Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Кабинет у Ильи Викторовича был стандартный: ковер, большой стол, холодильник, телевизор.

Когда вошел Луганцев, Илья Викторович сидел за столом и поднялся не сразу, чтобы как следует разглядеть вошедшего. Луганцев, видимо, это понял или испытал нечто подобное раньше, потому ухмыльнулся. Верхняя губа его была как бы двойной – перерезалась складкой, основная часть обрисовывалась твердо, а из-под нее выворачивалась изнанка, мягкая и бесформенная. Илья Викторович подумал, что при такой губе Луганцев должен шепелявить, но тот слова выговаривал четко, чуть растягивая «о».

Усмехнувшись, он постоял у входа, дав возможность Илье Викторовичу разглядеть себя; он был плотного сложения, с широкой шеей, уже в то время начал носить костюм-тройку, жилет со множеством пуговиц, словно корсет, стягивал его наметившееся брюшко, галстук аккуратно повязан, волосы отпущены длинно, но бороды и усов еще не завел – позднее позволил себе.

Когда Илья Викторович встал и, обойдя стол, протянул руку, то тут же и удивился, у него самого лапа была ухватистая, и все же она утонула в широкой и теплой ладони. Тут же вспомнил: в досье указано – дед был кузнецом, славился умением на всю округу, но в свое время раскулачили, из высылки после войны вернулся, ремесло не забыл, но жил бедно.

«Садитесь, Иван Кириллович, – пригласил Илья Викторович, – поговорим».

«Ну, что же», – с нагловатой усмешкой ответил Луганцев и легко сел в кресло подле круглого столика, сел так, словно множество раз бывал в этом кабинете и привык к креслу, в котором можно расслабиться, вытянуть ноги, скрестить толстые пальцы на животе.

Он не дал Илье Викторовичу начать первому, а весело и решительно сказал:

«Я полагаю, Илья Викторович, вы задерживать меня не будете. Доклад-то важный».

«Ну, если важный, так что же», – тут же радостно ответил Илья Викторович, включаясь в игру, а то, что это игра, он и не сомневался.

Игроком Илья Викторович всегда был азартным, к тому времени в нем полностью вытравилась убежденность в пользе своих занятий, осталось только любопытство к людям, чтобы убедиться, до какой границы подлости может добровольно дойти человек или такой границы не существует. Азарт его охватывал целиком. Еще раньше у него была возможность увидеть, что на подобном любопытстве держатся и другие представители его родного ведомства на разных этажах власти; только молодняк да откровенные дураки бредили опасной романтикой будней, а Илья Викторович и ему подобные великолепно знали: нет более сильного оружия против любого человека, чем его же тайная жизнь. Выставленная на обозрение, она без всякого труда сразит любого, кем бы он ни казался окружающим, а Илье Викторовичу приходилось иметь дело с сильными мира сего; умудренность души, познавшей ничтожество тех, кому поклонялась толпа, позволяла презирать каждого. А уж Луганцев…

Они сидели друг против друга. Презрение плавилось в маленьких глазах Ивана Кирилловича, гость ощущал свое превосходство над хозяином кабинета. Видимо, там, где он побывал раньше, хотя бы когда учился в университете, а затем оказался в престижном для молодого специалиста месте, его не раз инструктировали, а тот, кто инструктировал, объяснял: никакого страха перед Ильей Викторовичем испытывать не надо. Конечно, не надо, но и кичиться… Молод ты еще, Луганцев, самонадеян и необтесан.

Илья Викторович повертел в руках бумажку, которую прихватил с собой с письменного стола.

«Ехать, как понимаю, нужно через три дня? Так? – спросил Илья Викторович. – И что же вас там интересует?»

«Только свой доклад, – ответил Луганцев сразу. – Все же конференция, сказать, международная».

«Да, да, – покивал Илья Викторович. – Но разве вам не объяснили: все статьи, а тем более доклады, уплывающие от нас за рубеж, даются мне на визу?»

