного и занесся, став вроде бы необходимым и несъедобным, но все же почва была зыбкой. «Э, черт, – подумал он, – все время живешь в неуверенности. А почему?.. Вот Крылов уверен… А так ли? Если бы был уверен, не пришел бы торговаться. Конечно, его заставили, а он петушился, распустил бороду».

Николай Евгеньевич обостренно чуял надвигающуюся беду, почувствовал он ее и в этом вечернем визите незваного гостя…

Он стал министром пять лет назад, а до этого был директором того самого завода, которым сейчас руководит Крылов. Бородачу досталось мощное хозяйство, Крылов был подходящей фигурой, чтоб вести его дальше.

Пять лет назад, еще когда Николай Евгеньевич ходил в директорах, он уже знал, что внесен в список претендентов на руководителя отрасли; министр был стар и болен, стары его заместители, а отрасль надо было освежить, и Николай Евгеньевич готовился к новому рывку в своей жизни. Он ведь вылепил себя сам и уверовал: для него не должно существовать преград. Однако же, постигнув кое-какие тайны коридоров власти, понимал: без необходимого толчка стать во главе отрасли не сможет, ведь в списке есть и другие претенденты. Вести же какую-либо борьбу не было смысла. У него созрел совсем иной план.

Вот почему он и оказался в нужное время в европейском уютном городе, куда прибыл и помощник главы государства за неделю до приезда Хозяина. Они были знакомы, но не очень близко, но Николай Евгеньевич знал, какой реальной силой обладает этот человек.

Они вместе позавтракали в посольстве. Помощник был немолод, однако в нем ощущалась спортивная выправка, лицо темное, с впалыми щеками, он легко выпил за завтраком стакан коньяка, но при этом его колючие черненькие глазки не изменились.

Он посмотрел на пустую рюмку Николая Евгеньевича, строго спросил:

– Брезгуешь?

– Нет. У меня через час деловая встреча.

– Встречу перенеси, – строго сказал помощник. – Поедешь со мной. Меня зовут фирмачи посмотреть автомобиль, приготовленный в подарок Хозяину. Надо из двух выбрать один. Поможешь.

Николай Евгеньевич слышал, как и многие другие, что Хозяин коллекционирует автомобили, это его слабость, но не представлял, как может выглядеть такая коллекция и где размещаться.

Они выехали через полчаса, их ждали в ухоженном загородном парке. Едва они вышли из машины, как вокруг засуетились вежливые люди, провели на площадку, где стояли две машины, у обеих передняя часть напоминала большой утиный нос, одна – черная, другая серая. В салонах – телефон, телевизор, бар, еще какие-то приборы. Помощник попросил Николая Евгеньевича «подержаться за руль», а потом спросил: ну, какая лучше? Николаю Евгеньевичу понравилась серая.

– Ладно, – кивнул помощник. – Тогда возьмем черную.

Николай Евгеньевич понимал – обижаться нельзя, и промолчал.

– Побродим, – предложил помощник.

Они двинулись по аллее, за ними направился было переводчик, но помощник резко сказал:

– Мы сами…

Они долго шли молча, пока не миновали аллею. Николай Евгеньевич понимал – эта прогулка не простая, возможно, она даст ему тот самый шанс, который он искал. Они вышли на большую поляну, с хорошо подстриженной травой; скорее всего, то было поле для гольфа, они неторопливо двинулись по нему, и, когда оказались на открытом пространстве, помощник взял Николая Евгеньевича под руку, негромко сказал:

– У меня сын с женой в Париже. Завтра прилетят. Не одолжитесь сотней зеленых? – И тут же усмехнулся: – С нулями. Бог троицу любит.

