Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Что же нужно коменданту?

– Мне бы поработать надо, Николай Степанович, – виновато сказал Арон.

– Да наробишься еще, – беспечно махнул рукой тот. – Я с шоферюгой Васькой договорился – до озера по утрянке на полуторке нас докинет. Я тебе стукну часиков в пять. Бутылку только возьми да припас какой.

Место, где они очутились на рассвете, было так хорошо, что Арон поначалу замер, ослепленный увиденным: озеро было кругло и зеркально гладко, в нем отражались вершины елей, а по самому центру, словно на дне, лежало неподвижно пышное розовое облако; созревшие травы дурманили запахами голову, и веселый переклик птиц заглушал все иные звуки.

Николай Степанович, в брезентовой куртке, сапогах, был не в меру подвижен, ловок, глаза его просветлели.

– Во басина! – мигнул он.

Арон не понял. Тогда Николай Степанович пояснил:

– По-здешнему – красота.

У Арона невольно вырвалось:

– А вы что, не здешний?

Николай Степанович хмыкнул:

– Это потом. Давай снасти забросим. Самый должен быть клев.

Они быстро наловили рыбы, тут была и плотва, и окуни, попались две щуки. Николай Степанович привез с собой котел, соорудили костерок, повесили над ним котел…

Выпили, принялись за уху; розовое облако растаяло в озере, открыв бездонную глубину. Роса сходила с трав, и над луговинками подле леса затрепетало марево: то желтоватое, то похожее на едва приметное зеленое пламя. Было покойно и хорошо. Николай Степанович еще выпил. Арону пить не хотелось, он ощущал легкость и приятность, но где-то в нем держался стражем немой вопрос: а почему это нынче даровал Николай Степанович ему такой день?

Что сокрыто за этим?

А тот не спеша покурил, сыто икнул. Внезапно с глаз его сползла хмельная муть, в лице четко проступила непростая порода, которую отметил Арон еще при первой встрече. Комендант сказал ласково:

– Ты, Антоша, такую книгу читал – «Человек меняет кожу»?.. Ну и хорошо, что не читал. Писатель вражиной оказался. Однако интересно, вроде бы названием книги сам о себе сообщил: поменял, мол, братцы, кожу, а душу… душу менять не думал. Вот так.

Арон внутренне сжался, но сказал с ленивым безразличием, словно его разморили под солнышком еда и водка:

– К чему это?

– Вот ты послушай, – приободрился Николай Степанович. – Про завод наш мало кто знает. Я знаю… Ну, еще люди есть. А так пришлые вкалывают, и все. А ведь здесь когда-то такое железо делали, что англичане его покупали. Потом все порушили к едрене фене. Вот от домны башня осталась, как крепостная. С любовью клали, узорно. Однако когда завод закрылся, окна в домах заколотили. Вымер народ. И не подняться бы заводу во веки веков. Взяли его опять же англичане. В книгах не пишут, в школах не учат, что сам Дзержинский в двадцать пятом годе многие заводы в наших местах, рудники и другую промышленность англичанам в концессию отдал. Называлось акционерное общество «Лена Голдфилдс Лимитед». Они будь здоров размахнулись. Двадцать два миллиона золотых рублей вбухали в дороги, заводы. Брали много. Может, не поверишь: из добытого золота нам только семь процентов отчисляли, а от стали, чугуна – пять. Зато заводы ожили, железная дорога, люди работу получили. Народ в Северский хлынул. У англичан контора в Москве. А сюда они русских направляли, однако дело знающих. Я в двадцать шестом году прибыл. Все же сын Степана Николаевича Терехина. Может, слышал? Специалист по пламенным печам. Прибыл я в эту «Лену Голдфилдс» от немецкой фирмы «Демаг», у немцев учился. Потому по-ихнему шпрехаю. Вот мы тут и клали мартены. У фирмы свой секрет кладки был. Печи ведь до сих пор стоят. Хоть и ремонт, а стоят, сталь варят. Вернулся сюда и управляющий Чеканцев. В революцию его повесить не успели. Храбрый был человек. Не испугался вернуться. Однако лучше его завод никто не знал. Да тут и генералы инженерные вкалывали. В лишенцы их записали, но дело-то они делали. Народ наелся, окреп. На заводе порядок полный. Так жили до тридцатого или тридцать первого, точно не вспомню. Беды начались, когда крестьянство в наши сытые места с голодухи поперло. Уже людишки всякие шныряли, шептали: пора у англичан завод отбирать, хватит, похозяйничали. И случись беда. Сгорел Васька Шахмин. Работал на домне, стоял на завалке колосников. Ну и огонь рванул, его дверью сшибло, весь он сгорел, кроме ног, – они в сапогах. Вот и понеслось: «Долой «Лену»!» Забастовка. И все… Сейчас дня не проходит без аварий – никто не рыпается. А тогда такую кашу заварили… Говорят, в Москве суд был над англичанами. Шептали, правда: Васька без стакана к домне не шел… Ну не с ним, так другое бы случилось. Полюбовно с «Леной» разойтись не желали. Индустриализация, чего там. Сами с усами. Меня, как чуждого, тоже выперли. А потом за вредительство срок впаяли. Продержали до войны. Я как отвоевался, так сюда. Поглядел на печи, на завод. Нет, думаю, куда мне в начальники идти. Да и не возьмут. В коменданты приняли. Живу. За вами доглядываю. Только, Антошка, я тебе честно скажу: не будет больше такого порядка, какой при «Лене» был. У англичан завод отобрали, а порядок не сохранили. Это точно. Ну да хрен с ним.