Луганцев коротко хохотнул:

«Доклад завизирован нашим генеральным».

«Одно другого не исключает, – вежливо заметил Илья Викторович. – Генеральный – ученый. А я, извините, цензор. Так уж устроено наше дело».

«Хорошо, – кивнул Луганцев. – Я тотчас принесу вам доклад. Полагаю, сказать, вы быстро в нем разберетесь».

Явная насмешка прозвучала в его голосе.

«Вряд ли, – спокойно ответил Илья Викторович. – В таких случаях я отдаю работы на экспертизу. У нас хорошие специалисты. Будьте уверены».

«Кто?»

Илья Викторович рассмеялся:

«А вот это уж… Пардон… Сами должны понимать».

«И сколько продержат?»

«Не от меня зависит, – сказал Илья Викторович и встал, показывая, что разговор закончен. – Доклад передайте секретарю».

Луганцев ушел, и Илья Викторович представил, что тот сейчас же направится к генеральному, но старый, уставший генерал вмешиваться не станет, нужны ему лишние хлопоты, а вот если раздастся звонок с Лубянки или со Старой площади, тогда понятно станет, кто стоит за спиной этого пробойного парня.

Но не только звонка не раздалось, но даже доклада Луганцев секретарю не передал, в Югославию он не поехал, и Илья Викторович сообразил: Иван Кириллович теперь находится под его опекой, ему с ним и работать.

Так и случилось. Отчеты свои Луганцев стал приносить ему, хотя было Луганцеву от этого не по себе, он почему-то не очень доверял Илье Викторовичу, не скрывал своей неприязни, хотя задания выполнял четко.

Илья Викторович наблюдал за Луганцевым со спокойным цинизмом, никаких препятствий ему более не чинил, но понимал: началось их безмолвное единоборство. Длилось оно долго и мучительно, все обостряясь и обостряясь, пока не дошло до своего пика, и Илья Викторович понял – многого не учел в этом человеке, потому так скверно и проиграл ему.

Но поражения Илья Викторович не принял, да и не мог принять, вот потому-то он и достал из тайника серую папочку с документами.

Глава третья

По телефону сообщили: вызывает генеральный, и срочно; Сергей Тагидзе выругался и бросил трубку. Лаборантка спросила:

– Что так?

– Дешевый розыгрыш, – буркнул он и уставился на экран прибора.

Но через несколько минут явилась длинноногая девица, обтянутая дорогой цветной кожей, с кукольным лицом, напустила на себя строгость и предупредила, что Иван Кириллович не любит ждать и если Сергей не хочет серьезных неприятностей, то она советует через пять минут быть на четвертом этаже.

– Откуда ты такая? – спросил Сергей, раздражаясь. – Слишком резкие у тебя духи. Не могла найти других, да?

Лаборантка фыркнула и сказала:

– Это Тоня из приемной. Мотай! А то и в самом деле тебе врежут.

Только тогда до него дошло, что никто и не думает его разыгрывать, он сбросил халат и помчался к лифту. Кабина стояла на его этаже, с легким присвистом отворились двери, и пока лифт поднимался, минуту или две, он попытался сообразить: зачем его зовут?

Неужто из-за драки, в которую он попал месяца два назад, но он в ней – пострадавший, да и глупость, чтобы генеральный вызывал из-за этого. На четвертом этаже охранники – туда вообще не просто попасть. Лифт дернулся и остановился, двери медленно поползли в сторону, Сергей шагнул на ковровую дорожку и оказался лицом к лицу с круглолицым и низколобым молодым мужиком, тот потрогал под пиджаком пистолет, лениво спросил:

– Тагидзе?.. Давай, прямо по коридору. Ждут в приемной…

Сергею стало не по себе, он одернул свитер, пригладил ладонью волосы; он и видел-то генерального раза два на каких-то собраниях; к небожителям рядовых сотрудников не вызывали.

«Зачем я ему?» И сообразил: отец, ну, конечно же, отец.

