Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Иосиф Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

2

Ночь снова заплескалась дождем, но они лежали вместе, тесно прижавшись друг к другу. Нина спала на его плече, а он все не мог уснуть, он все думал о том, что произошло в суде. Он уж сумел понять – вовсе не главным там было, что судья с непроницаемым лицом прочла приговор, по которому срок наказания Владимиру Сольцеву определялся как один год лишения свободы условно, и его тут же освободили из-под стражи. И на глазах у всех произошло какое-то странное торжество: к Владимиру кинулись люди, первой, конечно, Наталья Карловна, потом какие-то бородатые парни, а тот спокойно пожимал всем руки, и они гурьбой направились к выходу. Нет, не это там было главным и даже не возникшая как бы из темного угла костлявая женщина со своим шепотом:

– Они всех купили. Попробуй докажи! Где правда? Но ты им не прощай. Никогда не прощай, на тебя народ надеяться будет.

И Нина ответила:

– Не прощу.

И все же главным было другое: вот только сейчас они по-настоящему стали единым целым, по-настоящему слились их души в одном дыхании, и теперь их не разорвать, и то томление, которое Виктор ощущал от тайной борьбы в самом себе, где смешивались жалость, сострадание и злость, покинуло его, и явилась ясность. В этой жизни можно быть непреклонно твердым в вере своей. Мир не состоит только из того, что окружает тебя, что творится вокруг, а имеет выход в великую справедливость. Если же такого выхода нет или ты не можешь его отыскать, то остается одно: пробить к ней брешь, каких бы усилий это ни стоило.

Он знал: жизнь их войдет в нормальную колею, все станет на свои места, но более никогда он не сможет полностью доверять никому, кроме Нины. Он смутно ощущал, что в этом есть какое-то поражение его прежних установок, которые он принял для себя, и среди этих установок значилась покладистость и прощение, но теперь… Конечно, ему хватит сил, чтобы не подпустить к себе и Нине любую ложь.

А в это же самое время не спали и в доме Николая Евгеньевича Сольцева. Сюда привезла Наталья Карловна Владимира, заставила его принять ванну, переодеться, а когда вернулся отец с работы, обнял сына и все сели за богато уставленный стол, она сказала:

– Ну вот, мы опять все вместе. Слава богу, кончился кошмар… Мы вернемся к своим делам и будем надеяться – более никто не выбьет нас из колеи.

Николай Евгеньевич улыбался, ему было приятно, что можно вот так наконец всем посидеть вместе, он думал: все же действительно хорошо иметь умную жену. Нет, он не ошибся в ней, хотя их встреча прежде казалась ему случайностью. Воинственная женщина, он многим обязан ей.

– Ну что же, – сказал Николай Евгеньевич, – мы можем выпить и за это. Но, надеюсь, Володя, больше…

– Надейся, – перебил уверенно его сын, чокнулся бокалом с отцом. – Обязательно надейся. – И потянулся за едой.

А Николай Евгеньевич стал рассказывать, какие перемены сейчас начались в министерстве, и, видимо, они будут продолжаться дальше. В общем, жить стало крайне интересно…

Они говорили еще о многом, но не вспоминали ни о суде, ни о том, что стряслось с Владимиром. Они словно отсекли от себя эту короткую часть их жизни, отсекли за ненадобностью, полагая, что к минувшему нет никакого резона возвращаться.

А за окном плескался дождь, в непогожей ночи свершалось разное, но мало еще кто мог отличить, что из свершающегося справедливо, а что обернется бедой. Ведь многие люди понимали – истинное осознание творения приходит после того, как время в своем потоке отнесет его за дальний предел.

Где-то дней через десять уж новый помощник, пожилой, сухощавый человек, вошел к Николаю Евгеньевичу в кабинет и сообщил, что его просит срочно о приеме районный прокурор Иван Нилович Березкин. Николай Евгеньевич задумался, припоминая, кто же это, и, когда вспомнил, вздрогнул и сразу насторожился: что же ему нужно? Ведь Наташа заверила – она все проделала как надо. Что еще?

– Просите, – кивнул он помощнику.

Почти бесшумно в кабинет бочком вошел Березкин, он был в той же поношенной форме, машинально пригладил желтые волосики, в руках держал хорошую папочку, неторопливо прошел к столу Николая Евгеньевича.

– Здравствуйте, – кивнул Березкин, взгляд его выражал робость и уважение.