Он налил себе еще водки, выпил. Глаза его по-кроличьи закраснелись.

Арон спросил:

– А генералы куда делись? Чеканцев?

– На кудыкину гору, где вышки стоят. Там и косточки их сгнили. Неужто не понял? Нельзя им было индустриализацию делать. Нельзя!.. Ладно, дела эти прошлые, только я, Антошка, к тебе приглядываюсь и все голову ломаю: а ты под какой же кожей ходишь?

– Под своей, – твердо сказал Арон.

– Тогда дурак.

– Почему?

– Почему, почему, почемушеньки, – пропел Николай Степанович. – Я ведь твое сочинение читал.

– Как?

– Придурка не строй, – строго сказал Николай Степанович. – Зашел к тебе да прочел. Труда-то. Ты что, для забавы такую махину наворотил?

– Нет. Главному показывал.

– Да твой главный про физическую химию никогда не слыхал. Только глотку умеет драть. Эх, Антошка, я человек гиблый, но разум не весь потерял. Скажу тебе: ты Богом целованный. Бери свои записки и дуй в Свердловск. А там в институт физики металлов. Говно институт, но люди в нем имеются. Найдешь профессора Мезенцева Леонида Станиславовича. Друг детства моего. Отцов ученик. Скажи: я послал. Не для себя, не для тебя, Антошка, делаю, а чтобы хорошие мысли на бумаге не сгнили…

Арон мучился несколько дней: поверить или не поверить Николаю Степановичу? И все же решил: пора вылезать из норы.

14

Прибыл Арон в полдень. Над городом нависла каменная жара, воздух насытился дурманной гарью. В такую погоду можно и не застать начальников в институте. Однако Леонида Станиславовича Мезенцева он нашел в его кабинете, где было полутемно и прохладно: толстые стены здания старинной кладки не давали возможности ворваться жаре. Полный человек в серой толстовке насмешливо смотрел на Арона. Был он гладко выбрит, голова лысая, круглая, с небольшой вмятиной у лба, черна от загара, крупный нос облупился на солнце.

– Ну-с? – спросил он, когда Арон представился.

Ему было неловко под насмешливым взглядом профессора, восседавшего за столом, заваленным бумагами, журналами, книгами. В центре стоял массивный чернильный прибор из малахита.

– Я бы не решился, – проговорил Арон. – Но Николай Степанович Терехин посоветовал… вот… показать вам, – и Арон протянул рукопись.

Некоторое время профессор смотрел на пачку исписанной бумаги, насмешка исчезла из его глаз, он налил воды из графина в стакан, пил крупными глотками, роняя капли на толстовку.

– Он… живой? – шепотом спросил профессор, но тут же спохватился: – Ах да… Глупо! Где же он?