Стоило заняться делами покойного Тагидзе, как неприятности начали преследовать Сергея. В живых оставались только два помощника отца. Помознев вышел на пенсию и уехал куда-то на юг. А Клавдия Васильевна, седая, широкоплечая тетка с обвисшим животом и железными зубами, в которых всегда зажата была, как в тисках, папироса, узнав о том, что его интересует, без слов начала выдавать ему папки с документами, предупредив: «Ты, Сережа, поберегись. У нас разные ходят слухи». Про слухи он знал, но не придавал им значения.

Самое удивительное и неприятное, что драка-то произошла в нижнем холле здания, где располагалось объединение. Только что закончился рабочий день, и у дверей охранники проверяли выходящих. Возле будок, где продают газеты и напитки, Сергей случайно задел плечом какого-то парня в джинсовой куртке и тут же получил удар в живот, так что сразу перехватило дыхание, но вздоха он сделать не смог, его снова ударили – теперь уж по лицу, и он потерял сознание.

В больницу зачастил следователь, но Сергей не мог вспомнить, как выглядит парень, он вообще мало что помнил, и следователь сказал: дело странное, ведь происшествие случилось на «охраняемом объекте», вокруг было столько людей, а никто ничего не понял и никто ничего не видел.

Клавдия Васильевна навестила его в больнице, говорила, клацая железными зубами:

«Ничего… Для мужика привычно. Оклемаешься».

Он ее спросил: «Кто меня? Вы же предупреждали».

Она удивилась:

«Да разве я об этом?»

Но он помнил, как она, выдавая ему папки, ворчливо проговорила:

«Нынче дети только родительские грехи наследуют».

Помнил, потому стал настаивать:

«Тетя Клава, не темните. Что знаете?»

Она вздохнула:

«Да ничего не знаю. Но пугнуть могли. Пуганые покладистее… Трепался много о бумагах отца?»

«Ну и что?»

«А может, они кому-то, эти бумаги, нужны. Попросят – ты и отдашь. А не отдашь, снова влепят… Да ладно, ты меня не слушай. Я сама пуганая».

Он лежал в палате, где мучились на койках искалеченные в различных авариях или драках люди, и почти никто не знал, от кого и за что пострадал.

Рядом умирал главный инженер строительной фирмы, тридцатидвухлетний крепыш. После футбольного матча в толпе его ударили сзади бутылкой по голове, он охнул, осел, но упасть ему не дали, протащили несколько метров.

Возле его койки круглосуточно дежурили; здоровый битюг все дежурство плакал и матерился. Сергей пытался узнать, за что покушались на главного инженера. Ему отвечали неохотно: «…а черт их знает». Потом, когда главный инженер умер, в палате стали говорить, что он у себя в фирме ввел новую форму контроля… Ну и что? Такую форму вводили на многих предприятиях, но тем, кто вводил, не пробивали головы.

Врач приходил по вечерам пьяный, садился устало, смотрел осоловелыми глазами на искалеченных людей и уходил. Однажды ляпнул: «Война… Только, кто с кем воюет, ни хрена понять нельзя». Наверное, он был прав.

Постепенно Сергей привык к мысли, будто его избили случайно, хотя и тут же подсмеивался над собой: то, что не можешь объяснить, всегда надо относить к случайностям, так проще и спокойнее. Спокойствие спокойствием, но ходить даже по объединению с той поры он стал осторожно…

Приемная была просторна, две девицы сидели за компьютерами, серьезная дама что-то рассматривала у телефакса, возле высоких дубовых дверей за столом, уставленным электронной аппаратурой, читал книгу важный седой страж. Увидев Сергея, поднялся, быстро обшарил глазами, кивнул:

– Проходите, вас ждут, – и мягко открыл дубовую дверь.

Иван Кириллович Луганцев расхаживал вдоль широкого окна, занавешенного кремовыми сборчатыми шторами, освещение большого кабинета было мягким, словно слабый молочный туман окутал мебель и другие предметы.

