Текст книги "Малина"
Автор книги: Ингеборг Бахман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Самое позднее через месяц пребыванию кошек у меня, естественно, придет конец, они вернутся в дом возле Метеостанции или в деревню, Фрэнсис слишком быстро вырастет и окотится, после чего ее надо будет стерилизовать, Иван тоже так считает, я говорила с ним о будущем Фрэнсис, он не против стерилизации, а я не подавала виду, что не хотела бы видеть Фрэнсис взрослой и впавшей в любовный жар, пусть бы она оставалась маленькой кошечкой, у которой никогда не будет котят, – мне ведь хочется, чтобы все оставалось как есть, чтобы Иван тоже за ближайшие месяцы не стал на несколько месяцев старше. Но этого я не могу сказать даже господину Копецки, который все знает про кошек, не так давно у него их было двадцать пять, он до сих пор еще держит четырех, он все знает также о поведении рифских обезьян, о стаях крыс и их поразительных особенностях, но я не могу слушать и с трудом запоминаю, что он так забавно рассказывает про всех своих кошек, про ревность одной сиамской кошки, Розы Стамбула, про самоубийство его любимицы, персидской кошки Авроры, которая выбросилась из окна – у него это до сих пор не укладывается в голове. Фрэнсис не сиамская и не персидская, а просто хорошенькая среднеевропейская кошка, уроженка Вены, полосатая и беспородная, а Троллоп, ее брат, выдался белым с несколькими черными пятнами, он флегматик, добродушнейшее создание, никогда не ворчит, как Фрэнсис, это ласково мурлыкающий кот, который прыгает ко мне на кровать, сидит у меня на спине, когда я читаю, и, добравшись до моего плеча, заглядывает ко мне в книгу. Дело в том, что Фрэнсис и Троллоп очень любят со мной читать. Если я их прогоняю, они карабкаются по книжным полкам и прячутся за книгами, там они орудуют вовсю, пока не вытолкнут несколько книг из ряда и те не грохнутся на пол. Так я узнаю, где они прячутся и творят свои бесчинства. Самое время, чтобы Бела и Андраш взяли обратно своих кошек или чтобы мать Ивана пристроила их в деревне. Господину Копецки я рассказала только, что кошки у меня временно, пока мои друзья – просто друзья, кто именно, я не уточняла – не вернутся в Вену из путешествия. А Малину я прошу еще немножко потерпеть, вообще-то он ничего не имеет против кошек, но кошки у нас в квартире, которые разбрасывают его бумаги, скидывают их с его письменного стола и в минуты, когда мы меньше всего этого ждем, сталкивают книги с полок, – такого он долго выдержать не в силах. В последнее время по всей квартире пахнет кошачьей мочой, я к этому привыкаю, но Лина заодно с Малиной, она предъявляет мне ультиматум: или она или кошки.
– Это опять была одна из твоих замечательных идей, – говорит Малина, – к ящикам с песком тебе их никогда не приучить, они тебя всерьез не принимают, заведи себе морских свинок, канареек или попугаев, нет, лучше не надо, от них слишком много шуму!
У Малины нет снисхождения к озорующим кошкам, которые принадлежат двум мальчикам, для Малины всего дороже его покой, он отнюдь не находит Фрэнсис и Троллопа милыми, умными и забавными. Но когда я забываю покормить этих милых кошек, Малина об этом помнит, он кормит их, будто делал это всегда, и никогда об этом не забывает. Да, Малина такой, а я, к сожалению, такая.
Сегодня Лина напоминает мне о том, что год назад я хотела сделать перестановку квартиры, не квартиры, разумеется, а кое-какой мебели, но еще до того, как Лина успевает мне втолковать, что настало время что-то делать, я вскользь говорю ей:
– В другой раз! И тогда мы позовем на подмогу двоих мужчин!
– Мужчин! – пыхтит Лина. – Сударыня, для этого нам мужчины не нужны!