Николай Евгеньевич поднялся, протянул руку, указал Березкину на кресло, подумал: просить что-то пришел…

Березкин покорно сел, пригладил щетинку усов, огляделся и тихо проговорил:

– Я счел, Николай Евгеньевич, необходимым вас проинформировать… Потерпевшая, – он сделал паузу, но не стал называть фамилии, – обратилась в высшие инстанции, и… понимаете, Николай Евгеньевич, из республиканской прокуратуры запросили дело в порядке надзора.

Николай Евгеньевич смотрел на этого словно бы побитого молью человечка, который на самом деле, наверное, вовсе не был так беспомощен и жалок, как старался сейчас выглядеть, и не понимал его.

– Вы меня извините, – сказал Николай Евгеньевич, – но, честно говоря, я не знаю, что это означает… Вы можете объяснить?

– Ну, конечно, конечно, – кивнул Березкин. – Может так случиться, что дело вернут на доследование, и тогда возможен новый суд, уже, так сказать, в республиканской инстанции. А там… там другие обвинители, другие судьи… В общем, как все обернется – непредсказуемо.

– А разве дело не закрыто? – удивился Николай Евгеньевич.

– Ну, если бы не было жалобы от потерпевшей… Но она, видимо, с характером, и серьезным…

Теперь в голосе Березкина послышалась твердость, а за ней явно таилась угроза. И Николай Евгеньевич сразу же вспомнил свою злую тоску, когда он сидел в машине после посещения Березкина и чувствовал себя беспомощным… Значит, все начнется сызнова, и все хлопоты Наташи… Да, черт знает как еще все обернется, эти хлопоты могут теперь ударить и по ней, и по нему. Ох как он всю жизнь боялся влезть в какую-нибудь грязненькую историю, и вот надо же… Нет, если все начнется сначала, то ему этого не пережить, он снова в капкане, да еще в каком… Но, может быть, высшие инстанции подтвердят приговор районного суда, и только. Может, все на этом и кончится? Если бы Березкин был в этом уверен, он бы не пришел к нему. Да и вообще зачем он пришел? Сказал: проинформировать. Ведь небось теперь и над Березкиным нависли тучи, и тот думает – Николай Евгеньевич может вмешаться и оградить их обоих.

– Что же делать? – спросил Николай Евгеньевич.

Березкин пожал плечами, показывая этим, что не знает выхода. Они помолчали, Березкин робко полез в карман за сигаретами, Николай Евгеньевич разрешающе кивнул.

Он следил, как Березкин закуривает, как при этом жестче становится его взгляд, и чувствовал: этому прокурору есть что сказать, но он не торопится, ждет слов Николая Евгеньевича.

И тогда он спросил:

– Кто же может это остановить?

Березкин курил, выпуская дым через ноздри на щетинку усов, курил не спеша и, снова пригладив желтенькие волосики, едва слышно, вместе с выдохом произнес:

– Крылов.

Это было так неожиданно, что Николай Евгеньевич не сразу и сообразил, о ком речь, вернее, сообразить-то сообразил, но не поверил услышанному и потому переспросил:

– Какой Крылов?

– Да ваш, Николай Евгеньевич, – все так же ответил Березкин, словно извиняясь. – А более некому…

Сказав это, он сразу засуетился, встал и, кивнув, словно его очень где-то ждали, не давая Николаю Евгеньевичу прийти окончательно в себя, засеменил к выходу.

Едва за ним захлопнулась дверь, как Николай Евгеньевич густо выматерился, это случалось с ним крайне редко, когда он приходил в бешенство, и, выматерившись, сам удивился. Но это сорвало с него оцепенение, и сразу же мысль заработала ясно и четко. Вот уж когда он очутился в настоящем капкане… Крепко, очень крепко. Нет, Крылов вовсе не подсовывал Володе девицу, да он и не знал, что такое может случиться. Но… не произойди этой истории с Володей, произошла бы другая, обязательно бы произошла, и она тоже могла выглядеть случайностью… Вот почему Крылов тянул со сдачей завода, он искал, и судьба даровала ему эту тяжкую историю, и он сразу же уцепился за нее, и, видимо, хорошо уцепился, у Крылова немало знакомцев в правоохранительных органах… Вот как все сомкнулось. Да, за Николаем Евгеньевичем шла охота, настоящая, серьезная, и охотники нашли бы что-нибудь другое, может быть, и покрепче, чем история сына, кто по-настоящему охотится, тот всегда находит… Случайности на каждом шагу, но они перестают быть ими, когда их берут на вооружение для своей цели.

Николай Евгеньевича встал, прошелся по ковру, надо было сделать выбор: отдать сына или… Впрочем, если он отдаст сына, то отдаст и себя – это его не спасет.