Луганцев держал возле уха трубку радиотелефона с небольшой антенкой кому-то выговаривал, не повышая голоса, но слова произносил резко: «Я этого не знал и знать не хочу… Ну, все, у меня люди».

Он нажал кнопку на трубке и положил ее на длинный лакированный стол, сразу же улыбнулся, одновременно одернув обтягивающую живот жилетку, шагнул было к креслу, где висел его серый пиджак с депутатским значком, но приостановился и снова улыбнулся, пошел навстречу Сергею, приподняв бороду с пробивавшейся сединой. Сергей вспомнил, как отец говорил – у Луганцева губа «сладкоежки», но в глаза лишь бросилась обнаженная верхняя десна.

– Здравствуй, сказать, научный кадр. Видел тебя школьником, помню. Отец твой не очень меня жаловал в последние годы, а бывало, мы и дружили… Все бывало… Ну, садись. Кажется, Сергей?

Он первым опустился в кресло за небольшим столиком, на котором стояли бутылки с пепси-колой, водой, лимонадом; в коленях у Луганцева хрустнуло, на тугих ляжках у брюк образовались частые складки и обнажилась синяя молния ширинки; он подтянул рукава белой рубашки, манжеты которой схвачены золотыми запонками, подтянул так, словно готовился начать работу, но на самом деле сцепил замком пальцы, уложив их на живот. Смотрел он весело и заговорил весело:

– Долгого разговора не получится, хотя надо бы… Но все по секундам… Давай сразу к делу. На ученом совете зашла речь о твоем отце… Ну, сам знаешь – в последнее время о нем заговорили… Статейки, радио, ну… в общем, средства массовой информации, – он усмехнулся в бороду. – Но ты-то не чужой в нашем деле человек. Знаешь условия работы, сам, наверное, подписку давал… Конечно, сверхсенсорное направление в приборостроении, которое разрабатывал Тагидзе, не получило… как бы это сказать не очень казенно… Впрочем, придется обычным… не получило должного признания. Не будем судить, кто виноват… Самое последнее дело искать виновных, тем более что и Григорий Тагидзе – не простой орешек. Ну, талантам положено быть с выбрыками… Минутку… – он потянулся к бутылке с водой, легко открывалкой сорвал пробку, хотел налить себе, но тут же взял со стеклянной подставки стакан для Сергея и прежде всего налил ему, потом себе, выпил, тяжело глотая, несколько капель, упав ему на бороду, скатились на жилетку.

Сергей чувствовал себя свободно, только в самом начале ощущение, что ты попал на самые верха, сковало его, а потом отпустило, да и с первых слов Луганцева он сообразил – никакой опасности не грозит, и с интересом наблюдал за этим полноватым, бородатым человеком, о котором ходили и разные россказни, и анекдоты, как, впрочем, они ходят о всех больших начальниках. И хотя Луганцев сказал, что знал его школьником, Сергей не смог припомнить, чтобы видел этого человека когда-нибудь близко.

– Ну, секретность сейчас с работ Тагидзе мы сняли… Это, сказать, очень важно… Теперь можно будет издать его труды, – он лукаво и весело сверкнул глазами. – Я дал согласие быть председателем редакционного совета. Ну, вот… А тебя… тебя предложили в мою команду… С тобой другие хотели об этом поговорить, но я решил сам…

Сергей не удержался от ехидства, хотя повода особого не было, – проклятый характер:

– Такая честь, да?

Луганцев сразу же уловил насмешку, он хотя и сидел расслабленно, даже как-то уж очень по-домашнему, словно не в служебном кабинете, а в гостиной после сытного обеда, чуть бочком, сцепив пальцы на животе, все же в нем ощущалась настороженность, видимо, он никогда ее не утрачивал.

– Тебе что-то не нравится? Говори.

Сергей почувствовал себя неловко.

– Нет… Все нормально. Извините.

