Текст книги "Малина"

Автор книги: Ингеборг Бахман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

С. Шлапоберская. От переводчика

Минуло четверть века со дня трагической гибели замечательной австрийской писательницы Ингеборг Бахман, изведавшей за свою недолгую жизнь (1926–1973) громкую славу и хвалу, но вместе с тем и яростные нападки, и ожесточенные споры о смысле и значении ее творчества. Время, как водится, все расставило по своим местам. Если о Бахман еще и продолжают спорить, то лишь на высоком академическом уровне, как спорят о классиках XX века – Гофманстале и Рильке, Музиле и Кафке. Произведения Бахман – стихи, рассказы, эссе, радиопьесы, единственный законченный ею роман и фрагменты двух неоконченных, переведены теперь на многие языки[1]1
  На русском языке изданы книги: «Три дороги к озеру», М., Прогресс, 1976; «Избранное», М., Прогресс, 1981.


[Закрыть], изучаются в университетах Европы и Америки, о них пишут диссертации, монографии, статьи. Двадцатая годовщина ее смерти (1993) и семидесятая годовщина рождения (1996) были отмечены международными симпозиумами в Риме и Каире, в Брюсселе и Нью-Йорке. По ее роману «Малина» в 1990 году был снят фильм с известной французской актрисой Изабель Юппер в главной роли (режиссер Вернер Шретер).

Ингеборг Бахман часто задумывалась над своим писательским призванием, которое она ощущала как необоримое принуждение, как одержимость и судьбу. Выступая зимой 1959–1960 годов перед студентами Франкфуртского университета с курсом лекций о проблемах литературного творчества, как выступали в свое время Генрих Белль и Гюнтер Грасс, она сказала: «…для писателя существуют прежде всего вопросы, которые, казалось бы, лежат за пределами чисто литературных… Это разрушительные, страшные в своей простоте вопросы, и там, где они не возникли, ничего не возникнет и в произведении». Эти «страшные в своей простоте» экзистенциальные вопросы писательница ставила перед собой в течение всей жизни, и особенно в последние годы, когда было написано и опубликовано самое крупное ее произведение – роман «Малина» (1971).

Ингеборг Бахман родилась в городе Клагенфурте, столице австрийской земли Каринтия. Клагенфурт расположен у границы трех стран – Австрии, Словении, Италии; как вспоминала Бахман, она росла, впитывая предания о добрых и злых духах, бытовавшие среди народов этих стран. Ее отец, Матиас Бахман, был учителем, мать, Ольга, музыкально одаренная женщина, занималась воспитанием детей; в семье, принадлежавшей к протестантской общине Клагенфурта, кроме Ингеборг, старшей, их было еще двое. Начальную школу и гимназию Ингеборг окончила в Клагенфурте в 1944 году, а затем, в 1945-50 годах, изучала философию, психологию, право в университетах Инсбрука, Граца и Вены. В 1950 году она защитила в Венском университете диссертацию на тему «Критическое восприятие экзистенциальной философии Мартина Хайдегтера».

Литературный дебют Ингеборг Бахман состоялся в 1946 году, когда клагенфуртский еженедельник «Кертнер иллюстрирте» напечатал ее короткий рассказ «Паром». Однако настоящий интерес к себе она привлекла своими стихами, которые с 1948 года стала публиковать в венском литературно-художественном журнале «Линкей» и в других периодических изданиях. Как подающий надежды молодой автор, она обратила на себя внимание руководителей немецкого литературного объединения «Группа 47», которое в 1952 году пригласило ее на свои чтения, а в 1953 году, еще до выхода в свет первого сборника ее лирики, наградило собственной премией. Первый сборник стихов Бахман, «Отсроченное время», был издан в конце 1953 года, а летом 1954-ого немецкий журнал «Шпигель» поместил на обложке одного из своих номеров портрет привлекательной молодой женщины и подпись – «Новые римские элегии»: Ингерборг Бахман («Римские элегии», как известно, написал Гете). Далее следовала статья, посвященная молодым поэтам Германии и Австрии, главным образом, Ингеборг Бахман – ее лирику автор статьи назвал «Стенограммой времени». Эффектное сравнение с Гете не было придумано журналистами: критика уже успела объявить Бахман восходящей звездой немецкой поэзии и наследницей ее великих традиций. Это вовсе не означало, что она кому-то подражала, – пройдя школу у классиков, молодая поэтесса словно бросала им вызов поразительной новизной, «первичностью» своих образов; храня чистоту языка, она умела повернуть слово его неожиданной гранью. Растерянность человека в послевоенном мире, попытки осмыслить время и свое место в нем, поиски опоры в любви – таковы были темы Бахман, нередко достигавшие у нее трагического звучания. Вскоре, в 1956 году, появилась вторая книжка ее стихов – «Призыв к Большой Медведице», и молодую поэтессу буквально захлестнула волна славы. Эта слава еще более упрочилась, когда прозвучали в эфире, а затем были изданы радиопьесы Бахман – «Цикады»(1955) и, в особенности, «Добрый бог из Манхэттена» (1958), о любви столь всепоглощающей, что она представляется опасной для общества и должна быть наказана.

