Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Однажды он рассказал, как отец – это уж было в семидесятых, когда Антон Михайлович перешел к Палию, – приехал к нему из Крыма и очень захотел поглядеть место, где работает его сын. Виктор повел Николая Николаевича в таксопарк, отцу было все любопытно, он качал головой: «Однако техника у вас хороша», – и вдруг случилось неожиданное. У одной из машин на панели перед лобовым стеклом Николай Николаевич увидел яркий портрет Сталина, проворно схватил монтировку и врезал по панели так, что портрет вошел куда-то в глубину. Виктор едва успел ухватить отца за руку, чтобы тот не нанес второй удар, и в это время сбежались люди; увидев, что случилось, начальственный человек рыкнул:

– Кто позволил?!

– А тебе, засранцу, кто позволил этого изверга на панель клеить?! – взвился Николай Николаевич.

– Тихо! – рявкнул Виктор в лицо начальника. – Я оплачу!

– Кто этот человек?

– Мой отец… «Враг народа». Понятно?

Начальник сразу скис, но тут вырвался вперед мальчишка в немыслимой куртенке, в клетчатой рубашке.

– Это же мой мотор! – визгливо заорал он.

Николай Николаевич спокойно взял его железной рукой за грудки, придвинул к себе, сказал:

– Ты, сосунок, еще у мамки в одном месте был, когда этот усатик кровищу из миллионов пускал. Он что тебе, друг, родич, фюрер?.. Какого черта, тески-матески, ты его по стольному граду напоказ возишь?

– Да я один, что ли? – вылупил от испуга глаза мальчишка. – Мода.

– Из душегубца моду сделали! Бить вас, дьяволов, некому.

Виктор кое-как навел порядок, его все-таки в парке уважали, держали за хорошего парня, который никого никогда не подводит. Но он-то знал: портрет Сталина клеили себе на панель, а то и на лобовое стекло и другие молодые водители, и не потому, что преклонялись пред Сталиным, – да они о нем и не знали ничего всерьез, – а потому, что это стало действительно дурной модой, посеянной отцами, тоскующими о «порядке». А порядка, самого элементарного, на самом деле тогда и не было.

Все это Виктор рассказывал дома у Антона Михайловича, рассказывал хорошо, показывая в лицах, копируя с доброй усмешкой отца, и Надя смеялась от души.

Вот после того, как случилась трагедия с Александром Августовичем, позвонил Антон Михайлович домой Виктору; а он, женившись, получил квартиру в Черемушках, только вернулся с работы, спал, жена его будить не захотела, и Антон Михайлович поехал к нему.

Они сидели на кухне, Виктор пил крепкий чай, слушал, лицо его еще было сонным, но глаза внимательны.

– Паршивая история, – сказал он. – Видал, какая у них банда. Мне и отец говорит: их Хрущев шуганул, почистил, власти у них поубавил, а они, однако же, друг за дружку держатся, круговая порука у них сильная, посильней, пожалуй, чем у блатных. Все же свои людишки при власти нормальной сидят… Смотри, как сработали. За несколько часов. И где дача, узнали, и прикончили, и документы выкрали. Сильны ребятишки… Конечно, это кто-нибудь из бывших оперативников, с этим Лещенко связанных. А может, кто и повыше Лещенко есть. Обязательно даже есть. Они по своей власти тоскуют и просто так ее не отдадут. А твой генерал этого не сообразил. Напролом пошел. Их атакой не возьмешь. Знаешь, Ароша, про тебя они не знают. Но, видно, искать будут. А может, и нет. Им лишнего шума тоже не надо… Обычным путем вы того водителя не найдете. А его-то и надо искать. Если он расколется, тогда Лещенко можно будет тепленьким взять. Да и отдадут они его… У генерала, наверное, друзей немало было. Небось и военные следователи есть. Вот надо бы сделать так, чтобы они занялись. Ведь военный человек погиб… Только свои и размотают.

