Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

15

В Москве Арон объявился в пятьдесят шестом. Прописка московская у него осталась, и первым, кого он решил навестить, был Чугун. От него в Полевское пришло до востребования два письма. В одном сообщалось о смерти матери, а другое было грустное и тяжкое, Виктор жаловался на что-то, но на что – понять было нельзя. Арон написал ему, ответа не получил…

Еще не исполнилось ему в ту пору тридцати лет, а уж через хорошую молотилку прошел; впрочем, считал себя счастливчиком: выжил, работал, стал кандидатом наук, имеет опубликованные труды, а в том же бараке он наслушался о таких страшных жизнях, да и видел их, что уверовал – более удачливого человека, чем он, на свете нет.

Арон приехал на Ордынку, прошел в свой двор, он был пуст, и все здесь было так же, как прежде, и на доминошном столике стояла бутылка из-под водки с отбитым горлышком; он прошел к полуподвалу Чугуна, спустился по лестнице, долго стучал, но никто не открыл.

Тогда, подумав, двинулся он к своему бывшему подъезду, поднялся на второй этаж и постоял у черной, затертой клеенчатой двери, нажал наугад несколько звонков. Услышал, как в коридоре перекликались голоса: видимо, спорили, кому открывать; ему внезапно почудилось: вдруг сейчас откроет мама, и у него навернулись слезы.

Открыла Лидия Васильевна, она была одета в хорошо отглаженную белую кофточку с черной юбкой; пышные ее белокурые волосы уложены в прическу башенкой; увидев Арона, она раскрыла рот да так и застыла, потом дернулась, словно ее стукнуло током. Он уж хотел кинуться ей на помощь, но она внезапно пронзительно закричала:

– Мама!

В коридор выскочил незнакомый, усатый и плешивый человек в полувоенном кителе.

– Что происходит?! – гаркнул он.

Но Лидия Васильевна пришла в себя, стремительно покраснела, протянула руку, провела по волосам Арона, прошептала:

– Ароша… Живой?

А через несколько минут они сидели у нее в комнате, она успела куда-то позвонить, сказать, что задерживается, – возможно, у нее было назначено свидание, ведь занятия в школе закончились: лето.

– Господи, ты оттуда вернулся?.. Сейчас многие возвращаются. Это какой ужас – про Сталина. Нам закрытое письмо читали. Я вся исплакалась… Понимаешь, ведь я историчка. Как теперь и что – ничего не понимаю… Тебе в лагере, наверное, досталось крепко? Совсем седой стал, – она всхлипнула. – И мама не дождалась.

Он не стал ей рассказывать свою историю, спросил:

– Витя Чугунов где?

– А-а… Ты не знаешь? У него же отец вернулся. Но раньше. Кажется, в конце пятьдесят четвертого. Он на лесоповале был, потом еще где-то… Так крепкий… Витя его в Крым увез. Они домик купили какой-то завалящий, но в степном месте, не у моря… Кажется, городок Старый Крым называется… Витя в Москве живет, все у нас, в полуподвале. А у отца что-то с легкими, вот он туда наезжает… Крепкий еще старик, но злой. Всех матом кроет, а Сталина просто «ублюдком» называет. Он как приехал, его весь двор боялся. И знаешь: он Витьку выпорол, – она хихикнула. – Посреди двора снял с него штаны и ремнем врезал по старинке. И Витька ничего, на коленях прощения просил. Прямо театр… Все к окнам прилипли…

– За что же он его?

– За блатных. Старик их ненавидит, говорит: всех душить надо. А ему про Витьку нашептали… Но Чугун отца сильно любит. Сейчас к нему уехал.

Они посидели еще немного, попили чаю, и Арон попрощался с Лидией Васильевной, направился в Староконюшенный переулок, куда несколько раз приходил к Рейну Августовичу Эверу, не только после работы, но еще и прежде – студентом.

Открыл ему старший брат Рейна, видел его Арон всего один раз, но запомнил – уж очень был похож Александр Августович на младшего брата: такое же узкое лицо с туповатым носом, волосы с рыжинкой, только не было бородки, и глаза голубоватые; был он без кителя, в белой нижней рубахе, которую обтягивали широкие подтяжки, брюки с лампасами. Выжидающе смотрел на вошедшего.

– Здравствуйте, Александр Августович.

– Здравствуйте… Однако не припомню.