Николай Евгеньевич не дрогнул. У него был свой счет, о нем не знал никто, даже жена, да и не могли знать, он завел его после зарубежных деловых встреч с такой осторожностью, что при этом не было даже посредников. Счет был невелик, помощник требовал половину. Можно было отказать, это легче всего: у меня ничего подобного нет и быть не может. Но помощник, сухой, шершавый человек, любимец Хозяина, на вид добродушного и широкого человека, не поверит, так как полагает: все деловые люди, выезжающие за рубеж, валютой обеспечены. Да и знал помощник, что Николай Евгеньевич находится в списках претендентов: министр обречен, доживает последние дни. Выходило: Николаю Евгеньевичу протягивали руку помощи.

– Завтра, – сказал он.

– Сегодня вечером.

Помощник неторопливо закурил и повернул назад к аллее.

Этот вроде бы мелкий эпизод и определил судьбу Николая Евгеньевича. Конечно же, он рисковал, помощник мог и провоцировать, но риск окупил себя.

Еще дважды приходилось Николаю Евгеньевичу снимать деньги за рубежом для сына помощника – всего сто пятьдесят тысяч долларов, это не так уж мало… Дети таких людей любили жить и работать в странах Европы или в Штатах, а отцы их заботились о помощи. Так повелось. Возможно, Николай Евгеньевич окончательно бы разорился, не умри Хозяин. Помощник ушел на пенсию и более не объявлялся.

То, что происходило тогда, было личным делом Николая Евгеньевича, его глухой тайной и необходимостью, продиктованной обстоятельствами: в том мире, в каком он существовал, без этого не проживешь. Но предложение Крылова было иным, оно неизбежно связывало Николая Евгеньевича со многими людьми, даже с теми, кого он не знал, и в этом таилась угроза его безопасности.

2

В тот же вечер часу в двенадцатом в городке, в котором и свершилось преступление, засыпал человек в два раза моложе Николая Евгеньевича. Они не знали друг друга, как не знали и того, что в скором времени их дороги хотя и незримо, но пересекутся и пересечение для обоих будет иметь свои последствия.

Об этом человеке, хотя бы коротко, надобно тут же рассказать.

Виктор Талицкий к тридцати годам сталкивался не с одной бедой, всех не счесть; одни оставили колючие осколки страха в памяти, другие зарубцевались, как раны, хотя, наверное, и под этими рубцами томились обида и тоска. Но ночь на 28 мая отбила такой рубеж между всей его прошлой и текущей жизнью, что он понял: минувшие беды ничтожны перед тем ударом, который получил…

Где-то в начале шестидесятых годов, после поездки главы правительства в Америку – человека азартного и порой не в меру увлекающегося, возникла идея создать вокруг столицы города-спутники, разместить в них жизненно важные институты, придать им предприятия, а города эти станут реальной моделью будущего общества. Ох, как восторгались газеты этой чудесной мыслью! Чтобы воплотить ее в жизнь, не жалели ни денег, ни материалов. Так, в подмосковном захолустном городке быстро начали возводить не виданные прежде дома-башни, магазины новейшей архитектуры; сохранялось, но местами, и старое жилье, оставались сосновые перелески и березовые рощи. Город обрел ухоженный вид, жизнь в нем забурлила молодая и веселая; так длилось лет десять, а может быть, и больше, а потом забыли про город-спутник, и он начал тускнеть; никто всерьез не мог объяснить, почему такое случилось, отчего из забытых углов выползла на обновленные улицы стародавняя дурь и жизнь пошла как бы в двух измерениях – одна за институтскими стенами, другая на воле. Впрочем, иногда эти измерения пересекались. Так случилось в Первомайские праздники.

Двенадцать человек – прямо-таки апостольское число – отправились на тот свет почти разом. Перед праздником утащили они бутыль из института и распили ее содержимое в березовой роще. Вернее, утащил ее один – известный бухарик Якорек. Он к этой бутыли давно приглядывался, ведь в институте из работяг каждый знал: этанол – спирт чистейший, он разливался в темно-желтые пузырьки, выдавался лабораториям, называли эти пузырьки «рыжиками», и считались они институтской валютой. Хочешь, ученая голова, чтобы тебе приборчик перетащили, или что заслесарить надо – гони «рыжик». А тут в лаборатории – целая бутыль. Вот уж месяца два стоит в углу, пылью покрылась, надпись на ней не очень разборчива, особенно первая буква, но дальше хорошо читается «…танол». Зачем добру пропадать? Раз бутыль два месяца пылится, то ее и не хватятся.