– В Северском. Комендантом работает.

– Как комендантом?.. А-а-а… Ну-ну…

Мезенцев сидел некоторое время молча, потом подвинул к себе пачку «Казбека». Когда закуривал, руки его дрожали.

«Трусит», – неприязненно подумал Арон, тут же рассердился и внезапно понял: сейчас способен наговорить этому профессору грубостей; ставшая привычной робость словно отпустила. Даже подумал: «Обматерю лысого и уйду. Черт с ним!»

Но профессор пришел в себя, тяжело вздохнул:

– Слава богу, что жив. – Тут же озабоченно спросил: – Как он?

– Пьет, – жестко сказал Арон.

Профессор почесал темную голову, пробормотал:

– Я ему многим обязан… Его отец… Да что там! – с тоской протянул он, но тут же спохватился, снова посмотрел на рукопись, сказал решительно: – Хорошо. Прочту. Сегодня же. Приходите завтра утром.

Арон понял: профессору надо побыть одному. Уж очень он ошарашен.

Он вышел из института, взглянул на часы: мог бы еще вернуться в Северский, переночевать, а утром опять на автобусную станцию… Но он так долго не был в большом городе, не толкался на улицах, не ел даже мороженого, так долго не чувствовал свободы, что захотелось побродить праздно.

Добрался до центра, постоял на углу у старинного, в готическом стиле здания, окрашенного в зеленый цвет; с этого угла виден был большой пруд, огороженный гранитным парапетом; на углу у входа в сквер стояла гипсовая девушка с веслом, а на небольшом полуострове высилась башня, напоминающая корабельную надстройку. Неторопливо скользили по воде голубые лодки.

Мимо Арона двигалась толпа, исчезая за густыми деревьями парка: хохочущие девушки, парни в клетчатых ковбойках и широких серых брюках из льнянки. Все они выглядели красивыми, беспечными, как на экранах довоенных кинокомедий. Хотелось влиться в поток, чтобы закрутил он в легкой, беспечной жизни под ярким солнцем… Он городской житель, любит уличное движение, толкотню, мелькание глаз, улыбок, обнаженных рук и ног, любит начать с приглянувшейся девицей беспечный, ни к чему не обязывающий разговор. Если он удастся, пригласить посидеть где-нибудь на веранде, где подают воду, мороженое или пиво, заглянуть в малознакомые глаза, чтобы попытаться разгадать, стоит ли с ней и дальше вить словесную вязь. Бог весть чем кончится эта игра, может статься – в ней не будет проигравших, победят оба, и это увенчается забвением, когда умирают все невзгоды, хотя потом они снова воскреснут. Но то будет неизбежной платой за ласку и отрешение от земного.

И вдруг он вспомнил: если сейчас перейти улицу, миновать сквер подле массивного серого здания, охраняемого милиционерами, где бьет фонтан, а на клумбах горят кумачовые, торжественные канны, как флажки на демонстрациях, то можно выйти на Пушкинскую улицу, там есть «Пельменная» в подвале. Вовсе неплоха эта округлая сероглазая официантка Клавдия.

На этот раз за столиками народу было много, две потные подавальщицы сновали меж ними.

– Будьте любезны, а Клавдия…

– Выходная, – зло бросила пожилая официантка и побежала по своим делам.

Адрес у него был; прохожий указал, где улица Энгельса. Можно добраться пешком. «А, была не была».

Проезжую часть побили машины, тротуар сложен из каменных плит; было немало деревянных домов, некоторые из них вросли в землю. Вот и дом, который ему нужен: низ каменный, беленый, с грязными пятнами, а верх из черных, толстых бревен.

Арон поднялся по скрипучей лестнице, постучал в дверь. Никто не ответил. Дернул ручку, оказалось – открыто. Из глубины коридора тянуло паром, как при стирке. Арон двинулся туда и сразу же увидел Клавдию, простоволосую, в бюстгальтере, опоясанную фартуком. Она склонилась над железным корытом, яростно терла белье о стиральную доску.

– Эй! – крикнул он и засмеялся.

Она вскинула голову и замерла, лицо красное, глаза немного припухли.