Лина уже подвинула на пять сантиметров мой секретер, я тоже берусь за него, в конце концов это мой секретер, но он не покачнулся и не поддался, тяжеленный, словно тысяча кубометров дуба. Я предлагаю Лине сперва освободить секретер от его содержимого, очистить ящики, я бормочу:
– Вы не могли бы, пользуясь случаем, – это же неповторимый случай, взять ящики и немножко… нет, но я же ничего не сказала… – Я благоговейно взираю на пыль вековой давности. Лина сегодня невозмутима, не то она бы уже наверняка заявила, что и без того каждую неделю тут «прохаживается». Она ужасно пыхтит:
– Целую ручку, целую ручку, ну до чего же тяжеленный шкаф!
Я говорю:
– Но, Лина, давайте-ка лучше позовем сейчас пару мужчин, дадим каждому по банке пива да по десять шиллингов, и все дела. – Пусть Лина видит, как она мне дорога, как высоко я ценю ее помощь, я готова даже оплатить уйму пива уйме мужчин, поскольку мы с Малиной не можем без нее обойтись. Мы с Малиной не хотим, чтобы она здесь, у нас, заработала себе паховую грыжу или получила инфаркт, незачем ей надрываться, толкая туда-сюда шкафы и шифоньеры. Из нас двоих сильней не я, а Лина, вдвоем мы передвигаем секретер из одной комнаты в другую, хотя, разумеется, более восьмидесяти процентов тяжести приходится на Лину. Тем не менее я сегодня на нее сержусь за то, что она мне ничего не позволяет, никогда ничего не позволяет, а сейчас еще ревнует к мужчинам, которым я хотела дать двадцать шиллингов, «выбросить на ветер», ворчит Лина. Опять я все сделала не так. Лина и я фатальным образом зависим друг от друга, мы взаимосвязаны, хотя она ни себе, ни мне не позволяет такую роскошь, как помощь мужчин с пивом, хотя только она может вслух распекать меня, а я ее вслух – никогда, но про себя я ее распекаю тоже. Поэтому я рисую себе день, когда ни один человек не будет больше зависеть от другого, когда я буду жить совсем одна в квартире, где несколько небольших машин заменят Лину, достаточно будет нажать кнопку, чтобы поднять и переставить какой-нибудь секретер, как игрушку. Никто больше не будет то и дело благодарить другого, помогать другим и втайне злиться на других. Никто не окажется в выгодном или невыгодном положении. Но потом я представляю себя рядом с электрическими машинами, от покупки которых Лина раз в год меня отговаривает, а сегодня опять уговаривает купить. Она считает, что без электрической кофемолки и электрической соковыжималки нынче жить невозможно. Но я ведь так редко пью кофе, а чтобы выжать апельсин для Малины, моих сил еще хватит. Правда, пылесос и холодильник у меня есть, однако раз в году Лине хочется превратить нашу квартиру в заводской цех. Она убежденно говорит:
– Да ведь нынче это есть у всех и каждого, а уж у господ-то и подавно!
Наступит день, когда у людей будут черно-золотистые глаза, люди будут видеть красоту, они освободятся от грязи и от всякого бремени, будут подниматься в воздух, уходить под воду, они забудут о своих мозолях и своих бедах. Наступит день – и они будут свободны, все люди будут свободны также от той свободы, какую они себе представляли. Это будет великая свобода, свобода сверх всякой меры, которой достанет на всю жизнь…
В кафе «Хоймаркт» я все еще злюсь на Лину, – ведь она опасная свидетельница некоторых моих мыслей, она иногда слышит, как я произношу по телефону фразы, которые для нее – ересь и которые могли бы позволить ей выбросить меня из окна, послать на гильотину, удавить гарротой, сжечь на костре. Но мне никогда не дознаться, что вызывает ее протест: всего лишь то, что утром я хожу разбитая, не знаю, какое моющее средство лучше купить – «Ата» или «Ими», всего лишь то, что я плохо считаю и не проверяю с таким трудом составленные ею счета, или же дело скорее в тех фразах, которые я произношу, и она отгадывает мои мысли, которые дают ей право меня убить.
Наступит день, когда люди вновь откроют для себя саванны и степи, когда они устремятся туда и положат конец своему рабству, под высоким солнцем к людям выйдут животные, отныне свободные, и все они будут жить в согласии – гигантские черепахи, слоны, зубры, а короли джунглей и короли пустыни сойдутся с освобожденными людьми, будут пить из одного источника, будут дышать очищенным воздухом, не станут терзать друг друга, это будет началом, вся жизнь откроется перед ними.