– Я с Рейном Августовичем работал. С ним и арестован был. Мне бы Надежду Рейновну повидать.

Генерал крякнул и неожиданно сильным голосом позвал:

– Надя!

И на этот зов выскочила дочь Эвера, она была худа, в ситцевом платьице колоколом, глаза большие, яркой голубизны и все те же золотые волосы, но лицо чуть посерело, привяло, и как только он увидел ее, нечто давнее, тревожное и печальное, всколыхнулось в нем, ведь она снилась ему когда-то, долго снилась.

– Вы меня помните? – тихо спросил он.

Глаза ее медленно начали наполняться слезами, она взяла его за руку и молча повела в комнату, усадила напротив себя на стул, долго смотрела на него; краем глаза он видел – генерал надевал китель.

– Он жив? – с трудом прошептала она.

Арон молчал, боялся выдавить из себя хоть слово – так ему было жаль эту измученную женщину, смотрящую на него с надеждой, но не прийти сюда он не мог. Единственное, на что он был способен, – достал из кармана пуговицу, ту необычную пуговицу от кителя Эвера, которую когда-то делал Васька-лекальщик, а он подобрал подле трупа Эвера на загородной свалке; он долго бережно хранил эту пуговицу, зная, что рано или поздно принесет ее в дом Эвера, ведь это единственное, что осталось от главного инженера и его учителя. Он положил пуговицу на белую скатерть, вышитую виноградными гроздьями; Надя не сводила с нее глаз. Генерал протянул руку, он был бледен, он все понял и тихо спросил:

– Где это случилось?.. В лагере?

– Нет.

– Расскажите.

– Мне трудно.

– Я приказываю, – жестко сказал генерал; ослушаться его было нельзя.

Арон взглянул на Надю, глаза ее стали сухими, почти с металлическим отливом.

Генерал сел рядом, закурил папиросу, но у Арона перехватило горло; Надя и это поняла, встала, принесла графин с розовым морсом, налила в стакан, он выпил залпом. Рассказывал сухо, стараясь не поддаваться эмоциям, рассказал и об аресте, и о том, как, видимо, по чистой случайности, на час втолкнули Эвера в камеру, где сидел Арон, и Эвер успел ему рассказать, что его бьют обыкновенным толстым, многожильным кабелем по суставам, и почкам, и по шее, все это у него было распухшим, а потом – как их вывезли за город и под хохот конвойных спустили собак…

Надя слушала, закаменев, только пальцы ее были сжаты и острые ногти впились в тело так, что выступили капли крови, но, наверное, она не чувствовала боли.

– Кто этот палач… холуй?

– Лещенко, кажется, Виталий… С Полтавщины. Так говорили…

– Я его найду.

Белое лицо генерала стало наливаться нездоровой синевой.

Надя быстро встала, что-то взяла с буфета, протянула таблетку:

– Выпей, дядя.

Он покорно взял лекарство, запил морсом из стакана Арона, задышал глубже, ему становилось легче.

– Ты что с руками сделала? – тихо спросил он у Нади. – Йодом смажь…

Не отвечая на его слова, она твердо произнесла:

– Мы завтра поедем на могилу отца.

– Там нет могилы.

– Там есть земля… Я знала вашу маму. Она умерла при мне. Мы ходили вместе на Кузнецкий и к тюрьме. Два раза у нас приняли посылки.

– Мне не принесли ничего.

– Теперь я все понимаю. Где вы живете?

– Далеко, на Урале.

– Останьтесь сегодня у нас…

Так он вернулся в Москву. Непонятно, почему большую квартиру в Староконюшенном не забрали у дочери Эвера; может быть, вмешался брат, а может, еще по каким причинам, ведь родственников репрессированных (если они не были сами арестованы) из хороших квартир, как правило, выгоняли и там чаще всего поселялись прибывшие из других городов на работу в Москву люди госбезопасности.

Он прожил в Староконюшенном месяц, ощущая Надю как родного человека; брат Эвера уехал.

Она сама сказала:

– Я хочу, чтобы ты был моим мужем.

Они прожили более тридцати лет, вырастили сына, сейчас у них растут внуки, и вся эта семья по воле рока носит фамилию Кенжетаевых, странную восточную фамилию, к которой никто из них не имеет прямого отношения.

