Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Глава пятая

1

Начало августа, когда Нина выписалась из больницы, было слякотным. Все шли и шли дожди. Но как надоела ей палата, как все там осточертело! И все же человек – существо удивительное, пришлось покидать место, к которому она привыкла, и что-то екнуло в душе, будто расставалась с дорогим.

Нина проковыляла к окну. Дождь шел мелкий, рябил лужу, образовавшуюся у крыльца. Через эту лужу, к ее удивлению, перепрыгнул Слюсаренко, да так ловко, что точно попал на кирпич, положенный подле газона. Он был в синей, с необычно широкими плечами куртке, скрадывавшей его горбик. А за ним показалась женщина. Оранжевая «Волга» стояла возле тротуара, и, судя по тому, что черноволосая женщина укладывала в сумочку ключи, она и была водителем. Слюсаренко протянул ей обе руки, и женщина легко, хотя была уже немолода, перескочила лужу. Они направились к дому по гравиевой дорожке. Нина подхватила палку и пошла открывать. Все же кто-то из них успел позвонить, а она замешкалась, ускорила шаг, но сразу почувствовала боль – врач едь предупреждал: никаких резких движений, и когда открыла, губастый Слюсаренко воскликнул:

– О, страдалица! Что так морщишься?.. Удивлена или не хочешь видеть коллег?

Но она не могла ему объяснить, что морщилась от боли, только и сказала:

– Проходите. Вон вешалка, разоблачайся, иди в комнату… Можешь снять ботинки, чтобы не следить. Тапочки там…

Она говорила, уже отвернувшись от него, направляясь в комнату, которую Виктор называл горницей. Наверное, название это он усвоил от покойной бабки. Конечно, она не готова была к такой встрече и, пока двигалась в комнату, не дав Слюсаренко представить ей черноволосую женщину, лихорадочно думала: зачем он к ней пожаловал, да не один?.. Пока лежала в больнице, ни от него, ни от Климовой, ее соседки по аспирантскому общежитию, никаких вестей не было, и Нина считала это в порядке вещей. Будут они мотаться сюда! Если бы еще она лежала в Москве, то, может, и навестили бы, но вообще-то Нина была «не из их компании»… Все же Слюсаренко ее догнал, поцеловал смачно в щеку.

– А ты похорошела, девочка! Больница на пользу пошла.

Нина села к столу, на котором стояла синяя ваза с цветами, сказала:

– Садитесь, – и сразу же, повернувшись к черноволосой женщине с необычно зелеными глазами, спросила: – Вы кто?

– Меня зовут Наталья Карловна, – ответила женщина, непринужденно села к столу, тут же открыла сумочку, достала плоскую пачку английских сигарет «Данхил» и перламутровую зажигалку. – Угощайтесь.

Нине сразу что-то в этой женщине не понравилось, ее простота скорее походила на бесцеремонность, и потому захотелось сразу одернуть эту Наталью Карловну.

– У нас в доме не курят.

– Ну что же, сделайте для меня исключение, – улыбнулась женщина ярко крашенными губами, – я пересяду поближе к окну.

Но с места она так и не сдвинулась, чиркнула зажигалкой, закурила. Нина решила ее не обрывать, нужно было показать – она не так уж и рада приходу Слюсаренко с этой женщиной, потому что знала: Конек-Горбунок просто не заявится, у него обязательно какое-нибудь дело, и коль скоро он не один, то и дело непростое.

– Ты, девочка, что такая злющая? – рассмеялся Слюсаренко. – Разве я тебя когда-нибудь обижал?.. Все-таки мы с тобой однокашники, если считать, что из одного котелка товарища Кирки харчимся… Семен Семенович, кстати, тебе кланяется.

– Ну зачем ты врешь, Слюсаренко. Он ведь мне все время звонит. Вчера из Ялты был звонок.

Слюсаренко внезапно нахмурился, сказал почти зло:

– Чего я никогда не делаю, то не унижаюсь до вранья. Это тебе надо бы знать… А Семсем прилетел. Более того, он оставляет кафедру. Я не знаю, ему ли предложили или он сам решил податься на пенсию. Но лекции читать будет.