Я зову: «Счет, пожалуйста!» Обер-кельнер Карл радостно откликается: «Сию минуту!» – и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю бумажную салфетку, на которой написала обрывки фраз, тонкая бумага размокает в кофе, выплеснувшемся на поднос. Я хочу сейчас же пойти домой, хочу на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выжмет мне апельсиновый сок и сварит кофе. Вся жизнь нас не ждет. Она идет.
Я уверена, что днем могу спокойно пройти мимо дома 9, во всяком случае, по другой стороне улицы. Я уверена также, что могу на минутку остановиться, ведь г-жа Агнес убирает у Ивана по утрам, потом ей надо идти к двум другим одиноким жильцам. Дворника с женой из Иванова дома на улице тоже не увидишь, они не обмениваются новостями с супругами Брайтнер из дома 6, только г-жу Агнес я время от времени вижу у дверей моего дома, поглощенную доверительной беседой с г-жой Брайтнер. Но на сей раз перед домом 9 стоит машина Ивана, и она поставлена там не случайно, как я подумала поначалу: из дома как раз выходит Иван и направляется к машине, я норовлю быстро пройти мимо, но Иван с его зоркими глазами уже меня заметил, он машет мне и зовет, я, сияя, бегу через улицу, – что это он тут делает в такое время, когда, как я думала, он сидит у себя в конторе, но я вмиг перестаю сиять: на переднем сиденье, на котором я сиживала уже не раз, сидят, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие фигурки, вот они высовывают головы. Иван говорит:
– Это – Бела, это – Андраш, извольте-ка поздороваться!
Но «gyerekek», как называются эти дети вместе, не здороваются и не отвечают, когда я в растерянности спрашиваю, говорят ли они по-немецки, они только начинают смеяться и шептаться друг с другом, я ни слова не понимаю. Значит, вот они – дети Ивана, с которыми я так хотела познакомиться и о которых кое-что знаю, например, что Бела старший из них и уже ходит в школу; я смущенно переговариваюсь с Иваном и уже не помню, что собиралась делать, куда хотела пойти, ах да, в автосервис на Унгаргассе, в верхней части улицы, там осматривают мою машину, заливают масло, и, возможно, она уже готова, я все время путаюсь, наверно, мне придется, если машина не готова, поехать на такси в Девятнадцатый район навестить приятельницу, кстати, больную приятельницу.
– Это мне, в общем, по дороге, – говорит Иван, – мы можем тебя подвезти, мы тебя подвезем! – Иван не сказал: «Я тебя подвезу». Он что-то говорит детям по-венгерски, подходит к машине с другой стороны, вытаскивает ребят и, открыв заднюю дверь, заталкивает их на заднее сиденье. Я не знаю, мне бы сейчас не хотелось, лучше бы пойти в автосервис или взять такси. Но как я объясню Ивану, что на меня это свалилось слишком неожиданно? Он говорит:
– Так садись же!
Пока мы едем, я не мешаю говорить Ивану, иногда оборачиваюсь, я должна найти первую фразу, я не готова. Я не стану спрашивать Белу, в каком он учится классе, в какой школе, не стану спрашивать детей, как они поживают, что больше всего любят делать, во что играют и правда ли, что они любят мороженое. Об этом не может быть и речи. Ребята поминутно перебивают Ивана: «Ты видел? Смотри, фиакр! Ой, трубочист! Ты кроссовки не забыл? Смотри-ка, «альфа ромео»! А у этого зальцбургский номер! А вон тот – американец?» Иван рассказывает мне про свой трудный день, ужасно много работы, между тем он дает быстрые и точные ответы на вопросы сзади, а мне говорит про «мало времени», про трудности, ему как раз сегодня пришлось вести детей к зубному врачу. Доктор Хеер удалил Беле зуб, Андрашу поставил две маленькие пломбы. Я оборачиваюсь назад. Бела разевает рот во всю ширь, делая гримасу, Андраш хочет сделать то же самое, но начинает смеяться, и тут меня осеняет, я не спрашиваю, больно ли было и мягкие ли руки у доктора Хеера, – я тоже разеваю рот и говорю:
– А у меня он вырвал зуб мудрости, у меня уже есть зубы мудрости, а у вас еще нет!