– Шо? – спросила она, и он понял: она его не узнала.

– А не «шо», – передразнил он, – сама приглашала, адрес дала, а сейчас…

Клавдия стряхнула с рук мыльную пену, внимательно вгляделась, но все же не узнала.

– Привет из Полевского, – весело сказал он.

Теперь она смотрела на него настороженно:

– А чей же ты?

– Сам свой… Кормила ты меня в прошлый год. Инженер я. Ты же и посоветовала в Северский ехать.

И она вспомнила:

– Стриженый?

– Он!

Она откинула голову, засмеялась, упругое ее тело заколыхалось, на щеках образовались ямочки.

– О-хо-хо… Да разве узнаешь. Вон какой кудряш баской! Тогда болезный был, а сейчас ядровый. А ты где в Северском-то?

– У Николая Степановича в бараке комнату дали.

– С чужеродными? А пошто в дом к кому не пошел?

– На постой не хотел. В бараке хоть и камора, но своя.

– О господи! Дык я управлюсь, а ты в комнату. Вон дверь направо.

Минут через двадцать они сидели за круглым столом под рыжим абажуром с кистями, пили водку, закусывали селедкой, квашеной капустой, разваристой картошкой. Клавдия рассказывала: тетка ее померла, комнату ей оставила, так что она нынче невеста с приданым, тут же расспрашивала о поселке, но Арон мало что мог ей рассказать. Клавдия смеялась: приняла его тогда за блатного, не поверила, что инженер. «Все блатные инженерами или бухгалтерами прикидываются». Он показал ей заводской пропуск, она внимательно его просмотрела, кивнула: «Наш».

– А что же ты блатного в гости звала, адрес дала?

– Сама не знаю. Пришелся… Ну вот… А ты что ко мне? Иль в Северском дролиться не с кем?

– Да ты мне тоже пришлась тогда.

– Чем же? – довольная, спросила она.

– Добротой.

Она засмеялась:

– Через это и пропадаю. – И тут же запела: – Дроля нажил, дроля нажил, дроля нажил новую, ему долго не забыть меня, ветроголовую. – И, неожиданно оборвав песню, с тоской проговорила: – Ох, Антошка, пропащая я баба. Ко мне только пьяные лапаются. А я ведь взамуж хочу. Только мужиков всех поубивало, а новые не подросли. Ты-то меня такую не возьмешь.

– Не возьму. И не потому, что не нравишься. А я сам по себе должен быть. Один.

У Клавдии набежали слезы на глаза, потом она потянулась к Арону, обняла, прижалась лицом к груди, зашептала:

– Ой, и сладкий ты мой! Как же мне худо, дуре! Кто бы мне жальливой попался. Ох, любила бы… Ох… – И, вся прижимаясь к нему, снова запела: – Эх ты, милочка, любаночка, накажет тебя Бог. За то накажет тебя Бог – за неверную любовь! – И сразу потянулась к нему губами: – Целуй! Только жарчее целуй…

Он проснулся от птичьего щебета за окном. Клавдия спала, обняв его; ее гладкое лицо было умиротворенно; он послушал легкое, спокойное дыхание, подумал: в эту ночь к нему вернулось нечто важное, былое, его одарила женщина новой силой и уверенностью – не угасло молодое, человеческое в нем, и, наверное, только женщина, ее доброта способны возрождать такое. Ее ласки и любовь, даже краткая, но все равно светлая, как родник живой воды, могут укрепить веру и даровать надежду, потому такая близость священна и надо хранить ее в душе. Сведет ли их еще когда-нибудь жизнь? Может, и не сведет. Но чистая радость останется в памяти как благодарность судьбе.

Он тихо встал, чтобы не потревожить ее, оделся, вышел на утреннюю улицу. Обнаружил неподалеку чугунную колонку, умылся под ней, провел по подбородку. Конечно, ему придется заглянуть в парикмахерскую, прежде чем ехать в институт.

…Он прибыл рано, но все же решил пройти в кабинет профессора. За столом Мезенцева сидела очкастая старушка, она приветливо улыбнулась, осведомилась: не Кенжетаев ли перед ней? Уверившись, что это именно он, она сообщила: профессор ждет его у себя на квартире. Живет он в большом доме на улице Ленина, это в сторону ипподрома, и протянула бумажку с адресом.