– Как это оставляет? – ахнула Нина.

– Время сейчас такое. Возрастной ценз. Газеты надо читать, Нинуля. У тебя всегда с этим было плохо. Но не боись, он тебя не оставит. Защитишься как надо…

Все это время женщина сидела молча, курила неторопливо, и Нина ощущала на себе ее прозорливый взгляд.

– Ну ладно, – решительно сказала Нина. – Объясняй, наконец, зачем приехал. Не ради же привета от Семсема…

– Конечно, – согласился Слюсаренко. – Дело в том, девочка, что Володя Сольцев мой давний приятель. А вот Наталья Карловна – его мама… Сиди спокойно! Володя парень гениальный, и не потому, что министерский сынок. Для меня чинов, миленькая моя, нет, это ты знаешь… У него голова поставлена что надо. Теперь он в тюряге. И влепить ему могут много. Тут как раз то, что он сынок, против него работает, судьи любят, когда к ним в лапы родственники начальничков попадают. Бескомпромиссностью себе авторитет накачивают. И выручить его можешь только ты, милая девочка, только ты… Подожди, не рыпайся, я договорю. Хорошо ли тебе будет, если по твоей вине гениальный человек среди уркаганов будет загибаться?

Теперь она была вся напряжена: вот здесь, черт возьми, как все сплелось, как все выглядело неожиданно, уж менее всего она ждала, что тут окажется завязан Слюсаренко… А может, и неожиданности-то никакой нет. Ведь Конек-Горбунок с кем только не общался, жил в центре города, а мотался к ним в общежитие к этой грудастой, цыганистой Климовой, пропадал в мастерских художников. И кто только не числился в его приятелях: то экстрасенсы, то индуисты какие-то, то поборники русской идеи, борцы за восстановление храмов, даже те, кто намылился в Израиль, – уж очень он был всеядный, со всеми находил общий язык. Она-то и боялась Слюсаренко, потому что он всегда мог выкинуть самую неожиданную шутку. Климова, ее соседка по общежитию, любила говаривать: «Он и с патриархом может, и с раввином, и с народным артистом, и с диссидентом. Я его и люблю за то, что он вроде бы над всеми парит, со всеми завязан, а на самом деле плевать на всех хотел, потому что никому из них не верит, только себе». Нина не очень доверяла Климовой, сказала ей: «Это ты так о нем, потому что «подживаешь» с ним». А Климова в ответ: «Да он со всеми, с кем захочет, «подживает», но я неревнивая. Если он и на тебя нацелится, то и ты рухнешь, даже Витьку своего забудешь. У него на роду написано – стать великим, он им и станет, потому как никаких преград для него нет и быть не может…»

Конечно, Слюсаренко мог возникнуть везде, не только в этой истории. Она вдруг вспомнила: ведь не случайно, когда Виктор ей сообщил, что нашел насильника, она вдруг испугалась и подумала, беда не миновала, она только в изначальности, сейчас может произойти всякое… И вот – началось. А может быть, началось и раньше. Но она тут же рассердилась на саму себя. Ведь у нее есть Виктор, она вовсе не беззащитна. Как жаль, что сейчас его нет дома, но можно ему позвонить, и он мигом окажется тут, – телефон под рукой. Чего ей бояться Слюсаренко да еще этой вот черноволосой? Может быть, Конек-Горбунок и с ней «подживает»? Черт их разберет!

Нина прищурилась и спросила:

– Ну, а если бы тебе «гениальный человечек» ноги переломал? Ты бы тоже стал его выручать?