Бела кричит:
– Ой врет!
Вечером я говорю Ивану:
– А ведь дети на тебя совсем не похожи, разве только Бела немножко, если б не его взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза, сходства было бы больше!
Видимо, Иван догадался, что я оробела перед детьми, он смеется и говорит:
– Здорово ты струхнула? Но ты вела себя правильно, нет, на меня они не похожи, зато они терпеть не могут, когда к ним пристают, когда их спрашивают, ну, что обычно спрашивают у детей, они быстро смекают, в чем дело!
Я моментально вношу предложение:
– Может, вы в воскресенье пойдете в кино, тогда я могла бы, если я вам не помешаю, пойти с вами вместе, я бы с удовольствием опять сходила в кино, в «Аполлоне» идет сейчас фильм «Пустыня живет».
– Мы его уже смотрели в прошлое воскресенье, – говорит Иван.
Так что пока неясно, возьмет ли меня Иван в следующий раз с собой или его ответ насчет фильма был уверткой, увижу ли я еще раз его детей, или Иван хочет, чтобы оба его мира, если их не больше, чем два, были навсегда отделены один от другого. Мы начинаем партию в шахматы, разговаривать нам больше не обязательно, это будет долгая, обстоятельная партия, с остановками, мы не движемся с места, Иван нападает, я в обороне. Атака Ивана застопорилась, это самая долгая и молчаливая партия, какую мы когда-либо играли, Иван ни разу не приходит мне на помощь, и сегодня мы эту партию не доиграем. Иван выпил больше виски, чем обычно, он устало встает, изрыгая привычные ругательства, делает несколько шагов по комнате, туда-сюда, и стоя пьет еще, ему больше не хочется играть, день выдался трудный, мата не было, но пата у нас не получилось тоже. Иван хочет сразу же пойти домой спать, я так затянула игру, до изнеможения, да и он тоже играл бездарно. Спокойной ночи!
Малина пришел домой и еще застал меня в гостиной, шахматная доска стоит, где стояла, отнести на кухню стаканы я не успела. Малина, который не может знать, где я сидела, так как сейчас я покачиваюсь в углу, возле торшера, в кресле-качалке с книгой «Красная звезда над Китаем», склоняется над доской, тихонько свистит и говорит:
– Ты проиграла бы на всю катушку!
– Позволь, что это значит – «на всю катушку», и, может, я бы все-таки не проиграла!
Но Малина взвешивает и рассчитывает ходы. Откуда он может знать, что я играла черными, – ведь это черные, по его расчетам, должны были в итоге проиграть. Малина берет мой стакан из-под виски. Откуда он может знать, что именно этот стакан мой, а не тот, который оставил недопитым Иван, но Малина никогда не пьет из его стакана, не дотрагивается ни до чего, что перед тем трогал, что брал Иван, – тарелку с оливками или соленым миндалем. Свою сигарету он тушит в моей пепельнице, а не в другой, которая сегодня вечером служила Ивану. Я теряюсь в догадках.
Китай я покинула, дойдя до места: «Войска противника спешно выступили в поход, одни с юго-востока, другие с севера. Линь Бяо немедленно созвал военный совет».
Иван и я – сходящиеся миры.
Малина и я, поскольку мы едины, – расходящиеся миры.
Я никогда так мало не нуждалась в Малине, он перестает понимать, что ему со мной делать, но если бы он не пришел вовремя домой, не застал бы меня между марш-броском через Китай и размышлением о детях, не похожих на Ивана, я бы опять попала во власть дурных привычек, принялась бы писать сотни писем или пить и разрушать, разрушительно мыслить, разрушать все, даже самое последнее, я не смогла бы удержать страну, которой достигла, сорвалась бы и покинула ее. Даже когда Малина молчит, это все же лучше, чем молчать в одиночестве, и это поможет мне потом в отношениях с Иваном, когда я не смогу с ними справиться, когда не смогу справиться с собой, – ведь Малина, твердый и решительный, всегда со мной рядом, и потому в самые мрачные мои часы я сознаю, что Малину я никогда не потеряю, даже если потеряю себя.