Совет Чугуна оказался важным; Надя собрала у себя дома самых близких друзей Александра Августовича, все им рассказала, нашлись среди друзей и два военных юриста в серьезных чинах, сказали: попробуют, только чтобы об их нынешней встрече никто и слова не знал.

Всего лишь три месяца прошло, как нашли водителя-убийцу, он оказался и верно одним из бывших оперативников. Дал показания, и довольно серьезные, однако же Лещенко успели снять с секретарей райкома, тот исчез… Где он? Может, жив до сих пор, может быть, на «заслуженной» пенсии? Сидит на даче, клубнику выращивает, а может, и пост занимает. Не разгадаешь. Тайное часто остается тайным, и нужны немалые усилия, чтобы высветить его…

Вот какая история произошла с Надиным дядей, и у нее было немало оснований бояться… Если до избрания шли на квартиру такие звонки, которых страшилась Надя, то что может произойти сейчас?.. Конечно, вряд ли звонил Кедрачев, он до такого не опустится, хотя ведь и у него могут быть свои подручные.

19

…Мир за последние годы усложнился. Так бывает, когда сойдет снег с долины и обнажится земля и то, что прежде казалось почти однообразно белым, внезапно начинает выглядеть иначе: множество колдобин, овражков, корявых деревьев, гнилых пней – всего не перечтешь; и чем больше вглядываешься в долину, тем многообразней ее тайны, за одной извилистой тропой открывается иная, о которой и не предполагал.

Скоро подойдет к концу эта история, вернее, рассказ о ней, и тут нельзя умолчать об одной странной детали, внезапно открывшейся, когда я пытался разобраться в материале. Один из следователей мне сообщил, что после исчезновения Лещенко в его квартире сделали обыск и там обнаружили брошюру, выпущенную в Москве в начале 1953 года. Она называлась «Почему необходимо было выселить евреев из промышленных районов страны». Но не сама брошюра поразила меня; написана она была умелой рукой, с ссылками на Маркса и Ленина, и автор подчеркивал, какой он великий интернационалист. А потрясен я был самим автором – одним из моих учителей. В университете он читал нам историю философии, читал в несколько суховатой манере, но интересно. Обычно лекции его проходили в актовом зале, их сходились послушать студенты других факультетов, для кого лекции не были обязательными. Стройненький, собранный, всегда в скрипящих черных ботинках фабрики «Скороход», он обычно прохаживался по сцене, не заглядывал в конспекты, а держал всего лишь спичечную коробку, на оборотной стороне которой и были сделаны необходимые записи. Почему-то эта спичечная коробка всех восхищала. О нем говорили как о человеке крайне выдержанном и образованном, и я помню, как одна из студенток спросила:

– Дмитрий Иванович, а кто ваш любимый философ?

И он не задумываясь ответил:

– Эпикур.

В зале дружно рассмеялись, а он пожал плечами, сказал:

– Не понимаю, что тут смешного. Каждый волен любить того мыслителя, который ему близок. А этот афинянин воспевал свободу и учил жить бесстрашно. Смотрите, как прекрасно им сказано: «Смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

И он действительно прочел нам блистательную лекцию об Эпикуре – так, во всяком случае, в ту пору нам казалось. А спустя не так уж много времени вышла его толстенная книга «Государство», главное место в ней занимало «учение» Сталина о диктатуре пролетариата как о принципиально новой форме государственной машины, которая сохранится при коммунизме, и лишь после того, как рухнет капиталистическое окружение, диктатура начнет отмирать. Я не знаю – эта ли книга или что-то иное возвысило Дмитрия Ивановича, но он занял в Москве высокий пост и, видимо, после смерти Жданова стал близок к Сталину. Самое пикантное в этой истории, что жена Дмитрия Ивановича была еврейкой. Интересно, считал ли он возможным оставить жену в одном из «промышленных районов страны», каким была и Москва, или же и ее просил внести в списки на выселение?