Среди ученых ребят есть психованные, что сидят по ночам и без выходных, вот один из таких и притащился, всем на беду, в праздничный день в лабораторию. Якорек дождался, пока этот псих не выйдет из лаборатории по нужде, и добрался до бутыли. Был он коренастый, ходил – рубаха нараспашку, а на груди наколот синий якорь; парень он был широкий, один пить не умел, любил компанию, ему всегда нужен был кураж. Он и кликнул друзей-товарищей в березовую рощу. Бутыль открыли; запах – чистый спирт, только жидкость густовата. Якорек первым попробовал: «Годится!» А вот Симка Шест пить не стал. Он из брезгливых, хотя никогда дармовщины не упустит, посмотрел на свет, сказал: «Густяк. Ликер не потребляю». Он был тринадцатый, и, когда ушел, многие обрадовались: а то получалось нехорошее число людей. Давно проверено: если в компании тринадцать – быть драке или какой-нибудь другой беде, можно скопом и в вытрезвитель загромыхать.

А потом что началось с ребятами – это даже рассказать трудно. Выли на весь квартал от боли. Эта самая зараза, что была в бутыли, оказалась метанолом – метиловым спиртом, да еще замешанным на какой-то гадости, которая растворяет живые клетки. Врачи, как ни бились, как ни промывали кишки бухарикам – ни одного не смогли спасти.

Хоронили их вместе. Двенадцать душ. Народу много за гробами шло, а впереди Симка Шест, длинный, с белым лицом и мохнатыми пегими бровями, в белой сорочке с черным галстуком, хотя прежде его никто при галстуке не видел. Чувствовал себя героем, один ведь выскочил из этой истории чистым, и на кладбище сиплым голосом сказал речь. Сначала о том, что пьянство – дело поганое, а потом перешел к международным делам и сделал намек, что тут не обошлось без происков империалистов, вот в гостинице при институте живут американцы, и они вполне могли испоганить нормальный спирт. По его словам получалось, что погибшие – жертвы диверсии. Смеяться на кладбище было нельзя, слушали терпеливо, но, после того как закопали могилы, вокруг Симки Шеста собралось несколько человек из друзей-приятелей Якорька и молча направились к гостинице предъявлять счет американцам. Троих они увидели на корте.

Симка Шест крикнул, чтобы те выходили, дело есть. Американцы, как ни странно, их поняли, положили на скамеечки ракетки и вышли – все в белых шортиках и майках. Вперед выступил седой, загорелый мужик, он мог немного по-русски, спросил, в чем дело, и Симка вместо ответа размахнулся, но седой ловко увернулся и влепил Симке в челюсть так, что тот сразу с копыт. Двое других теннисистов тоже не дремали, уложили очень быстро человек пять, а остальные разбежались. На этом международный конфликт окончился, о нем старались не вспоминать, а вот о двенадцати погибших до сих пор тоскуют по ночам жены и дети.

Все это лишь присказка, а вот сами обстоятельства случившегося в ночь на 28 мая были таковы.

Виктор Талицкий засиделся до полуночи у приятеля своего Гоши Семгина и, вернувшись домой, завалился спать. Заснул быстро и крепко.