Он ехал трамваем и беспокоился: видимо, Мезенцев захворал, может, и не прочел работы. Поднялся на третий этаж, повернул ручку старинного механического звонка, тот рыкнул, как неисправный трактор; сразу же раздались шаги, дверь отворил Леонид Станиславович. Был он в легком полосатом халате, с обнаженной грудью, на которой синела наколка – якорь, оплетенный канатом.

– Прошу, – хмуро сказал он, тут же запахнул халат и, видимо, уловив удивление Арона, пробурчал: – Дурость молодости…

Он провел Арона в комнату, где стояли стеллажи, забитые книгами, письменный стол и кожаный диван с высокой спинкой. Леонид Станиславович подумал и положил на телефон две «думки», указал место на диване Арону, сам сел рядом. Некоторое время молчал, хмуря лоб, и при этом казалось, что впадина на его смуглой лысой голове делалась глубже; шмыгнул носом, сказал:

– Работа сильная. И школа у вас… Крепкая школа. Почерк мне знаком. Уж очень индивидуален. Только, – он перешел на шепот, – про Эвера в газетах было. Ведь он учитель ваш?

Арон понял: если открестится от Эвера, то профессор перестанет ему верить. Ведь у Эвера действительно была сильная школа.

– Да, он.

– Вы об этом никому, – снова прошептал Леонид Станиславович. – Я знаком с ним был. Нынче не знаешь, кого вспоминать, кого нет. Да и людей, которые бы в школах разбирались, мало… очень мало осталось. – И тут же заговорил в полный голос: – Конечно, ваша работа – готовая диссертация. У нас в институте таких работ не сыщешь… Но то, что вы заводской инженер, очень хорошо. Связь науки с практикой. Модно. Недавно вот в «Правде» статья была, как директор МТС кандидатскую диссертацию защитил. Грохот такой, будто новый Эйнштейн объявился… Но надо бы вам, Антон Михайлович, хоть пару статей сделать. Без этого нельзя. Вы сами отберите две главы да присылайте мне. А потом уж защиту будем готовить. Дела у нас неторопко делаются. – Он помолчал и осторожно шепнул: – Как же вы в Северском оказались?

Арон молчал, смотрел на полку, где стояли фотографии солидных людей; среди них был и его бывший директор Палий. Правда, встречался с ним Арон мало, слишком далек от него был этот известный на весь мир академик.

– Впрочем, можете не отвечать, – проговорил Леонид Станиславович, – я в личное не влезаю, – и только сейчас заметил, куда устремлен взгляд Арона. – А-а, – протянул он. – Эвер-то у Палия работал… А вот рядом с ним – Терехин Степан Николаевич, – он указал на портрет строгого человека в очках, с аккуратными усиками, лобастого, с гордо вскинутой головой. Что-то в этом лице отдаленно напоминало Николая Степановича. – Большого, очень большого ума человек. Да и сын его… Жаль, ох как жаль Николашу. А что, ему больше не выпрямиться?.. Господи, да что я спрашиваю? Годы уж… А между прочим, у меня его книга есть. Я сохранил. Вот, пожалуйста, – он протянул руку, взял книгу в сером переплете, видимо, заранее ее приготовил; черными буквами на ней крупно стояло: «Теория пламенных печей». – Конечно, устарела книга, но все же… Я берег. Опасно было, а берег. Кланяйтесь ему…

Он встал, проводил его до дверей и внезапно сказал совсем тихо:

– Николаше лучше ко мне не наведываться. Могут старое помянуть. А вот это, – профессор протянул конверт, из которого выглядывали сотенные, – передайте ему. Если надо, еще помогу, – говоря это, он отводил глаза.

Арон быстро сбежал по лестнице, вдохнул горячий уличный воздух, а по телу пробежали мурашки озноба. «Боятся! Все боятся!»

Он направился к автобусной станции, надо было ехать в свой барак. «Черта с два я пришлю ему статью. Черта с два… Нужен мне он!»