Фамилию этого поклонника Эпикура, Дмитрия Ивановича Чеснокова, вычеркнули ныне из всех справочников и словарей (пожалуй, зря, следовало бы оставить, перечислив его «труды»), да и его теоретические обоснования уничтожения еще одного народа не получили полной реализации. А ведь когда-то Дмитрий Иванович был иным человеком. Но, видимо, близость к тирану меняла людей так круто, что они лишались нормальных чувств, нервы превращались в колючую проволоку. Может быть, этим и можно объяснить то обстоятельство, что, если их не уничтожали, они доживали до глубокой старости.

Как возник «труд» Дмитрия Ивановича, я узнал из книги А. Антонова-Овсеенко, выпущенной в Нью-Йорке в 1980 году.

«Как-то раз, неожиданно для всех, генсек появился на заседании. Все встали.

– Я пришел с одним внеочередным вопросом, – начал он. – Существует угроза еврейского погрома. Зарегистрировано много случаев хулиганских нападений на заслуженных евреев. Я думаю, товарищи, что наших евреев надо спасти, уберечь. Лучше всего переселить из Москвы и Ленинграда в безопасное место. Имеется список лиц, о которых мы позаботимся в первую очередь.

Маленков:

– Иосиф Виссарионович, сразу решить этот вопрос мы не сможем. Надо все обдумать, комиссию создать…

Генсек побледнел, сломал в руках трубку и вышел. Через несколько минут прибежал Поскребышев.

– Что произошло? Товарищ Сталин ушел домой расстроенный…

В начале 1953 года издательство МВД выпустило брошюру Д. И. Чеснокова, высокопоставленного цекиста. Она называлась скромно: «Почему необходимо было выселить евреев из промышленных районов страны». Такая маленькая, уютная книжка. Но – директивная. Правда, весь миллионный тираж остался на складе. Распространению брошюры помешала безвременная кончина Великого Интернационалиста».

Эх, Дмитрий Иванович! Знали бы, как тяжко чувствовать себя обманутым. Ведь благодаря той прекрасной лекции я тоже полюбил Эпикура, и когда вспоминаю, что учителем моим был палач, становится не по себе…

20

Антон Михайлович вернулся домой после выборного собрания вместе с Надей, она была спокойна до той поры, пока не раздался телефонный звонок Ники.

– Что ей надо? – строго спросила Надя.

– Вот встречусь с ней, тогда и узнаю.

Он взглянул на часы, подумал, что успеет дойти до Дома ученых пешком.

Надел пальто, шляпу; мокрый снег прекратился, чуть подморозило, стояла теплая для зимы погода, и Антон Михайлович с удовольствием вдохнул свежего воздуха. Думать о предстоящей встрече не хотелось. Он плохо знал дочь Палия. Слухи о ней ходили разные, но Антон Михайлович научился не доверять слухам. Все же он пережил нынче необычный день. Считал, что лишен тщеславия, однако, видимо, это не так, потому что, хоть и веселился во время выборов, рассказывал в разных компаниях свежие анекдоты, и не только отечественные, но и английские, в нем жило угнетающее чувство ожидания, иногда оно становилось мучительным. И он облегченно вздохнул, когда объявили результаты выборов, а потом ему захотелось чуть ли не прыгать от радости. Антон Михайлович и в самом деле не хотел себя обременять властью генерального, зная, какая тяжелая нагрузка добавочно ляжет на его плечи, но само ощущение победы опьяняло, словно он получил очень престижную премию.

В хорошем настроении дошел до Дома ученых; на вахте сидела строгая пожилая женщина, он предъявил документы, она придирчиво рассматривала их, было неприятно; Антон Михайлович уж хотел сказать, что тут его ждет дочь покойного академика Палия, но бранчливая вахтерша произнесла заученное:

– Пожалуйста.