Малине я говорю «ты», и Ивану говорю «ты», но эти два «ты» различаются неизмеримыми, невесомыми оттенками выражения. Ни к одному из них я с самого начала не обращалась на «вы», хотя обычно пользуюсь именно этим обращением. С Иваном я спозналась настолько мгновенно, что мы не успели завязать разговор, я досталась ему еще до первого слова. О Малине же я, напротив, столько лет думала, меня так к нему тянуло, что начавшаяся в один прекрасный день совместная жизнь стала всего лишь подтверждением того, чему надлежало быть всегда и чему просто слишком часто мешали другие люди, мешали неверные решения и действия. «Ты», адресуемое мною Малине, – точное обращение, подходящее для наших разговоров и споров. «Ты», адресуемое Ивану, неточное, оно может менять окраску, темнеть, светлеть, делаться ломким, мягким или боязливым, шкала его выразительности безгранична, его можно произносить даже самостоятельно, с большими интервалами и много раз подряд, с завлекательностью сирены, всякий раз по-новому манящим, но оно все еще не было произнесено тем тоном, с тем выражением, какое я слышу в себе, когда в присутствии Ивана теряю дар речи. В его присутствии – нет, но у себя внутри я в один прекрасный день завершу это «ты». Оно будет совершенным.
Обычно же большинству людей я говорю «вы», говорить «вы» для меня внутренняя потребность и к тому же проявление осторожности, но я располагаю по меньшей мере двумя родами «вы». Одно «вы» предназначено для большинства людей, другое, опасное, богато инструментованное «вы», – я никогда не могла бы адресовать его Малине и никогда – Ивану, – предназначено мужчинам, которые могли бы войти в мою жизнь, не будь Ивана. Ради Ивана я прячусь за этими волнующими «вы», и меня за ними не видно. Это «вы» трудно описать, иногда люди понимают, редко, правда, но все же понимают всю его напряженность, которой никак не может обладать товарищеское «ты». Ведь я конечно же говорю «ты» самым разным людям, потому что с одними училась в школе, с другими в университете, с третьими вместе работала, но это ничего не значит. Мое «вы», возможно, сродни «вы» Фанни Гольдман, которая якобы – конечно, только по слухам – упорно говорила «вы» всем своим любовникам. Разумеется, она обращалась на «вы» также ко всем остальным мужчинам, которые не могли стать ее любовниками, и, говорят, любила одного человека, которому адресовала свое прекраснейшее «вы». Женщины вроде этой Гольдман, о которых непрестанно болтают, не могут этого ни изменить, ни отменить, просто в один прекрасный день по городу начинает ходить разговор: «Вы что, с луны свалились? Как, вы этого не знали? Самых обожаемых своих любовников, а их было не так мало, она отпускала, бросив им свое неподражаемое «вы»!» Даже Малина, который никогда не говорит о людях ни хорошо, ни плохо, упоминает, что сегодня познакомился с Фанни Гольдман, она тоже была в гостях у Иорданов, и нечаянно роняет: «Я никогда не слышал, чтобы женщина так красиво говорила «вы».
Меня совсем не интересует, что Малина думает о Гольдман, не станет же он нас сравнивать, ведь, в конце концов, эта женщина обучалась сценической речи, а я не развивала у себя брюшное дыхание, не умею модулировать слова по своему вкусу и делать художественные паузы. О чем же теперь, когда скоро уже надо будет идти спать, должна я, охваченная страхом, говорить с Малиной, с чего начать, если я всего-то и сделала, что познакомилась с двумя детьми, которые опять-таки Малину нисколько не интересуют. О том, что происходит еще, что он называет моими маленькими историями, нельзя говорить вообще. События в мире и в городе не должны обсуждаться, при Малине – нет, мы же не сидим за трактирным столом. Говорить я вправе обо всем, что меня окружает, что меня осаждает. Бывает ли духовная экспроприация? Имеет ли экспроприируемый, если такая экспроприация существует, право на последние усилия мысли? Есть ли в них еще смысл?
Я вправе спрашивать о самых невозможных вещах. Кто изобрел письмо? Что такое письмо? Является ли оно собственностью? Кто первым потребовал экспроприации? Allons nous à l'Esprit?[35]35
Восходим ли мы к Духу? (фр.)