– Хорошо, – кивнул Луганцев. – Это похоже на Григория. Он был мягким, но никогда не отличался сдержанностью… Между прочим, это ему очень мешало… Но к делу. Скорее всего, остались рукописи, заметки, может, дневники…

Здесь он сделал паузу и посмотрел на Сергея более внимательно.

– Нет, – ответил Сергей, – дневников нет… Заметки, записи, даже готовые статьи.

Луганцев посидел молча, на столе у него зазуммерил аппарат, но Иван Кириллович не повернул головы, и звук смолк.

– Жаль, что нет дневников.

Прозвучало это не как сожаление, а как настойчивый вопрос, и заставило Сергея внимательней вглядеться в Луганцева, но, кроме задумчивого тумана, в глазах его ничего не обнаружил.

– Не имел привычки вести, – кивнул Сергей. – Я сам сожалею.

– Почему?

– А разве вам не интересно, чем жил ваш отец?.. Это ведь естественно, да?

– Пожалуй, – согласился Луганцев. – Но давай так договоримся… Ты собираешь его бумаги – и ко мне. Будем вместе решать, что включать в сборник.

– У вас найдется время? – с сомнением спросил Сергей.

– На это найдется, – ответил Луганцев и решительно хлопнул себя по ляжкам.

Снова зазуммерил аппарат; Луганцев встал, довольно легко при его грузности, быстро взял трубку радиотелефона, нажав кнопку, сказал:

– Минутку, – тут же повернулся к Сергею и снова улыбнулся, но теперь улыбка казалась ненужной, кивнул: – Договорились… Через несколько дней встретимся. Все.

Разговор был закончен, Сергей двинулся к дубовым дверям, подумал: «А платить за это будут?» Тут же ему показалось: где-то он продешевил, согласившись сразу. Глупо. Может, что-то надо потребовать. Он обернулся.

Луганцев говорил по радиотелефону, его спина, обтянутая блестящей материей жилетки, колыхалась от смеха.

«Да ну его!» – подумал Сергей и открыл дубовую дверь.

Глава четвертая

Люся должна была ждать неподалеку от остановки, возле афишного щита – так договорились.

Сергей едва втиснулся в лифт, опасливо взглянув, не зажжется ли сигнальная лампочка, предупреждающая об излишке груза, но все обошлось, и он, прижимаясь к чужим спинам, спустился вниз, торопливо шагнул в холл, стараясь, чтобы его не сбили с ног; в руке сжимал пластиковую сумочку – богатство на вечер: бутылка сухого вина, десяток котлет «а ля макдональдс», три вареных яйца и булка хлеба, – буфетчица распределяла продукты заранее, в магазинах же нет ни черта. Сергей вымолил двойную порцию котлет, сказав, что у него «званый ужин».

– Тогда я тебе и вина дам, – шепнула буфетчица.

Некоторое время он стоял на подиуме, с которого открывался большой, почти квадратный холл с запотевшими из серого мрамора стенами. На этом пространстве копошились, сталкиваясь, люди, голоса их сливались в прибойные звуки, а к люстре, увешанной медными пластинами, поднималось облако испарений, замешанных с табачным дымом. Толпа разделялась на несколько потоков, устремленных к высоким дверям, возле них орудовали охранники, одетые в форму мышиного цвета.

Сергей спустился в холл, его понесло к выходу, он раскрыл пластиковую сумочку, длинноволосый страж воткнул в нее тоскливый взгляд и отвернулся; эта небольшая заминка стоила Сергею тычка в плечо.

Когда его вытолкнули на улицу, он прижался спиной к колонне, чтобы вдохнуть в себя влажный, насыщенный бензинным перегаром воздух, и оглядел площадь. До назначенного Люсе времени еще оставалось пять минут. От круглых фонарей исходил маслянистый свет, неровно растекавшийся по поверхности асфальта, обильно насыщавший лужи и мягко сползавший с автомобильных крыш.

Стоянка редела, машины разворачивались, чудом не сталкиваясь, и устремлялись к перекрестку, где образовалась пробка.