Он сдал пальто и шляпу на вешалку, по боковой лестнице поднялся на второй этаж. Там подле зеркала, положив сумку на круглый столик, сидела в кресле Ника.

Она тотчас поднялась, непринужденно протянула руку; он все успел заметить: и бледность ее лица, и красивое платье, скрадывающее полненькую, несколько деформированную фигуру, короткую стрижку, старинные бриллиантовые серьги и такое же кольцо – видимо, фамильные.

– Нам бы лучше пройти в комнату вот тут, по соседству… Там никого нет. Я позабочусь, чтобы нам не мешали.

Она провела его мимо ресторана, а потом через большую комнату, где за столами сидели женщины, смеялись, переговаривались, но тут же замолчали, увидев Нику и Антона Михайловича. Они очутились в небольшой беленькой комнате с лепными потолками, где стояли уютные диванчики, темно-вишневые кресла с гнутыми ножками и почти такой же, как у зеркала, столик.

– Вот здесь и поговорим, – сказала Ника, села и указала Антону Михайловичу на мягкий стул напротив себя.

Он чувствовал, что она настроена деловито, и ждал.

– Ну что же, – сказала Ника, – я без дипломатии, хорошо?

– Очень даже, – улыбнулся Антон Михайлович.

– Тогда я должна сказать: вам следует отказаться от директорства, хоть выбраны вы демократическим путем.

– Почему же я должен отказываться? – с любопытством спросил Антон Михайлович.

– Ведь вам же это ни к чему, Антон Михайлович!.. Не так ли? Вот моему отцу это было необходимо. Существовал он и при нем объединение, созданное им же. Думаю, оно так теперь и будет называться: имени Палия. Он был сильной политической фигурой, хотя сам этого не считал… нет, считал, конечно, но на словах отрицал, – такой фигурой, которая на мировой арене представляла честные научные силы страны. Это нужно было не только ему, но и государству. Ну, а если вам это не нужно, то… нужно ли государству?

Он внутренне усмехнулся, подумал: а она сильна в казуистической логике, недаром, видимо, вела дела отца.

– Ну что же, – вздохнул он, – тут в чем-то вы правы. Ну, а если государству нужна нынче, как никогда, подлинная наука, которой бы никто не мешал, что тогда?

– Полагаете, вы способны установить такой режим?

– Полагаю, Вероника Ивановна, – улыбнувшись, сказал он. – Да и мне помогут… Раскрепощенные люди всегда охотно помогают.

– Вы наивны, дорогой Антон Михайлович. Раскрепощенные люди прежде всего думают о своих выгодах… степенях, званиях, заработках. Они будут спешить, очень спешить, чтобы урвать кусок послаще, потому что на всю жизнь напуганы: сегодня кусок дадут, завтра – отнимут. И вот увидите, какая начнется толкотня… Ого! Застоявшиеся в конюшнях кони помчатся, сметая все на своем пути. И вы считаете – такая толкотня откроет пути в истинную науку? Она ведь не может существовать без строжайшей дисциплины, пусть самодисциплины. Вы-то ведь в этом убедились… И поверьте мне, я знала кое о чем больше отца, вам вообще придется оставить науку и заниматься склоками, высиживать на совещаниях, принимать высоких начальников, заказчиков. Административный шквал обрушится на вас. Административный и представительский. Разве вы это выдержите?

– А как выдерживал ваш отец?

Ника усмехнулась, краешки губ ее при этом еще сильнее опустились.

– Мой отец, – сказала она, – и вы не можете не знать этого, в последние годы не утруждал себя научными поисками, он лишь проходился пером мастера, то есть корректировал чужие работы или отвергал те, которые ему не нравились. А что касается административных дел – он воспитал неплохих помощников.

– Вы имеете в виду Кедрачева?

– Конечно, Антон Михайлович. И именно он-то и должен стать генеральным. Это разумно и всем выгодно. Но толпа ныне не приемлет администраторов, даже таких опытных, как Кедрачев, толпе подавай свободомыслие, а точнее – анархию.