[Закрыть] Принадлежим ли мы к низшей расе? Следует ли нам лезть в политику, ничего больше не делать и быть жестокими? Прокляты ли мы? Приходим ли мы в упадок? Малина встает, он допил мой стакан. В глубоком опьянении я засну и отложу свои вопросы до утра. Ночью я буду поклоняться зверям, посягать на высшие святыни, цепляться за всякую ложь, во сне я стану зверем и дам себя убить, словно зверя.
Пока я засыпаю, мне что-то ударяет в голову, что-то вспыхивает, искрится, помрачая сознание, это опять угроза, чувство уничтожения, и я очень резко говорю Ивану, которого здесь нет: Малина – никогда, Малина не такой, ты его не понимаешь. Я еще никогда не говорила резкостей Ивану, никогда не скажу их вслух. Разумеется, Иван не говорил ничего плохого о Малине, о котором он вообще не думает, и как бы он мог завидовать Малине, тому, что он живет здесь со мной? Потому он и не упоминает Малину, как не говорят в семье, из чувства такта, об осужденном или душевнобольном, и если у меня временами делается отсутствующий взгляд, то лишь из-за того, что мысль о Малине вызывает ужасное напряжение, и это доброе, чистое недоразумение господствует над нами троими, да, оно господствует, оно управляет нами. Мы единственные управляемые, кому хорошо, мы живем в таком плодотворном заблуждении, что ни один из нас никогда не возвышает голос против другого и против господства. Поэтому другие люди, вокруг, нас парализуют, ибо они присваивают себе права, ибо у них отнимают права или незаконно им в оных отказывают, ибо в своем бесправии они постоянно восстают друг против друга. Иван сказал бы: «Все эти люди отравляют друг другу жизнь». Малина сказал бы: «Все эти люди с их заемными взглядами при нынешних высоких ставках будут дорого расплачиваться».
Мои заемные взгляды уже идут на убыль. Я все легче расстаюсь с Иваном и все легче нахожу его снова, потому что думаю о нем уже без прежнего властолюбия, могу даже на несколько часов выпустить его из своих мыслей, а чтобы ему не приходилось во сне беспрерывно растирать себе запястья и щиколотки, я его больше не сковываю или сковываю некрепко. Он уже не так часто морщит лоб, морщины у него разглаживаются оттого, что диктатура моих взглядов и моих ласк смягчилась, я только на миг очаровываю и околдовываю его, дабы мы могли разойтись с чувством облегчения, один выходит из дверей, другой садится в свою машину и что-то бормочет: «Если сейчас без двадцати четыре, то я еще вовремя доберусь до территории ярмарки, а ты?» – «Я тоже еще вполне успею, нет, ничего особенного, завтра я кое с кем поеду в Бургенланд, нет, без ночевки, я еще не знаю, что мои друзья…» Тишайшее бормотанье, поскольку один не знает про другого, что там за дела с этими друзьями, с ярмаркой и Бургенландом, к какой жизни относятся эти слова. Я обещала Ивану впредь надевать только такие платья, которые делают меня красивой и счастливой, еще я впопыхах обещала Ивану регулярно есть и не пить. В крайней спешке дала я слово Ивану, что буду спать, отсыпаться, очень крепко спать.