16

Теперь уж и мы будем называть Арона Каминского Антоном Михайловичем Кенжетаевым, ведь проносил он это имя около сорока лет; правда, было время, когда мог вернуть себе прежнюю фамилию, но к той поре вышло несколько серьезных работ, подписанных Кенжетаевым, да и сын и жена носили эту фамилию, менять – мороки не оберешься, вот и оставил ту, под которой волею судьбы он спасся в конце сороковых и начале пятидесятых годов.

Антон Михайлович прибыл в Москву дней через пять после похорон Палия, сам сходил на Новодевичье, возложил на свежую могилу цветы. Ему не хотелось, чтобы кто-либо видел его, и он стоял подле могилы в тонком клетчатом из серой ткани пальто с поднятым воротником, обнажив белую голову, волосы его уже не вились, были уложены ровными волнами. Он долго стоял, глядя печальными карими глазами на земляной холмик, поклонился ему и пошел с кладбища.

Он жил в Староконюшенном переулке, неподалеку от Кропоткинской, в хорошо сохранившемся доме, в большой квартире; окна его кабинета выходили в тихий двор. Он любил свое жилье, любил здесь работать, отдыхать, думать. Надя еще утром подала ему большой конверт из института, предупредив, что ей строго-настрого наказано вручить этот конверт Антону Михайловичу, как только он объявится. Он сразу же и прочел вложенную туда бумагу; это было письмо за подписью нескольких заведующих лабораториями, главного инженера завода и директоров двух филиалов с настоятельной просьбой Кенжетаеву, чтобы он подал на конкурс по замещению вакантного места генерального директора объединения, потому что авторы этого письма видят в этой должности только его, как создателя наиболее прогрессивного и перспективного направления в их науке, да к тому же человека широкого, терпимого к другим, противоположным взглядам. Конкурс еще не объявили, но вот-вот министерство о нем сообщит, и, естественно, выборы проведут строго, по всем правилам тех процедурных порядков, которые приняты ныне.

До посещения кладбища Антон Михайлович не раздумывал об этом письме; зная институтские нравы, он вполне закономерно полагал, что такие письма посланы и другим людям, которых иные заведующие лабораториями и сотрудники предпочитали видеть в директорах. Что же касается Кенжетаева, то его вполне устраивала нынешняя должность начальника отдела, административными заботами он не привык себя обременять, занимался ими лишь при крайней нужде и скорее всего выбросил бы это письмо в мусорную корзину, если б не одно обстоятельство. А заключалось оно в том, что месяца три назад, словно предчувствуя близкую кончину, Иван Никифорович Палий пригласил Антона Михайловича к себе домой, на улицу Горького, выбрав для интимной беседы двенадцать часов дня.

Встречались Палий и Кенжетаев наедине крайне редко. Да, пожалуй, такую встречу можно было бы назвать чрезвычайной, – общение их происходило на ученых советах, заседаниях, директорских совещаниях или же на симпозиумах за рубежом.

На квартиру к Палию пришел Антон Михайлович впервые, открыла ему младшая дочь Ивана Никифоровича Вероника; Кенжетаев видел ее и раньше, да и кое-что о ней знал. Было ей лет сорок. Невысокая, черноволосая, с быстрыми темными глазами и опущенными книзу уголками губ, немного полновата; при некрасивости она производила впечатление приятное, – не в отца внешне пошла, а, видимо, в покойную мать. О ней говорили в объединении: мол, ведет настоящее делопроизводство отца, его любимица; наверное, так оно и было. Встретила она, однако, Кенжетаева не очень приветливо; правда, изобразила улыбку, а глаза оставались строгими, сказала:

– Проходите в столовую. Папа ждет. Если захотите кофе, он на столе, в герметическом кофейнике, там и печенье, и фрукты, есть и вино. А мне, к сожалению, надо бежать, – и она тут же покинула квартиру.

Антон Михайлович прошел в комнату; Палий сидел в кресле с очень высокой спинкой и читал английский журнал, одет был как на выход – в костюме, при белой рубахе, повязанной галстуком; высокий плотный воротничок туго облегал его прямую шею; однако пиджак он снял, оставался в жилете. Он лишь приподнялся в кресле, приветствуя Кенжетаева, и неторопливым жестом указал на стул, тут же осведомился, не выпьет ли Антон Михайлович кофейку. Антон Михайлович без церемоний прошел к столу, налил в чашку кофе, отхлебнул – он был и в самом деле горячим и вкусным. Так, держа блюдечко и чашку, он сел напротив Палия, спокойно ожидая, что тот ему скажет, ведь не зря же звал.