«У всех тачки… Каждый гребет, как может. Один я за четвертной ишачу, – раздраженно подумал он. – Тупая жизнь. Бред, а не жизнь».

Он двинулся вниз по широкой лестнице к назначенному для свидания месту и тут же почувствовал, как его взяли за рукав куртки.

– Подожди, – сказала Люся.

Уличный фонарь хорошо освещал ее, волосы бликовали, выбиваясь из-под остроконечного капюшона серебристой куртки.

– Здравствуй, – насмешливо сказала она. – Можешь меня поцеловать, если хочется… Я тебя совсем потеряла.

– Будем выяснять отношения, да? – сказал он и сам подхватил ее под руку.

– Подожди, – опять повторила она. – Куда ты меня тащишь?.. На метро ехать противно. Пахнет потом, мочой, табаком и водкой. Хотя два последних компонента в глухом дефиците.

– Таксисты спятили, просят доллары. Мы становимся страной американского влияния. Или колонией.

– До этого еще далеко, – хмыкнула она. – За четвертак тоже повезут.

Сергей присвистнул:

– У меня двести пятьдесят ре в месяц! Скоро буду бегать трусцой до дому.

– Договорились. Я тебя везу. Частник с меня больше пятерки не сдерет.

Она шагнула к краю панели. Только теперь он увидел – серебристая куртка на ней коротка и бросаются в глаза длинные, стройные ноги, обтянутые черными колготками. Она вскинула руку, и сразу же заскрипели тормозами «Жигули».

– Ого! Пользуешься успехом.

– А ты думал, – хохотнула она. – Просто ты меня недооцениваешь.

И, приоткрыв дверцу, втолкнула его в машину. Бородатый водитель поскучнел на глазах, но было поздно, спросил «Куда?» и тронул машину.

– Если бы я тебе не позвонила, ты бы и не шелохнулся, – сказала она.

Он звонил ей в редакцию после того, как вышел из больницы, но ему ответили: Люся в командировке.

– Я тебя искал. Могла бы, между прочим, навестить меня в больнице.

– Бедненький, – проговорила она, – мне сообщила об этом Клавдия Васильевна только сегодня… Но ты ведь сам не хочешь выяснять отношений.

– Только о делах потом, – согласно кивнул он.

Она откинула капюшон, поправляя длинные волосы, лицо ее слегка напряглось, блики света от встречных машин прошли по нему, и он вспомнил, что когда впервые увидел ее, то подумал: эта женщина сошла со старинных портретов, любовно выполненных кистью взволнованного художника: ровный, с едва наметившейся горбинкой нос, острый подбородок с небольшой ямочкой, высокий, немного выпуклый лоб и насмешливый прищур глаз, а может быть, даже чуть лукавый – мол, я знаю нечто такое, чего вам знать не дано… Впрочем, он в день их первой встречи заметил: другие ее воспринимали иначе – чаще всего сторонились, словно побаивались, он тогда даже ей сказал: «От вас, по-моему, шарахаются, да?» – и тут же испугался – обидится. Но она ответила: «Такое время, от журналистов все шарахаются».

– Ты, конечно, обо мне не вспоминал.

– Почему же?.. Я же сказал: ждал – ты придешь в больницу.

– Я бы пришла. Но ведь – Дальний Восток. А это серьезно… Я про тебя много думала. Даже, кажется, влюбилась.

– Бред.

– Обычная реакция. Когда человеку открывают глаза, он относится к этому с недоверием.

– Я постараюсь поверить, – улыбнулся он.

Он был рад, что ее видит, и ждал встречи с ней после того, как она позвонила.

Машина остановилась, Люся расплатилась, она и в самом деле сунула пятерку, не дав возможности водителю пикнуть, и почти вытолкнула Сергея.

Вошли в лифт, она преданно посмотрела на него зелеными глазами, и он, взяв ее за плечи, подумал: что бы там ни было, а все-таки есть на свете хоть один человек, с которым он может поговорить не таясь. И в самом деле жаль, что они так давно не виделись. Они и познакомились-то летом, хотя все могло бы произойти раньше.