– Милая моя, – внезапно улыбнулся Слюсаренко, – неужто тебе не известно, сколько людей ежедневно по разным причинам, виноватых и невинных, идут под стражу, топают в зону, где каждый час могут сгинуть?.. Я не верю во всепрощенчество, это ложь, не верю и во всеединство. И как бы ни был Гераклит гениален со своим «из всего одно, из одного – все», он и в пору жизни своей был примитивен, примитивен и сейчас. Для меня все философские системы – рухлядь, не имеющая истинного практического значения. Я люблю возиться с конкретным фактом, анатомировать его. Ты тоже, прости меня, этим занята. Иначе к чему твоя работа? Не болтовня же она?.. Так вот, если конкретно, я бы задал прежде всего себе вопрос: а кто переломал? Если ничтожество – мне на него плевать, а если… обиду и перенести можно, но виновным в убиении человека, нужного человечеству, быть невозможно. Этого и не перенесешь…

Он говорил, облизывая губы, в глазах его резвилось веселье, и Нина обозлилась, сказала:

– Трепло ты, Слюсаренко. Какого черта ты мне проповедь начал читать?! Твой дружок изурочил меня, а я его поблагодарить за то должна. Да вались он… И не я его судить буду, а суд. Вот туда и катись со своей проповедью, объясни судьям, что все они олухи, хотят, чтобы существовал закон. Объясни, а я послушаю.

– Да кто же тебе говорит, что Володю наказывать не надо? – удивился Слюсаренко, но понять было нельзя – искренне или в насмешку. – Надо наказывать. Но если его по сто семнадцатой поведут, а к тому идет, то считай, это полный его конец… Я к чему тебя зову: пусть его наказывают, а не убивают.

– Ну и что же я, по-твоему, должна сделать?

– Да хотя бы сказать: почудилось тебе, что он приставать начал, ты и выскочила из машины. Может, так и было, кто вас знает?

– Прекрасно надумали, – усмехнулась Нина, хотя почувствовала, как обожгло ее горечью несправедливости. – Значит, говорить мне надо: я сама себя изурочила? Так? Ну и сука ты, Слюсаренко…

– Миленькая, осторожно на поворотах.

Нина стремительно сняла трубку телефона, быстро начала набирать номер.

– Сейчас ты у меня узнаешь повороты! – выкрикнула она.

Но он нажал на рычаг трубки, взял ее за руку, сказал, усмехнувшись:

– Не горячись… Мы еще не пришли к главному.

– Приходи! – выкрикнула она. Ей вдруг стало безразлично, что он скажет, как поведет себя, она не боялась его, сидела, сжимая палку, готовая в мгновение вскинуть ее и врезать по его толстым губам.

– Это уж я, – сказала Наталья Карловна, и Нина удивилась ее ровному голосу. Слушая Слюсаренко, возражая ему, Нина на какое-то мгновение забыла об этой женщине. А та повернулась к Слюсаренко, сказала: – Спасибо, дорогой мой, но мне с Ниной побыть надо вдвоем… Я бы рада была, если бы ты прогулялся…

Слюсаренко мгновенно встал и чуть ли не бегом направился на выход. Наталья Карловна загасила сигарету и бросила окурок в бумажку, которую, видимо, достала из сумки, соорудив из нее нечто вроде пепельницы. Бумажка была плотная, и Нина успела прочесть на ней: «Пригласительный билет». Наталья Карловна закурила тут же новую сигарету, она смотрела на Нину прямо, не мигая.

– Володя мой сын, – сказала она. – Каким бы он ни был – он мой сын. И что бы ни происходило на этом свете, я буду, я обязана его защищать. И поверьте мне, Нина, я употреблю для этого все возможности. А я не из тех, кто проигрывает… Нет, я этим вас не пугаю. И на эмоции жать не буду. Вижу, на вас это не подействует. Да и на кого это сейчас действует?.. Но мы обе – женщины. Вы еще не знаете, что такое материнство. Но узнаете. Это ведь далеко не всегда счастье, это и огорчения, даже горе… Если хотите знать, это горчайшая любовь, но все же любовь, и потому она так сильна, выше даже нынешнего рационального времени, дочерьми которого мы обе являемся… Как только я вас увидела и немного понаблюдала, я поняла, почему все это произошло с моим сыном. Он не нуждался, насколько мне это известно, в женщинах. И никогда не комплексовал. Хотя мальчишеские комплексы далеко не безобидны. Да, он не нуждался в женщинах. Но в вас есть нечто такое… ну, не обижайтесь, провинциально-устойчивое, которое неизбежно мужчины принимают за простоту и чистоту. Мужчины вообще примитивны, и ошибки их в отношении к женщинам не составляют исключения. Я могу понять, что Володе представилось – он без особого труда овладеет вами. Но вы оказались ему не по зубам. А дальше… Я могу поверить во все, что, по вашим словам, он сделал. Но вряд ли в это поверит суд. Не таясь перед вами – нас ведь двое, только двое, – я скажу: сделаю все, чтобы суд не поверил. И добьюсь этого. Клянусь всем святым.