И был сон. Ему редко что снилось, да обычно сразу все забывал, а этот сон запомнил: идет босой по траве, она холодит ноги, но от этой прохлады приятно. Мать сидит на качелях, тоненькая, джинсы в обтяжку, и, запрокинув голову, смеется, рот у нее до ушей. Он знает – она пьяная, и ему жалко ее, а она все смеется, пока смех не переходит в какой-то хрип, и он понимает – мать умирает. Ведь он не видел, как все это произошло, она была в больнице, а тут, оказалось, вовсе и не в больнице, а на качелях, и над ней висит зеленое облако, из которого льет зеленый дождь, а хрип ее становится все страшнее и невыносимей… Ему почудилось, что именно от этого хрипа он и проснулся. Некоторое время ничего не понимал, машинально взглянул на часы, было двадцать минут пятого, и незашторенное окно наливалось бордовым цветом. Но тут он и в самом деле услышал хрип, сразу же пружинно вскочил с постели, открыл дверь в прихожую и не смог понять: это снится ему или происходит на самом деле.

Нина, обмякнув, сидела на полу, прислонившись к косяку, дверь за ней была открыта, и утренний свет хорошо освещал ее, и это было страшно: волосы слиплись от крови, лицо все в подтеках, платье в лоскутах, голые колени ободраны, глаза туманны, но самым страшным была ее поза – она как бы и не сидела, и не лежала, руки обвисли, бессильными кистями упираясь в пол, будто все у нее было искорежено. Он склонился к ней, поднял мокрый подбородок, и тогда затекшие глаза ее приоткрылись, губы что-то хотели произнести, ей это не давалось, но он понял – она хочет пить. Кинулся в кухню, налил в стакан воды, вернулся, сам приоткрыл ей губы. Она глотала с трудом, но постепенно взгляд прояснялся.

– Что с тобой? – крикнул он.

Может быть, ей казалось, что она кричит в ответ, – так напряглось лицо, но на самом деле, не заканчивая слов, прошептала:

– Гад… из маш… росил…

Он попытался ее поднять, но лицо ее исказилось от боли, он понял: нельзя ее трогать, и кинулся к телефону, чтобы вызвать «скорую».

Вернулся к Нине с водой, попробовал дать ей еще попить, но она только пошевелила губами. Этот ее страшный вид снова привел в отчаяние, ему стало дурно, хотелось кричать. Он не услышал скрипа тормозов, пришел в себя, когда за спиной грубый голос сказал:

– Здорово ее…

Тут же объявились два санитара с носилками.

– Давайте под мышки. И очень осторожно, – сказал врач, он был пожилой, с желтыми от табака усами и мутными глазами.

Санитары уложили Нину, понесли к машине. Виктор двинулся за ними, хотел влезть туда же, куда установили носилки, но врач его задержал.

– Мы в милицию сообщим. Да лучше бы вы, сейчас…

«Скорая» отъехала. Виктор направился к дому, постепенно в голове стало проясняться… Ее выбросили из машины… Кто? Почему она здесь? Ведь должна была приехать днем в двенадцать… Кто-то напал на нее, может, изнасиловал. Он кинулся к телефону, но стал звонить не в отделение, а к Еремее домой, гудки шли долго, потом сонный голос отрапортовал:

– Капитан Еремея слушает.

– Капитан, – задыхаясь, сказал Виктор. – Давай ко мне. У меня Нину убивали… Понимаешь, убивали… Да не спрашивай ты меня. Не знаю. Приползла, ее сейчас на «скорой» отправили…

Видимо, Еремея сначала подумал, звонит начальство или по срочному делу со службы, но, поняв, что это Виктор, рассердился:

– Ты что мне спать не даешь? Дежурный в отделении есть.

И тогда Виктор взвился:

– Ну, попросишь еще что у меня! Я тебе сделаю… Мне минуты терять нельзя. Понял?

Еремея понял, потому что не привык, чтобы на него так орали, и сразу же ответил:

– Есть!

Но тут же опомнился – ведь Виктор и в самом деле для него не начальство.

– Сейчас звоню дежурному… И не психуй. Сам приеду.

Виктор положил трубку и заплакал. Он не услышал, как вошел Еремея и с ним лейтенант – коротышка с широкой грудью и длинными руками.

– Ну, приступим, – спокойно сказал Еремея…