Она позвонила в душную пятницу, когда он уж сговорился с компанией выехать на дачу, назвала свою фамилию, которая показалась знакомой, но он не мог вспомнить, откуда ее знает, тогда она напомнила: писала о Григории Тагидзе.

Про отца при его жизни и была-то всего одна статья, понаделавшая шуму. Ему не хотелось посвящать вечер журналистке, и он бесцеремонно предложил: поедемте со мной за город, там и поговорим.

Она пришла к электричке в назначенное время, и стоило ему ее увидеть, как он тут же пожалел, что говорил с ней грубовато.

Бог весть, что было на этой даче сынка умершего академика той душной ночью; осталась в памяти только Люся и все, что с ней связано. Лысый академический сынок напился сразу, гремела музыка, по углам шли неинтересные споры. Сергей увел Люсю в угол, она начала говорить что-то об отце, но мешали слушать подходившие разные пьяные рожи. Ему это надоело, и он сказал: «Пошли отсюда». Она тут же встала и двинулась за ним.

Ни он, ни она не знали, куда идут, он взял ее за руку, они миновали дорогу, спустились в овраг, где пахло мятой и гнильем, журчал неподалеку ручей. Пойдя на этот звук, почувствовали под ногами твердую тропу, она вывела их в лес, в нем было сухо и тепло, и они долго шли меж деревьев.

Белая луна преобразила просеку: тени были черны, а там, где они обрывались, трава светилась сизым. Эти переходы из тьмы в неестественный свет волновали, и Люся, словно боясь неожиданности, прижималась к нему, и он обнимал ее отяжелевшей рукой. Сейчас и не вспомнить, о чем они говорили, но как-то текла их вольная беседа, а может быть, в ней слова и не значили ничего.

На просеке обнаружилась старая скамья – два столба, вкопанных в землю, сверху набита широкая доска, серая от дождей, а рядом стоял незавершенный сруб: то ли под баню, то ли под небольшой сарайчик. Получилось так, будто они оба знали об этом месте, хотя, как выяснилось, ни он, ни она ни разу тут не бывали. Здесь все тот же ручей, что протекал по оврагу, уютно лепетал в ночи.

Люся склонилась к ручью, опустила в него руки и удивилась: «Теплая».

Он понял это как зов, приподнял Люсю, прижал к себе, почувствовал упругость ее тела и испугался – как бы ей не повредить; он был невысок, но крепок и, подняв Люсю, не ощутил тяжести.

Они лежали в срубе на свеженакошенной траве, небо неторопливо светлело, вот уж и желтые полосы потянулись по нему, Люся сказала: «Пора».

Теперь ручей был виден хорошо, густая трава на его берегах влажна. Люся сразу показалась хрупкой, обнаженное тело ее рядом с ручьем выглядело беззащитным. Он смотрел, как она моется, не боясь холода, очень сосредоточенно, прикусив губу, словно делала необходимую работу. Она обстоятельно вытиралась майкой, занимаясь собой, словно Сергея не было рядом. Он вспомнил: в детстве у него был котенок, тот вот так же, отрешившись от всех, ухаживал за собой, тщательно вылизывая себя розовым язычком и растираясь лапкой, – сходство было явным.

Еще он помнит, как сидели на небольшой станции, где на скамье спал закутавшийся в рваную телогрейку пьяный мужик, а у его ног, уложив уютно голову на лапы, пристроилась запаршивевшая собачонка. Люся положила голову на плечо Сергею, сказала: «У меня летучка в редакции. Опоздаю. Надо еще домой забежать».

А потом произошло, может быть, главное. Они ехали в полупустой электричке, самой первой, утренней, и он спросил:

– Ты отца хорошо знала?

Она долго молчала.

– Не знаю…

– Вы хорошо были знакомы?

Она смотрела в окно.

– Кажется… я его любила, – сказала она.