А Палий долго разглядывал его голубыми, непоблекшими глазами и, неожиданно вздохнув, сказал:

– Вот, Антон Михайлович, целая жизнь прошла с тех пор, как мы повстречались. Я ведь вас, мил душа, мальчишкой заприметил. Уж кто-кто, а Эвер, царство ему небесное, людей отбирать умел. Вот перед приходом вашим я в старых записях поковырялся, Ника их в хорошем порядке содержит, так там заметочка о вас есть, о двух ваших первых работах, и очень лестный отзыв. А мне в ту пору немногим меньше, чем вам нынче, было, однако же уж тогда ходил в действительных членах академии, да и обласкан всячески высочайшим повелением был и, может, по той причине круто к молодым относился. Даже крайне круто. Но теперь вижу, что не зря вас выделял.

Антон Михайлович неторопливо отпивал маленькими глоточками кофе, он понимал, что вовсе не ради давних воспоминаний старик пригласил к себе, да и слушать их Антону Михайловичу не хотелось, однако Палий сидел прямо, потирал узкие длинные пальцы, обсыпанные коричневыми пятнами, и, видимо, не торопился переходить к делу.

– Вы ведь на дочке Эвера женаты?

– Да, Иван Никифорович, вот уж больше тридцати лет.

– Красивая женщина. И хорошо, очень хорошо, что не меняете. А то ведь сейчас, мил душа, семьей не очень-то дорожат. Вот моя Ника, хоть и умница, однако же двоих мужей турнула. И неплохие люди были, вовсе не плохие… Я сам с Еленой, покойницей, дай бог памяти, лет пятьдесят прожил. Конечно, и гусарил, да как мужчине без этого, но семью оберегал… очень оберегал. Сын у вас?

– Уже и внуки.

– Ох, как хорошо… Даже очень хорошо. – И внезапно Палий, нажав на ручки кресла, встал, прошелся по ковру в новых черных ботинках, сказал более резким голосом, чем говорил до этого: – Вот, Антон Михайлович, мил душа, я вижу – вы томитесь, гадаете, зачем вас генеральный с эдакой конспирацией к себе зазвал. А до простого додуматься не можете: я-то одной ногой давно уж не на земле стою, все же девять десятков миновало, а это уж кавказский возраст, да мы не в горах живем, а вот на этой загазованной улице. Сам удивляюсь, что до таких годков дотянул. Зажился. Однако сколько веревочке ни виться… Ну вот мы с вами тут о семье. Однако же истинное мое детище – объединение. Нигде нет такого института, с филиалами да с заводиком с первоклассным оборудованием. А ведь я это все еще в войну начал по винтику, по болтику. К нам до сих пор из разных ведомств людишки с генеральскими, а то и маршальскими погонами на поклон ходят. А все почему, мил душа? Да потому – не было такого года, чтобы я вожжи ослабил. В других науках туману напускали, им верили. Ха! Президент академии до того дошел, что на партийном съезде Брежневу докладывал, что грипп в государстве уничтожил. Это он-то, физик? Ему такой грохот устроили, а сам президент через три дня в жесточайшем гриппе и свалился… Балаболов всегда много было. Чего только за ради личной корысти не предлагали! Вот о переброске рек шумят. Да это ведь мелочишка перед гигантскими якобы научными планами. Вот же как разошлись атомщики, мил душа. Хотели в Москве три мощных реактора поставить, дабы они всю столицу отапливали. Тут, мол, и экономия горючего, да и людей столько в котельных держать не надобно. Не детский ведь проект. Безумных идиотов среди академиков хватает. Сколько на это миллионов ушло? А представляете, Антон Михайлович, если бы всерьез клюнули?.. Да ведь, собственно, и клюнули, но Чернобыль отрезвил… Сколько этого всего у нас! А вот мы шли своим путем, так и идем поныне. Знаю, что меня молодые да не очень обученные консерватором обзывают. А им, вишь, р-р-революция нужна. А какая?.. Россиюшка не одну на себе испытала. Чего добилась? Уж не помню, у какого мудреца вычитал: революция пожирает своих детей. Всех и пожрали, да и не только детей, но и племянников, и троюродных внуков. Было!