Вот тут Антон Михайлович не выдержал, рассмеялся, сказал:

– Извините, Вероника Ивановна, однако ж я не предполагал, что являюсь анархистом… Ну и к тому же… Месяца три назад не кто-нибудь, а именно ваш покойный отец уговаривал меня занять после него его место… Да, да. Я напомню, когда это было. Вы ведь и встретили меня, а потом куда-то спешно ушли, мы же остались в квартире с Иваном Никифоровичем вдвоем… Честно говоря, он меня тогда ошарашил. И вот что интересно: мотивировал он свою просьбу именно тем, что иной фигуры, чем я, которая не допустит анархии в институте, он не видит.

Она не дрогнула, только промолвила:

– Я не знала… Он мне почему-то не сказал.

Ника задумалась, и пока думала, выражение лица ее менялось, становилось суровым, складки собрались на лбу. Ника неторопливо взяла со столика сумку, открыла ее, вынула оттуда бумагу, протянула ему:

– Извините меня, Антон Михайлович, но коль вы твердо решили идти в генеральные, а я считаю, что им может быть только Кедрачев, то я вынуждена прибегнуть к крайней мере…

– Как это понимать?

– А вот прочтите эту бумагу и поймете. Это ксерокопия. Оригинал у меня. Читайте же…

Он взял из ее рук бумагу, начал читать и не сразу поверил прочитанному. Потом принялся за чтение снова: «На ваш запрос о реабилитации Эвера Рейна Августовича могу сообщить следующее…» И из дальней дали вставал перед ним человек в полувоенном кителе, наглухо застегнутом необычными медными пуговицами, с жесткими глазами, рыжеватой бородкой клинышком, его учитель, отец Нади, прекрасный инженер… Он видел его окровавленный труп, разодранный собаками, а до этого встретился с ним в камере, избитым, с распухшими ногами, измученным, но пожалевшим его: «Подписывайте все… Вы молоды… Избавите себя от мучений… Это приказ!» Рейн Августович! Как сплелась неправедно, как скрутилась его судьба; он, один из самых умнейших инженеров, которых знал Антон Михайлович за свою жизнь, попал в сети недоумков и палачей, чтобы командовать за колючей проволокой арестованными учеными, а потом оказаться у Палия и там по приказу Лубянки составлять списки людей на уничтожение… Как это все совместить?.. Может, и он верил: так требует от него революционный долг, как верили другие… Верили или страшились тяжкой, без тени сострадания, поступи диктатуры? Антон Михайлович этого никогда не узнает… Но Надя, его сын Юра… Она так гордится своим отцом, погибшим страшной смертью. Она не знает, что мясорубка была всеобщей, казнили и тех, кто попадал в списки, и тех, кто их составлял. Через всю жизнь она пронесла гордость за отца, видела в нем непреклонность и чистоту… Если эта бумага попадет к ней… А Юра, что будет с Юрой? Он каждый год в осенний день приезжает со своей женой к церкви Бориса и Глеба, считая, что там и есть могила деда, и возлагает возле церкви цветы. Он, его сын, уж походил в диссидентах, его чуть не выгнали сначала из института, а затем с работы.

Да, эта бумага не проста, она взрывчата, но… в ней правда. Куда денешься от нее?.. Наде будет больно, но она переживет; возможно, найдет и оправдание отцу: ведь он погиб мученической смертью, и, мстя за него, погиб от руки наемного убийцы и генерал Александр Эвер… Вот поймет ли все это Юра? Что станет с мальчиком?.. Да какой он мальчик! Он уже отец семейства, мужчина, а мужчина сам должен решать, как ему быть.