Она говорила ровно, даже спокойно, никакой нарочитости за ее словами не ощущалось, и Нина отчетливо поняла: эта женщина и в самом деле никогда не проигрывает, в ней есть сила, такая сможет пойти на все, чтобы добиться своего. И Нине сделалось не по себе. Слюсаренко она перестала бояться, а вот эту женщину… Неосознанный страх перед ней возник, словно он прошел по прямой так же, как шла в своих размышлениях черноволосая женщина.

– Володя выйдет на свободу, пусть с пятном, но выйдет, – продолжала она. – И вы не сможете стать преградой. Конечно, вы сейчас же вправе спросить, а коль так, то зачем я сюда пожаловала? Могу ведь обойтись без вашей помощи. Да, могу. Но с вашей помощью мне будет легче. Ничего, конечно, не делается даром. И я не хочу, чтобы вы поступались хоть частицей своей совести, как вы это полагаете, или жаждой мести без всякой компенсации. Только не делайте таких негодующих глаз и не спешите с выводами, мол, я вас покупаю за взятку. В конечном результате вся наша жизнь – товарообмен, только смотря что считать товаром. Романтическое понимание неподкупности давно уж рухнуло в обществе, в котором мы живем. Даже детишки в детском саду в него не верят. И если вы покопаетесь в себе, будете честной перед собой, то легко поймете: и вы не верите. Цену назначайте сами… Сядьте! И спокойнее. Никакой торговли нет. Я только уточняю: если деньги, то деньги, сумма не имеет значения. Если услуга, то любая. Честное слово, я предлагаю вовсе неплохие условия. Ведь то, что свершилось, уже миновало, не поправишь. Я же вам открываю перспективу на будущее. Любую. Подчеркиваю это. – Она внезапно поднялась, сказала твердо: – Я не хочу слышать от вас отказа, к которому, как мне кажется, вы уж приготовились, поэтому я ухожу, а через несколько дней… в общем, у вас есть время на обдумывание.

Она стремительно взяла со стола пачку сигарет, зажигалку и, не попрощавшись, пошла к выходу.

Нина вздрогнула от сильного хлопка двери. Ей еще никогда не приходилось встречаться в жизни с таким обжигающим откровением, она сразу поверила: эта женщина ни в чем не лжет, она сумеет добиться того, к чему стремилась, в ней ощущалась твердость уверенного в успехе человека. Но тут же подумала: а вот сейчас прощать подонка Сольцева нельзя, пусть сгинет с этой земли такая мразь, считающая, что все ненаказуемо, и ей плевать – гений он или сверхчеловек. Теперь уж она понимала, с кем имеет дело, и приход его матери вовсе не устрашил ее, а вызвал потребность в сопротивлении.