Голос его дрогнул, он явно нервничал, однако внешне это ни в чем не проявлялось: расхаживал по ковру вдоль обеденного стола не спеша, потирая длинные сухие пальцы.

– Объединение наше ни от одного мирового научного заведения не отстало. И на молекулярный уровень перешли в свое время, и плазмой занялись. Вот и вы немалую лепту внесли. Эдакое словечко нынче выдумали – «застой». Вот там, где глобальные планы сочиняли, вроде тех московских реакторов, так и был застой, хотя они и нынче бахвалятся: у них, мол, самая что ни на есть передовая наука. Бахвалятся, а на поклон все равно к нам идут… ну так вот, мил душа Антон Михайлович, я тут в одинокие часы размышлял: покину земельку, вознесусь в небеса, а на мое место придет некий субчик-голубчик и, чтобы выхвалиться, начнет по примеру российских самодержцев поливать Палия за отсталость и консерватизм да как ухнет, словно ракетой, глобальной идеей для перетасовки созданного, так ухнет, что от удивления все рты пораскрывают и бараньим стадом за ним пойдут. Как же – орденок, или званьице, или еще какую поблажку за липовую новацию получить немало охотников найдется. А потом уж годы пройдут, пока опомнятся, пока увидят, что ракета эта в пух и прах сильнейшее научное заведение разнесла. Так чтобы не случилось этого, я иной кандидатуры, чем вы, мил душа Антон Михайлович, на мое место не вижу. Только вы не говорите мне, что руководитель вы никудышный, держать в кулаке людей не можете. Нынче их, может, и не надо держать, а если надо – возьмете в заместители Кедрачева, он это умеет. На опыте проверено. Но идею, главную идею должны нести вы.

Антон Михайлович слушал с интересом, да и Палия, вот такого Палия, волнующегося, раскрывающего душу, видел впервые. Антон Михайлович без особой симпатии относился к нему, знал цену Ивану Никифоровичу и как ученому, и как человеку, замкнутому на себе, любящему лесть, славу, однако же порой и насмешливо относившемуся и к тому и к другому, державшему при себе такое непробиваемое чудовище, как Кедрачев. Тот усвоил мягкую манеру общения, вечно играет в доброту, однако ж на самом деле начисто бездушен. Этот самый Кедрачев, как ни странно, напоминал Антону Михайловичу усталого следователя из сорок девятого года, не внешне, а какой-то особой манерой поведения, когда за улыбкой и доброжелательностью прячется примитивная суть палача. Впрочем, о Кедрачеве в институте ходило много и хороших слухов, и вполне возможно, Антон Михайлович переносил свою скрытую неприязнь к Палию и на его неизменного спутника… Да, вполне возможно, он был тут несправедлив.

То, что Палий предложил ему стать его преемником, было для Антона Михайловича так неожиданно, что он, торопливо допив кофе, налил себе снова. Надо понять: что же на самом деле кроется за его предложением? Ну, если быть честным, то Иван Никифорович разыскал его в академическом институте, ведущем довольно убогое существование, зараженном, как всегда в таких случаях бывает, густой сыпью склок, но даже в таком институте Антону Михайловичу удалось сделать несколько работ, ставших чуть ли не сенсацией за рубежом. Иван Никифорович предложил Кенжетаеву сектор у себя, понимая, что направление, которым занимается Антон Михайлович, набирает силу и его объединению без него не обойтись, а специалистов в этой области – раз-два, и обчелся. Было это в начале шестидесятых годов. Вот тогда Антон Михайлович впервые близко после сорок девятого года увидел Палия. Ему показалось – академик мало изменился, в нем по-прежнему сохранилась и чопорность, и в то же время легкая ирония. Антон Михайлович не стал таиться и сообщил Палию, что начинал работу у Эвера, скупо описал ему, что произошло с ним после ареста и почему у него ныне иная фамилия.

Палий все выслушал с невозмутимым лицом, однако чувствовалось: в нем происходит сложная борьба, возможно, он себя представлял на месте Антона Михайловича, или Махта, или самого Эвера или же сообщение Антона Михайловича ошеломило его.

– То-то мне показалось ваше лицо знакомым… Только вот волосы…

Антон Михайлович понимал: вряд ли Палий мог его помнить, просто ему хотелось как-то поближе сойтись с Антоном Михайловичем, и он ответил:

– Это у нас семейное… наследственное. Мама тоже поседела за одну ночь, получив похоронку на отца, – и тут же решил нанести Палию неожиданный удар: – А скажите, Иван Никифорович, вы ведь, как директор, академик, не могли не знать, что в институте предполагаются аресты?