Пока ехал, злость оседала, как едкая пыль, и становилось тоскливо. «Конечно, боятся… Еще бы не бояться». Разве сам он не мечтал стать невидимым, он, человек в чужой коже, убитый и воскресший? В любое мгновение с него могут содрать эту кожу, и тогда… Удушливый смог страха висит над улицами, городами, полями, лесами, вползает в людские души, и нет от него спасения. Даже когда люди смеются, целуются, поют песни – страх окутывает их, ведь каждый знает или догадывается, как непрочна его жизнь на этой земле, в одночасье она может обернуться так, что тебя силой втолкнут в пределы ада и там ты сам признаешь за собой любую вину, которую тебе навяжут… За что же гневаться на Леонида Станиславовича?

Едва Арон умылся с дороги, переодел рубаху, как к нему явился Николай Степанович. Был он хорошо побрит, свеж лицом, хотя веки все же припухли; одернул заношенный парусиновый пиджачок:

– Ну как, Антошик? – И голос его дрогнул, выдав волнение.

– Хорошо, – ответил Арон. – Мезенцев высоко работу оценил. Говорит, защищать надо.

Николай Степанович даже подпрыгнул как-то бочком, по-козлиному, и всхлипнул радостно:

– Ну вот! Ну вот! Леня зря не похвалит. Он ас. Ты ему верь, верь…

– А я и поверил, – ответил Арон. – По этому случаю, Николай Степанович, и дернем. Я вот с собой и колбаски хорошей привез…

Они сели за стол, выпили, Николай Степанович все умильно смотрел на Антона.

– У меня ведь глаз наметанный, – говорил он. – Только начал читать, понял: крепкая работа. Мне ли не понять?.. А то, что Леня деньги прислал, – это хорошо. Он от добра. Я знаю… Мы с ним, бывало, и последним делились. Все к нему съездить хотел, да думаю – наведу тень на плетень. Он профессор. Я о нем в газетах читаю. Меня сковырнуло, а его зачем подставлять?.. Ему одна доля выпала, мне другая. Живу в своей норе. Думаешь, почему я в Северский вернулся, где меня каждая собака знала? Да просто был я тут инженером, начальником. Не подступись – специалист идет! А теперь в унижении. Комендантишка заводских трущоб. Меня, как собаку, и пнуть можно. Такому не позавидуешь. А если нечему завидовать, то и трогать не нужно. Понял? Поехал бы в другое место. Там народ чужой. Ко мне бы с подозрением. Хоть и воевал, а все же лишенец бывший, лагерник. Вот так.

Арону было жаль его, он стал рассказывать, что видел портрет его отца, и книгу ему Леонид Станиславович с дарственной надписью показывал.

– Что… так на полке и держит? – недоверчиво спросил Николай Степанович.

– На видном месте.

Николай Степанович долго смотрел на налитый стакан, потом дрожащими пальцами отодвинул его от себя и заплакал. Он утирал слезы рукавом пиджака, но все плакал и плакал, дрожа по-мальчишечьи плечами. Арон обнял его, прижал к себе.

– Ну что вы, милый мой, ну что вы… Может, все еще изменится… Зачем вы так?..

Он говорил все это и понимал: слова его никчемны.

Николай Степанович сглотнул слезы, сказал потерянно:

– Все пролетело-проехало. Кранты, Антошка. Мне бы в зоне сдохнуть или от пули на войне. Да Бог уберег. Зачем? Чтоб по клопиному делу хозяйничать? А я ведь многое умел… Ох, многое. А теперь – отброс. Только и всего.

Он неожиданно цепко схватил стакан, выпил залпом и, не сказав больше ничего, пошел из комнаты.

А на другой день Николай Степанович исчез. Его не сразу хватились, думали: уехал в Свердловск или у кого-то из местных отсыпается. Но прошло еще три дня, а его все не было, тогда кто-то из рабочих сообщил: видел, как Николай Степанович пробирался к круглому озеру, но без снастей. Еще два дня прошло, и тогда милиция да несколько барачных жителей решили направиться на поиски. Николая Степановича нашли висящим на суку подле того места, где любил он рыбачить. Труп его был изъеден.