Николай Евгеньевич остановился, взгляд его невольно упал на портрет белоголового старца, что висел над рабочим креслом, – за последние три года здесь сменилось три портрета. Старец добродушно улыбался.

– Будьте вы все прокляты! – рявкнул Николай Евгеньевич и тут же решительно подошел к столу, нажал кнопку переговорного устройства, услышал голос помощника, произнес: – Отмените приказ по Крылову и немедленно пригласите его ко мне…

А где-то уже в начале декабря Нина получила ответ из прокуратуры, что оснований для пересмотра дела нет, и испытала приступ злобы.

– Да как же нет! – кричала она. – Это же черт знает что!

Ей и без того трудно давалась работа, мучили головные боли, и Виктор жалел ее, старался ободрить, верил: постепенно все вернется в прежнее состояние, но и ему не захотелось смириться с этой отпиской. Они написали жалобы в прокуратуру, в редакции газет, в партийные органы, – это занятие было не из легких, от него хочешь не хочешь, а попахивало склокой, но отовсюду приходили вежливые и расплывчатые ответы. Образовался некий замкнутый круг.

Нина иногда не выдерживала, кричала:

– Люди, есть хоть где-то справедливость?

Теперь уж им был не важен сам пересмотр дела, вовсе и не крови Владимира они жаждали, а хотя бы быть услышанными, но глухо, глухо было вокруг, и это угнетало.

Чтобы как-то покончить со всем, Виктор решился пойти к отцу Владимира, позвонил Игорю Евгеньевичу, тот его выслушал, сказал: «Да, конечно, я позабочусь, чтобы он вас принял, но…» Игорь Евгеньевич помолчал, вздохнул, да так и не договорил, и Виктор понял: поход его будет бесполезным – ну не станет же отец выступать против сына. «Да черт с ними со всеми!» – решил было он, понимая: надо уйти от всего, забыть, но что-то не позволяло ему остановиться.

А в марте хоронили белоголового старца. Николай Евгеньевич был зван на похороны, он медленно шел с другими в колонне по знаменитой брусчатке, подняв воротник, чуть сутулясь, хотя прежде был строен, никогда не горбился, но в последнее время внезапно начал стареть и чувствовал это. Он шел и думал: все начинается сызнова, новая метла по-новому метет. Знал – на самом верху не все просто, приближенные к старцу сплотились, чтобы сохранить свое влияние на ход дел, то есть вести их так, как они шли все эти годы, ничего не меняя всерьез, да у них и не могло быть серьезных планов для перемен, а только те, к которым они уж приспособились.

Накануне похорон к Николаю Евгеньевичу зашел Крылов, они ушли в комнату для отдыха, выпили по рюмке коньяку, и Крылов, распушив бороду, почесывая тяжелый синеватый нос, смотрел весело и нагло, потому что с некоторых пор чувствовал себя хозяином в кабинете Николая Евгеньевича. Он-то и сказал: мол, у него есть сведения, что приближенные старца победы не одержали, хотя они были почти у цели, однако же тревожиться не надо, ведь отрасль, которой руководит Николай Евгеньевич, на хорошем счету, не то что другие, и жить следует спокойно, как и жили.

И вот, идя по брусчатке под звуки траурного марша, Николай Евгеньевич подумал: ему и в самом деле нечего опасаться, все отлажено – явное оставалось явным, тайное тайным, он оборонен со всех сторон хотя бы тем, что является звеном прочной цепи, которую расковать в ближайшие годы, какие бы перемены ни произошли, будет невозможно. Да и кто может кинуться на Николая Евгеньевича, когда он многим людям нужен?

Вскоре пришла бумага, что с Володи снята судимость. Он вслух прочел:

– Год условно, – усмехнулся. Только сейчас уловил странность формулировки. Мелькнула мысль: может быть, мы все существуем условно? Но мысль тут же показалась никчемной, и Николай Евгеньевич забыл о ней.

Его ждали дела.

ВНЕ ЗАКОНА

1

Иван Никифорович Палий умер в одночасье.

Было ему за девяносто. Худой, высокий, он шагал, опираясь на трость с костяным набалдашником, насмешливо поглядывал на встречных голубыми невыцветшими глазами; шея почти без морщин, сжата тугим белым воротничком. В тот день он за полчаса провел совещание, подписал бумаги и собрался ехать домой к обеду. Кедрачев решил проводить, они вышли из подъезда. Палий сделал шаг к машине, но словно бы споткнулся, Кедрачев успел подхватить Ивана Никифоровича, чтобы тот не упал на асфальт, и как только Палий оказался у него в руках, Кедрачев понял – держит мертвеца.