Дважды к ней приходил в больницу следователь прокуратуры в мятом костюме из легкой серой ткани, лицо чуть обрюзгшее, с вялыми губами и узкими под очками глазами. Он спрашивал ее, как все происходило, она устала объяснять, но все же передала ему все, что помнила. Он задал ей вопрос: «Как же вы в таком состоянии добрались до дому?» Она ответила, что узнала от Виктора: ее донес Поздняк. Следователь загадочно хмыкнул, пробормотал: этот алкаш не так уж силен. Но Нину это не насторожило. Не понравилось ей второе посещение следователя, когда он дотошно допытывался о всяких деталях, а она не все, конечно, помнила, и, наконец, он спросил: а не чудится ли ей многое из того, о чем она рассказала, ведь у нее было сильное сотрясение мозга, а после него возможны всякие галлюцинации или провалы в памяти. Она рассердилась, ответила: никаких провалов в памяти не было. Следователь записывал вялой пухлой рукой, лицо его было безразличным, даже сонным, словно он делал свою работу с большой неохотой. Вздохнув, он сказал, ей придется еще иметь дело с врачами, они проведут экспертизу, пусть Нина потерпит, им надо выяснить, есть ли следы насилия и как произошло ее падение из машины. Он так и сказал – падение. Тогда Нина считала, наверное, так и надо, но сейчас… Разве эта черноволосая не могла добраться до следователя? Конечно, могла, вот почему некоторые его вопросы показались Нине обидными, а теперь, после того как Слюсаренко выпалил ей, чтобы она показала, будто выпрыгнула из машины сама, все начинало выстраиваться в определенный ряд… Именно к этому тянул следователь. «Ну, гады, – жестко подумала она, – теперь уж я буду стоять на своем. Пусть они хоть через себя перевернутся… А я буду…»

Все это очень быстро пронеслось в ее мыслях. Она еще не пришла в себя, как увидела Слюсаренко. Он сел напротив нее, облизал полные губы, его умные глаза смотрели весело:

– Ну, что, девочка, купили тебя?

Ей стало смешно. Ведь он был в доме и, скорее всего, подслушал разговор.

– А тебе-то это зачем? Навар, что ли, получаешь?

– Получаю, – вдруг серьезно ответил он. – Я, когда узнал, что Володьку взяли из-за тебя, сразу и позвонил Наталье Карловне. Она попросила меня привезти ее к тебе.

– Что же ты сейчас с ней не уехал?

– Уеду. Полчаса у меня есть, пока она к родственникам мотается… Слушай, миленькая, за сколько ты отдашься этой бабе?

Нина усмехнулась. Слюсаренко сейчас тоже выглядел совсем не таким, каким она видела его до больницы, до всего происшедшего с ней. Она подумала о нем: клоун, вечный клоун! Все время играет. Ради чего?

– Знаешь, Конек-Горбунок, – сказала она, хотя знала – он терпеть не может, когда к нему обращаются по прозвищу, однажды даже кому-то за это влепил по физиономии, да так, что тот с копыток долой. Мужик-то он был сильный, несмотря на свое изувеченное плечо. – Я твоего кореша вытаскивать не буду, как бы вы на меня ни жали. А будешь хамить мне – вытурю тебя из дома в два счета. Понятно?

– Понятно, – сразу же согласился он и хмыкнул. – Я о тебе так и думал…

– А зачем же уговаривал?

– Дама просила. Да ей и не уговоры мои нужны были, ей необходимо было понять, что ты такое.

– Поняла?

– Думаю, да. Она хитра, даже слишком. У них вся порода такая, и Володька сволота… То, что он с тобой так, – это чепуха.

– И ты бы смог? – зло спросила она.

– Да ведь всякое может случиться, – ухмыльнулся он. – Но сволота-то Володька в другом, в том, что у него принципы есть. Даже если бы у него батя не был министром, он все равно бы имел четкую установку – стать великим начальником. У него мания власти. Он любого под себя подгребет. Странно, что на тебе сорвался… А я ненавижу людей с принципами.

– Значит, ты и его ненавидишь?

– А ты думала – люблю?! – вскрикнул Слюсаренко и странно засмеялся, горбик на его плече запрыгал. Как только он отсмеялся, глаза его стали жесткими. – Знаешь, я тебе что скажу?.. Ну, никому не говорил – тебе скажу. У меня отец полицаем был, алкаш. Отсидел свое, полез на мать и меня зачал. А мать… мать – красавица. Она исстрадалась, что урода родила. Отца все же бросила, нашла командированного начальника, тот ее и перевез в Москву. Хороший мужик ей попал, настоящий, и со мной возился, напичкал всякими книгами и теориями… Ну, батя мой, думаешь, сгинул? Он перебрался в другие места, где его дружки осели после лагерей. Они ему место нашли. Богатым мужиком стал… Когда-то трактористом был, теперь в тмутаракани начальник автосервиса. Плевать на все хотел… Отсидел свое и прощен. Чистенький. Однако, думаешь, он Гитлера любит? Ни хрена. Он Сталина любит. Считает, порядок можно только силой навести. Силой! Душа моя… И Володька так же мыслит. Только так! Вот и все его принципы! Я бы его сам придавил, да мне давно плевать, кто есть кто!