– Не мог, – тотчас согласился Палий, – но узнал я об этом, видимо, позднее вас, потому как, мил душа, был вызван на Лубянку. И ваше изъятие, так сказать, происходило без моего участия. Меня вернули в институт, когда все было закончено.

– Но кто-то составлял списки.

– Безусловно. У нас был первый отдел, вовсе мне не подотчетный.

Однако острым своим чутьем, – а оно выработалось в нем в годы скитаний, – Антон Михайлович ощутил: старик что-то недоговаривает, он знает больше, чем говорит. Видимо, и Палий уловил его сомнения, сказал:

– Там, на Лубянке, меня известили, что еврейская нация более не пользуется доверием государства. Но со своей стороны, Антон Михайлович, я хочу вам сказать, что, как честный русский интеллигент, всегда испытывал природную брезгливость к тем, кто пытается ставить одну нацию превыше другой. Мой отец был некогда российским дипломатом и более всего ненавидел черносотенную стихию. Эту ненависть привил и мне. Впрочем, вас-то это не касается… Сколько разных подмен мне в жизни наблюдать пришлось! Их и нынче-то немало.

– А Сталин?

– Тоже подмена, да еще какая! – Палий тонко усмехнулся. – Видимо, у вас неверное представление о моем отношении к этой личности. У меня никогда не было к нему любви, были страх и уважение, как к человеку воли сильной и непреклонной… Но это тема политики. И мне бы не хотелось опускаться до нее.

– Но ведь если я приду к вам, нам не избежать политики.

– Верно. Но то политика иного рода. Она направлена на дело. Я не буду требовать от вас ни преклонения, ни даже уважения, только дело, только оно меня интересует. И я буду весьма огорчен, коль вы откажетесь. Мы ведь более не «почтовый ящик». Чтоб не было неприятностей, оформление возьму на себя.

Антон Михайлович согласился пойти к Палию, довольно быстро сколотил хороший сектор, получил нужное оборудование, и трех лет не прошло, как избран был в члены-корреспонденты. Он знал, что обязан этим именно Палию…

И вот это новое предложение. Взять в свои руки эдакую громадину, суметь не только ее сохранить, но и двинуть дальше… Нет, сейчас он не может на это ответить. Ему нужно время на раздумье да и совет Нади: без нее он таких дел не решает.

Палий его понял, сказал:

– Вижу, что огорошил вас, надобно, мил душа, в себя прийти. Ну что же, подумайте, только я хочу предупредить вас, что соответствующие бумаги, не дожидаясь вашего согласия, я написал. Время нынче горячее. Крикунов слишком много. Могут и перекричать. А мне там, – указал он пальцем в потолок, – если объединение в разор пойдет, очень грустно будет.

– Но почему я? – негромко спросил Антон Михайлович. – Ведь вы далеко не все приемлете в моих методиках.

– Конечно… Но ведь, как нынче говорят, – он усмехнулся и провел рукой по бородке так, словно хотел ее еще больше заострить, – мышления-то я устарелого… – Он коротко хохотнул. – Вы очень активно развиваете молекулярный уровень… очень… А это, пожалуй, нынче главное. Продержите в этом направлении объединение лет пять, далеко вперед продвинетесь. Да я знаю, вы и другим направлениям мешать не будете.

На том они и расстались, и вот сейчас, по приезде из-за рубежа, побывав на могиле Палия, Антон Михайлович, вспоминая тот разговор во всех подробностях, сопоставил его с полученным из института письмом, в котором даже кое-что текстуально сходилось с высказанным на квартире Палием; он сообразил, что именно старик позаботился, чтобы такое письмо было; возможно, среди каких-то сотрудников он и провел нужную работу… Конечно, сегодня вечером они с Надей обо всем переговорят, он и в самом деле не привык принимать таких решений без нее.

Однако же как круты бывают повороты судьбы! Вот Палий в той беседе три месяца назад хоть вскользь, но напомнил ему сорок девятый, и если мысленно вернуться туда и попытаться представить, способен ли был Арон в ту пору предположить, что его будут просить стать генеральным, то это может показаться полным абсурдом… Жизнь не так уж коротка, как порой кажется.