Три дня ушли на хлопоты о похоронах, и только нынче Кедрачев опомнился и сразу ощутил, как накален вокруг мир; его оглушило телефонными звонками знакомых и незнакомых людей, в которых смешивались мольбы, требования, приказы, растерянный лепет, и лишь сейчас Кедрачев сообразил – его судьба под угрозой непредсказуемых перемен. С работы он уехал усталый и озадаченный часу в седьмом.

Люся встретила молчаливым, тревожным вопросом, но он не стал ничего объяснять: эта длинноногая кукла сама должна понимать, что с ним творится. Сбросил пальто, надел домашнюю куртку, коротко сказал:

– Коньяку!

Она принесла бутылку, он налил почти полный фужер, выпил одним махом, тут же захрустел яблоком.

– Обедать будешь? – робко спросила Люся.

Он лишь утром что-то перехватил на ходу, но есть не хотелось. За окном сгущались сумерки и медленно наливались светом уличные фонари, а край плоского неба, подсвеченный желтизной, тускнел. Кедрачев хотел ответить Люсе, но зазвонил телефон; звук показался резким, требовательным. Кедрачев снял трубку:

– У телефона.

– Володя, – грубоватым шепотом проговорила Ника. – Приезжай немедленно, я у отца на даче.

Она говорила так, словно Палий еще был жив и мог ее услышать.

– Мне сейчас тяжело, – ответил он.

Тогда голос стал властным, почти мужским – это с ней бывало:

– Если я зову, сегодня! Необходимо… не только мне, но и тебе.

Кедрачев положил трубку. Черт возьми, машину сейчас не вызовешь, придется ехать на своей, а он выпил коньяку, да и путь не так уж близок: дача Палия в Абрамцеве, в академическом поселке. Дачи эти, как уверяли многие, лично даровал Сталин тем ученым, к которым испытывал симпатию.

Большие синие глаза Люси тревожно смотрели на него. «Ну настоящая кукла», – еще раз неприязненно подумал Кедрачев: эта красивая стройная женщина, покорная ему во всем, с некоторых пор стала восприниматься скорее как служанка, он это понимал, а она – нет. Да, впрочем, бог весть, что пряталось за ее гладким лобиком.

– Я надолго, – сказал он Люсе. – Ты ложись, не жди. Не беспокойся.

– Но все же…

Он не дал ей договорить, вздохнул:

– Сама видишь, какие дела, – и тут же пожалел ее, обнял крепкой рукой, поцеловал, и она обрадовалась, торопливо прижалась щекой, но он сразу же отстранился, пошел к выходу.

Свет фар озарял мокрую поверхность асфальта, она привычно летела навстречу, поскрипывали «дворники», скользя по стеклу, дорога была широка, ехать удобно. Скорее всего Нике нужен совет, как распорядиться бумагами Ивана Никифоровича, пока ими не занялись официально, ведь наверняка Палий хранил в загородном доме личные документы, а может быть, и записки. Жизнь Палий прожил большую, бывали у него встречи с разными людьми, известными не только в стране, но и в мире; возможно, и письма от них остались, представляющие немалую ценность. Да бог весть, чего только не могло обнаружиться в тайниках Палия, о которых знать могла одна Ника, недаром же Иван Никифорович держал младшую дочь при себе, она была вроде личного секретаря, хотя имелись у него и штатные помощники, но то, что он мог доверить дочери, видимо, не доверял другим. Палий отличался природной подозрительностью. Он ведь никакой дружбы, приятельских отношений не признавал, да и Кедрачева приблизил с большой опаской, может быть, и не подпустил бы к себе, но Ника… Конечно, Кедрачев ей многим обязан, куда тут денешься. Ведь был же миг, когда он, ощущая силу над ней, горячо потребовал: давай поженимся, а она, даже опьяненная неистовым приступом любви, внезапно жестко, мгновенно протрезвевшим голосом ответила: нет, к черту, дважды я этого рабского счастья хлебнула, с меня хватит; быть замужем – пошлость. Он мучился этим несколько дней, думал: Ника может что-нибудь брякнуть отцу, но, не обнаружив никаких признаков перемен к нему со стороны Палия, успокоился. Кто знает, о какую соломинку споткнешься, находясь рядом с таким, как Иван Никифорович. Поведение его непредсказуемо.

Вскоре свет фар высветил ограду абрамцевского музея-усадьбы, сувенирные ларьки, нужно было их обогнуть, а там уж аллея вела прямиком к академическому городку.

Ворота были закрыты, но Кедрачев сигналить не стал, увидел, как сторож глянул в окно будки и вскоре вышел оттуда, прихрамывая.