Смерть Николая Степановича так потрясла Арона, что он ходил сам не свой, все твердил про себя: я виноват, я напомнил ему прошлое, которое никогда, ни в каком качестве не могло вернуться; Николай Степанович ведь уж смирился с этим, а он… Не надо было рассказывать о Мезенцеве, о книге…

Хоронили Николая Степановича при закрытом гробе, который сколотил Сабир Ахмедов, работавший в преисподней – на канаве в мартеновском, где мало кто выдерживал. Он шел за гробом в первом ряду с женой, пятью детишками и только повторял:

– Ай-ай, такой душа… Ай…

Народу собралось много, со всех бараков; после похорон устроили на дворе поминки, сколотили из неструганых досок стол.

В каморке Степаныча нашли сундучок, в котором лежали затрепанные бумажки, среди них невесть как сохранившийся договор с акционерным обществом «Лена Голдфилдс», фотографии родителей и книга «Теория пламенных печей». Сверху лежал конверт со сторублевками, на нем надпись: «Завещаю сии деньги семье Сабира Ахмедова. На пропитание им не хватает, а завком заботы не имеет». Деньги Ахмедову не дали, сказали: нужны для расследования. Во время поминок рабочие говорили Сабиру: иди требуй. Но Ахмедов не пошел, испугался – будет худо. Арон ничем ему помочь не мог и мучился этим.

Он выпросил книгу «Теория пламенных печей», прочел ее с интересом; написана она была ясным, красивым языком. Таким больше уж не пишут научные книги, часто за нагромождением терминов пытаются скрыть никчемность мысли, а тут все было доступно. И Арон подумал: зря Мезенцев сказал: «Книга устарела», многие части ее все еще свежи. Вот когда Арон напишет статью Мезенцеву, то обязательно сошлется на эту книгу, из нее есть что цитировать.

Статья его появилась в январе пятьдесят первого, а через полгода напечатали вторую… Нет, не быстро движутся дела в науке. Защиту назначили на декабрь пятьдесят второго. Прошла она хорошо, многие говорили: ученые присутствуют на важном событии – заводской инженер защищает серьезную научную работу, которая достойна докторской, это еще одно доказательство, что «стираются грани между умственным и физическим трудом, подтверждая величие социализма». Слова эти попали в газеты.

После защиты все двинулись в ресторан гостиницы «Большой Урал». В длинном зале, посреди которого на полукруглой эстраде грохотал джаз-оркестр, в углу накрыли стол, во главе которого рядом с диссертантом восседал в черном костюме могучий Мезенцев. Он и здесь был хозяином, командовал столом, давая возможность то одному, то другому произносить тосты.

Арон все это слушал с беспокойством: не привык он к подобному. Где-то в середине банкета он поднялся, чтобы пройти в туалет. Из мути табачного дыма навстречу ему двинулся, сутулясь, человек с чаплинскими усиками под остреньким носиком. Арон сразу же узнал его. Это был тот самый прохожий, на которого он наткнулся в первый день приезда в Свердловск. Он и осклабился, как тогда:

– Здравствуйте, товарищ Каминский!

Но теперь Арон не испугался, он хмыкнул, пожал плечами:

– Ошиблись, дорогой. Не знаю такого…

– Да как же так! Я-то вас знаю. И ждал…

Тогда в Ароне вспыхнуло давнее, ордынское:

– А ну, хмырь, уйди с дороги. А то врежу меж глаз, сука!

Усатенький побледнел, отступил. Арон прошел в туалет, умылся, дал себе успокоиться и вернулся к столу.

Он постарался забыть об этом происшествии и, наверное, забыл бы, но в апреле пятьдесят третьего, после смерти Сталина, получил повестку из Свердловска, из МВД: явиться в такую-то комнату. Подумав, решил: никуда не поедет, если чекистам что-то от него надо, пусть являются на завод. Прошло месяца четыре, но вызов не повторился.

А на следующий год он получил письмо от Мезенцева, который стал членом-корреспондентом Академии наук, принял институт в Москве и сообщал, что хотел бы видеть у себя в научных сотрудниках Антона Михайловича Кенжетаева.

Только после этого письма Арон понял: кончилось для него одно время, началось другое.