Тяжкое они прожили время, путаное, крученое, и подлинная сущность его по-настоящему не раскрыта, хотя слов сказано много. Кто взвесит на весах истории убиенную человеческую совесть и достоинство? Кто?.. Может быть, еще не родились такие люди. А те, кто рос и жил рядом с ним, счастливые и несчастные, все были вне закона… Все.

– Вы можете забрать эту ксерокопию, – сказала Ника. – Но я жду вашего решения завтра.

– Зачем же? Решение состоялось, за него голосовали люди. – Он встал, склонил седую голову и пошел к выходу.

– Ну это мы еще посмотрим… Арон Михайлович! – раздалось за его спиной.

Он понял, что означали ее слова, не оглянулся, мельком подумал: а пожалуй, старик Палий даже дочери не спустил бы темных угроз. Хотя…

Горели фонари на заснеженной улице, он шел не спеша к дому. Ноша унижений стала еще тяжелей.

Они сидели вдвоем в гостиной, на розовой скатерти лежала бумага. Надя прочла ее несколько раз и сейчас смотрела на нее так, словно эта самая бумага могла ожить и прояснить еще что-нибудь. Лицо ее казалось спокойным, но Антон Михайлович понимал жену: это спокойствие грозно, оно могло разрядиться самым неожиданным ударом. Ее лицо, не утратившее привлекательности и нежности, теперь было похоже на маску.

«Господи, – взмолился он. – Пусть бы она хоть что-нибудь сказала!»

Она вздрогнула, посмотрела осмысленно, проговорила тихо:

– Это страшно… Но я не могу его ни отвергнуть, ни проклясть. Он мой отец, я всегда его любила и буду любить… Он сам себя казнил. Можно говорить: он помог казнить и других… даже тебя. Но это не так. Я ведь понимаю: это не так…

Она помолчала, осторожно пальцем, словно боясь обжечься, дотронулась до листка:

– Из нас всех сделали виновных. По земле ходят только виновные. Других нет… Каждый виноват по-своему. Я даже иногда думаю: дело не в мере вины. В стране виноватых проклятие висит над всеми. Может быть, Юра этого не поймет. Но ты должен понять… Я постараюсь, чтобы понял и он.

Антон Михайлович слушал ее и думал: когда-то по злой воле он словно бы вошел в чужую жизнь, вовсе не ему предназначенную. Почему? Легко отыскать причину в том, что поп дал библейское имя деду и вдруг пришли времена, когда все ветхозаветные имена сделались подозрительными. Но это абсурд. Дело не в имени, не в национальности. Те, кто клеймил людей, ставил на них тавро неблагонадежности, вовсе не заботились о причинах, выбор мог пасть на кого угодно, даже на палачей.

Как жаль Эвера… Все в нем переплелось: величие разума, ложное понимание долга, мученичество и невольное служение карателям. Как жаль…

Наверное, он произнес эти слова вслух.

– А мне жаль тебя, Антон, – сказала Надя. – Жаль, что ты, по-моему, готов пойти на унижение.

Он не так ее понял и сказал:

– Да мне и не нужен этот институт. У меня много своей работы.

– Институт не нужен, – согласилась она. – Но люди… Они же в тебя поверили. И ты теперь не можешь их бросить.

– Может быть, – вздохнул он. – Я постараюсь… Я сделаю все, чтобы они не потеряли надежды.

Он смотрел на нее. Слабая улыбка чуть высветила ее лицо. Он любил ее, немолодую, верную ему и себе, он любил ее много лет и только в ней видел спасение.

Через несколько дней в институте на доске приказов появилась бумага: «В связи с вновь открывшимися обстоятельствами (искажение анкетных данных) коллегия министерства выразила недоверие Кенжетаеву Антону Михайловичу и не сочла возможным утвердить его в должности генерального директора объединения. Объявлен новый конкурс на замещение вакантной должности. Временно исполняющим обязанности генерального директора назначен Кедрачев Владимир Петрович».

Внизу какой-то веселый человек фломастером дописал: «Продолжение следует…»

1987–1988