– Добрый вечер, – поздоровался Кедрачев.

Сторож молча снял шапку, слегка поклонился по-старинному, видимо, узнав Кедрачева, и отворил ворота; они раскрылись плавно, не скрипнув на хорошо смазанных петлях. Шины мягко зашуршали по гравию; Кедрачев свернул налево, миновал длинный глухой забор, издали увидел свет на втором этаже дачи Палия и подъехал к мосткам, перекинутым через канаву.

Он заехал во двор, остановил машину под сосной и, открыв своим ключом боковую дверь, от которой деревянная лестница вела в верхние комнаты, стал подниматься.

Свет квадратом упал ему под ноги. Ника стояла в дверях, лицо затемнено, но все же Кедрачев почувствовал нетерпение Ники, хотя вроде бы она ничем не выказала его и, только когда он поднялся, шагнула навстречу, непричесанная, взлохмаченная, в халате, от нее шло тепло разгоряченного тела.

– Пойдем, – сказала она и взяла его за руку.

Они пересекли небольшой коридор, где пахло застоялой водой, видимо, из верхнего туалета, и вошли в ярко освещенную комнату. Здесь Кедрачев прежде никогда не бывал. Обстановка кабинетная: тяжелый письменный стол с двумя тумбами, мягкий из коричневой кожи диван и два таких же кресла, а подле стола обычный стул с высокой спинкой, на стенах висело несколько фотографий в деревянных, покрытых красноватым лаком рамках; это были снимки разных лет, и люди на них запечатлены разные: суховатый Бардин, держащий в руках за дужки очки и насмешливо поглядывающий на Палия, но и Палий так же насмешливо смотрел на Бардина. Они стояли возле какого-то куста; Ландау закатывался в беспечном смехе рядом с Нильсом Бором, и Палий открыто улыбался им. Сталин приветливо смотрел, как с теневой улыбкой Молотов пожимал руку Палию, – этот снимок был крупнее остальных и висел в самом центре; на фотографиях были и незнакомые Кедрачеву люди, но он понимал – все они значительны, иначе бы и не попали на эту стену. Пока он рассматривал снимки, – а ему хватило и минуты, чтобы разглядеть их, – Ника сдвинула книги на полке, и за ними обнаружился сейф, он был приоткрыт. Она быстро вынула две папки и бросила их на стол.

– Мне не с кем больше посоветоваться, Володя, – сказала она. – Может, тут надо что-то уничтожить… Но я боюсь. Понимаешь? Дорог каждый час. Сегодня я велела сторожу никого не пускать, кроме тебя, а завтра набегут. И может оказаться поздно… Сначала вот это, а потом все остальное, – она ловко вынула из верхней папки два листка. – Это он написал полгода назад, когда болел…

Кедрачев быстро просмотрел листки; один из них был адресован в Политбюро, другой являл обращение к ученому совету и совету директоров объединения, но тексты их были одинаковыми. То было своеобразное завещание, в котором Палий просил после его смерти назначить или избрать генеральным директором Кенжетаева.

– Почему его? – невольно вырвалось у Кедрачева.

Ника сидела, подняв ноги на кресло, лицо ее с косоватыми карими глазами раскраснелось; впрочем, ей, наверное, сейчас было совершенно наплевать, как она сидит, Кедрачев для нее не чужой, да и заботили ее прежде всего эти документы.

– Я ничего об этом не знала… Он даже мне не доверил. – Она сморщилась, всхлипнула, словно от обиды. – Но тут такое… такое… Ты ничего не поймешь, если не прочтешь его записки. Я тебе принесу чаю, а ты читай…

Она вскочила с кресла, сунула ноги в тапочки, направилась было к двери, но сразу повернулась, уголки ее губ опустились, и она проговорила зло:

– Никакой Кенжетаев… слышишь, никакой Кенжетаев не должен прийти…

– А кто должен прийти? – спросил Кедрачев.

– Ты! – выкрикнула она. – Только ты! И пусть они все треснут от злобы… Никто, я знаю, лучше отца знаю, не сможет повести дело, как ты. И я ведь чувствую – ты хочешь.

Он смотрел на нее, невысокую, лохматую, заряженную могучей волей, – в такое мгновение эта женщина могла решиться на все, – и не удивлялся, что она раскрыла его тайное желание, не дававшее ему все дни похорон покоя. Возникло оно не ныне, а давно, еще когда рядом был Палий; много лет приглядываясь к этому всемирно известному человеку, он давно определил, что ничем не слабее его, хотя у него нет палиевских ярких научных работ. Впрочем, яркими они были давно, а потом… У Палия были только власть и имя, а более ничего.