Хотя мы разговариваем с детьми, но сами тоже перебрасываемся над их головами намеками, отрывистыми немецкими фразами, а если это становится совершенно неизбежным, то подмешиваем к ним и английские, английская азбука Морзе требуется нам не для сигнала SOS, с Иваном и с детьми у меня все уже наладилось. Однако в присутствии детей я сдерживаюсь и в то же время становлюсь более словоохотливой, нежели с Иваном, ибо тогда я воспринимаю его не как Ивана, который для меня все, а как отца Белы и Андраша, только поначалу я была неспособна выговорить при детях его имя, пока не заметила, что они это делают сами, но Андраш, если он начинает хныкать, порой еще кричит: «папа!», – видимо, это слово более раннего детства. В последнюю минуту Иван решает взять меня в Шенбрунн, потому что Андраш, которому я, конечно, полюбилась, спросил его: «А она не поедет с нами? Пусть она поедет!» В обезьяннике оба мальчика виснут на мне, Андраш вцепляется мне в руку, я осторожно, все ближе, притягиваю его к себе, я не знала, что детские тела теплей и приятней на ощупь, чем тело взрослого; Бела, из ревности, тоже теснее прижимается ко мне, он делает это только из-за Андраша, ребята такие приставучие, словно им долгое время не хватало человека, к которому они могли бы приставать и лепиться, а мне только этого и надо. Иван помогает нам скармливать обезьянам орехи и бананы, так как мы трое держимся друг за друга и хохочем, а Бела кидает орехи мимо. Я стараюсь все объяснить про павиана и шимпанзе, я не подготовилась к этому часу в зверинце, надо было мне почитать «Жизнь животных» Брема, перед змеями я окончательно пасую, я не знаю, ест ли вон тот уж белых мышей, о чем спрашивает Бела, или жуков и листья, как предполагает Иван, у которого уже болит голова; я кричу ему: «Ступай-ка ты вперед!», потому что Бела и Андраш хотят еще увидеть ящериц и саламандр, и поскольку Иван нас не слышит, я выдумываю невероятные повадки пресмыкающихся, истории из их жизни, любой вопрос мне нипочем, я знаю, из каких стран они родом, когда они просыпаются, когда идут спать, что едят, что думают и до скольких лет живут – до ста или до тысячи. Только бы Иван не был так нетерпелив, из-за головной боли, из-за невыспанности, – нам ведь надо еще к медведям, мы кормим тюленей, а когда подходим к большому вольеру для птиц, я выдумываю невесть что про коршунов и орлов, на певчих птиц времени уже не остается. Мне приходится сказать, что всем нам Иван возьмет у Хюбнера по мороженому, но только если мы пойдем побыстрее, иначе никакого мороженого не будет, я говорю: «Иван ужасно на нас рассердится!» Но действует только мороженое. «Пожалуйста, Иван, ты не мог бы взять нам мороженое, я уверена, ты детям обещал (через головы детей: «Please, do me the favour, I promised them some icecream»[36]36
Пожалуйста, сделай мне одолжение, я обещала им мороженое (англ.).
[Закрыть]), а тебе лучше всего выпить двойной кофе с молоком. Иван раздраженно делает заказ, он, видимо, без сил, а мы с ребятами толкаем друг друга под столом ногами, потом все сильнее наступаем друг другу на ноги, Бела истерически хохочет: «Ну и туфли у нее, вот дурацкие туфли!» За это Бела получает от меня легкий пинок, а Иван еще пуще раздражается: «Бела, веди себя как следует, не то мы сейчас же поедем домой!» Но мы все равно должны сейчас же ехать домой, как бы ни вели себя дети, хорошо или плохо, Иван заталкивает их на заднее сиденье, а я на минутку задерживаюсь и, пока Иван ищет меня глазами на другой стороне, покупаю два воздушных шарика, у меня нет мелочи, какая-то женщина помогает мне разменять бумажку в пятьдесят шиллингов и с жалостливой любезностью говорит: «Это, видимо, ваши дети. Милые у вас дети!» А я безутешно отвечаю: «Спасибо, огромное спасибо, это было мило с вашей стороны!» Я молча сажусь в машину и сую каждому из милых деток нитку с шариком. По дороге Иван говорит: «You аге just crazy, it was not necessary!»[37]37
Ты с ума сошла, незачем было это делать! (англ.)
[Закрыть] Я оборачиваюсь и говорю: «Ну и кудахтали же вы сегодня, от вас с ума сойти можно!» Бела и Андраш корчатся от смеха: «Мы кудахчем, куд-куда, куд-куда, мы кудахчем!» Когда поднимается такой гвалт, Иван начинает петь, Бела и Андраш перестают кудахтать, они тоже поют – и фальшиво, и точно, и громко, и тихо:
Слова этой песни я все еще не выучила, да и петь не умею тоже, так что я только вздыхаю про себя: éljen!