– Это как?

– А вот так, душка-милашка, однокашница с куриной слепотой. Да плевать я хотел на твои обиды… Ты глаза не узь. Ты хоть раз меня всерьез послушай. Может, мне и сказать некому, что во мне сидит. А тебе скажу. Если бы продалась, не сказал бы. Оглянись ты вокруг себя – мир-то пустой, он как яма бездонная, и в эту яму человечьи души самосвалами валят, там они и догнивают. В пустоте… Ну, станешь ты кандидатом, ну, будешь ковыряться в науке. Зачем?.. Главное давно уж открыто. Наука на нуле не потому, что ее прохиндеи оккупировали, ее и оккупировали-то потому, что она пуста… Ну, еще одну частицу найдут, ну, еще одну технологию, да мир-то этим уж не поправишь. Что в нем ни создавай – все равно никому не сгодится, а если сгодится, то временно и ничего по-настоящему к существующему не прибавит. Что тебе в этом мире нужно? Ребенка родишь от своего. Доктором станешь. Машину купишь. Ну и что?.. Что? – Он навалился грудью на стол, его пронзительные глаза приблизились. – Мы живем в мертвой зоне и ковыряемся, чтобы нам было хорошо… Отец в полицаи почему пошел? А потому как плевать ему было на всех, лишь бы его не трогали да сало давали. Он мне как-то талдычил: мол, он и есть герой из героев. Пошел поперек всех… Да хрен с ним! Однако ныне героев что-то многовато развелось. Те, кто по лагерям сидел, – герои. Те, кто воевал, – герои. Но ведь ни у кого из них выбора не было. Репрессии были глобальными, мели многих, и они пути своего не выбирали. И в войну всех мели. От личности, от ее настроя ничего не зависело, в общую кашу попадали, история все вершила. История… А кто ее направлял, этого еще никто всерьез не объяснил. А вот когда человек сам, по воле своей, себе судьбу страшную выбирает, тогда он, может быть, и герой. А их раз-два, и обчелся. Таких, как Корчак, что по воле своей с детишками в печь пошел, – единицы. Ну, со школы тебе твердили про Джордано Бруно. А тебе-то сейчас интересна картина мира, из-за которой он пошел на костер? Мог ведь и не пойти. Вовсе эта картина сейчас никому не нужна, стара она, одряхлела. Но нам со школы твердят: главное не в этом, главное в том, что пошел. Его ведь преступником считали, да и всех почти, ему подобных, а потом святым сделали, эталоном борца за истину. Ну, вот перед такими и я могу поклониться, хотя и они мне не нужны, но могу поклониться, если встречу. А вот не встречал… Понимаешь? Не встречал и не верю, что встречу. Это миф все, настоящий миф, его придумывают для нищих, чтобы те верили: и им когда-нибудь подфартит. Принимай страдания и верь. А я ни страданий не хочу, ни веры… Никого, ничего не хочу. Один мне человек более или менее нормальный попался – Семсем, да и то он поднафталинен со своей добротой. Ну да бог с ним. Тяжко мне, Нинуля, так тяжко, потому что я все могу, а ничего не хочу. Почему?.. Нет у меня на это ответа. Нет! – чуть не закричал он.

И ей стало жаль его, этого странного человека – урода и любимца студентов, а потом аспирантов. Только она никогда не понимала, почему он сделался любимцем, теперь вдруг подумала: его просто все жалели, но не так, как жалеют беспомощного или ребенка, его жалели потому, что он всякий и никакой.

С улицы послышался гудок автомобиля. Слюсаренко вздрогнул, словно очнулся, и на лице его появилась обычная ухмылка:

– Ну, будь здоров, малыш! Пойду к этой матке-боске, она ныне правит бал…

И впервые за все время, что знала его, увидела Нина в глазах Слюсаренко тоску.