Иван высаживает нас у дома 9, ему надо еще взять на службе кое-какие документы, а я играю с детьми в карты. Андраш дает мне советы, он всегда ко мне благоволит, зато Бела насмешливо заявляет: «Ты же неправильно играешь, ты идиот, извини, идиотка!» Мы играем в квартет со сказками, но Бела капризничает, сказки для него слишком глупы, из сказок он уже вырос, они годятся разве что для Андраша и для меня. Мы играем в квартет с животными и с цветами, с автомобилями и самолетами, мы побеждаем и проигрываем, я проигрываю чаще всех, когда невольно, когда вольно, пособляя счастью Белы и Андраша. В квартет с городами Андраш играть уже не хочет, в городах он не разбирается, я даю ему советы, мы шепчемся, прикрыв рот рукой, я говорю: «Гонконг», Андраш не понимает, а Бела в ярости бросает карты на стол, как участник какой-нибудь большой, важной конференции, у которого не выдерживают нервы, потому что остальные не на высоте. Андраш хочет квартет со сказками, и несколько минут мы препираемся, пока я не предлагаю: давайте сыграем в Черного Петера. В Черного Петера они играли уже, наверно, тысячи раз, но они опять завелись, Бела тасует карты, я снимаю, потом карты сдаются, вытаскиваются и сбрасываются. В конце концов Черный Петер оказывается у меня, тут входит Иван, Бела и Андраш извиваются от смеха и орут во все горло: «Черный Петер, Черный Петер!» Теперь нам придется сыграть еще раз с Иваном, под конец мы остаемся с Белой один на один, к сожалению, Бела вытаскивает у меня Черного Петера, бросает карты и хриплым голосом орет: «Иван, она стерва!» Мы обмениваемся взглядом над головами детей, в голосе Ивана – раскаты грома, а Бела отпирается, он ничего не говорил. Чтобы отпраздновать примирение, Иван предлагает старый коньяк, Бела даже просит разрешения за ним сбегать, и бегает два раза, приносит еще и стаканы. Мы с Иваном сидим и молчим, положив ногу на ногу, дети за столом тихо и чинно играют в квартет с цветами, и моя фантазия мне ничего не рисует. Нет, потом все-таки рисует, а именно – будто Иван переводит взгляд с детей на меня и обратно и взвешивает, задавая вопросы, большей частью дружественно: «Неужели я должен вечно? Разве человек должен вечно? Надо ли ждать всю жизнь?»
Мы условились встретиться на Тухлаубене, в итальянском кафе-мороженом. Чтобы дети ничего не заметили, Иван говорит: «Привет! Как поживаешь?» Я тоже в присутствии детей делаю вид, будто уже несколько недель не видела Ивана. Да и времени у нас мало, Иван, не спрашивая, заказывает четыре порции мороженого-ассорти, ему надо отвезти Белу на противный урок физкультуры, который каждый раз становится проблемой для матери Ивана и очень часто для самого Ивана, даже для Белы, физкультуру он не любит. Иван критикует наши школы с их учебными планами, особенно эти дурацкие уроки физкультуры, которые проводятся где-то вне школы и всегда после обеда. Да неужели здесь думают, будто каждый имеет в своем распоряжении несколько машин и несколько нянек! Вообще я никогда не слышала, чтобы Иван говорил о положении дел здесь, в Вене, он не сравнивает, он никогда ничего не рассказывает, кажется, он считает противопоставление «здесь» и «там» неосторожным и к тому же бесплодным. Вот только сегодня он сорвался из-за этого урока физкультуры, он сказал «у вас», и сказал это мне, будто урок физкультуры – это воплощение того мира, к которому я принадлежу и который следует отвергнуть, но возможно, это я в нарастающем у меня страхе что-то нафантазировала, я ведь не знаю, как обстоит дело с уроками физкультуры там, в Венгрии. Иван расплатился, мы выходим с детьми на улицу, к машине, Андраш машет мне рукой, однако спрашивает на сей раз Бела: «А она с нами не поедет? Почему она не может поехать с нами?» Потом они, все трое, исчезают в конце Тухлаубена, свернув за угол, к площади Хоэр Маркт, скрытые от глаз каким-то дипломатическим автомобилем. Я все смотрю и смотрю им вслед, когда их уже и след простыл, потом медленно иду через Петерсплац на Грабен, в другую сторону, мне надо было купить себе чулки, я могла бы купить пуловер, именно сегодня мне следовало бы купить себе что-нибудь красивое, так как они исчезли, разумеется, Иван не мог сказать мне при детях, позвонит он или нет.