В 1961 году выходит в свет первый сборник рассказов Бахман «Тридцатый год». В сущности, это не рассказы в привычном смысле слова, а лирические монологи в прозе. Сама Бахман десять лет спустя говорила об этих рассказах, что «эта проза еще вызвана состоянием стихотворства. Там немало попыток дать фразе такое высокое напряжение, при котором повествование уже невозможно». В рассказах-монологах «Тридцатого года» звучит тема, отмечавшаяся уже в лирике Бахман – тема языка. Кризис языка как средства для выражения мысли, его беспомощность отражают кризис мира: только изменив язык, можно изменить мир, – эти идеи сформировались у Бахман под влиянием философии Людвига Витгенштейна и занимали ее до конца жизни. «Если бы у нас было Слово, был язык, нам не понадобилось бы оружие», – заявила она в одной из своих франкфуртских лекций.

В конце 50-х – начале 60-х годов слава Ингеборг Бахман кажется незыблемой, на нее сыплются одна за другой литературные премии – премия Общества слепых ветеранов войны за радиопьесы, премия Георга Бюхнера, премия Вольного Ганзейского города Бремена, премия Берлинских критиков и Большая австрийская государственная премия. Она много путешествует: Венеция, Рим, Париж, Нью-Йорк, дает бесчисленные интервью, выступает по радио, постоянно окружена толпой почитателей и воздыхателей. Люди, знавшие Ингеборг Бахман в те годы, говорят о ее неотразимом обаянии. «Находясь с ней рядом, ты видел и слышал только ее,» – писал годы спустя Макс Фриш. А тогда он не на шутку увлекся ею, и она увлеклась тоже. Эти два сильных, высокоодаренных человека, две яркие и столь непохожие друг на друга творческие индивидуальности сблизились и несколько лет (1958–1963) жили вместе, в Риме и в Цюрихе. Отдельные эпизоды их совместной жизни Фриш с грустью вспоминает в романе «Монток», написанном уже после смерти Ингеборг, погибшей осенью 1973 года от пожара, случившегося в ее римской квартире. Но еще при ее жизни, вскоре после того, как они разошлись, Фриш опубликовал роман «Назову себя Гантенбайн» (1964), где рассказчик, маскирующийся под слепого, изображает свою жену, блестящую, знаменитую актрису Лилю, которая без конца ему изменяет. Нашлись люди, увидевшие в Лиле Ингеборг Бахман. Расставание с Фришем, по-видимому, далось ей нелегко; сведения о том, как она восприняла его книгу, исследователи позже будут выискивать в ее произведениях. Так или иначе, в жизни Ингеборг Бахман наступает критический период: она умолкает почти на десять лет. С 1961 по 1971 год из-под ее пера не выходит ни одного значительного нового произведения, если не считать нескольких стихотворений, разбросанных по страницам периодики.

Критика вначале недоумевает, потом негодует, наконец, выносит приговор: оскудение таланта. Тем временем «оскудевший талант», как вскоре выяснилось, вынашивал большие планы. Из переписки Бахман с ее мюнхенским издателем Клаусом Пипером известно, что еще в 1963 году она задумала цикл романов под общим названием «Виды смерти» (Todesarten) – нечто подобное «Человеческой комедии» Бальзака, картины жизни современного общества, которое сделалось «величайшей ареной убийств», ибо люди там не умирают своей смертью – их медленно и планомерно умерщвляют.

Первым и единственным романом этого цикла, дописанным до конца, стал роман «Малина», вышедший в свет в 1971 году. Посмертно были опубликованы фрагменты еще двух романов: «Реквием по Фанни Гольдман»[2]2
  Русский перевод Л.Лунгиной в кн. «Повести австрийских писателей», М., Радуга, 1988.


[Закрыть] и «Книга Франца».

А последней книгой Ингеборг Бахман, изданной при ее жизни, стал сборник рассказов «Синхронно» (1972), куда, по ее словам, вошло все то, что она писала «для отдыха» во время невероятно напряженной работы над романом «Малина» и что в рамки самого романа не укладывалось. Пять рассказов о пяти женщинах. Ингеборг Бахман спрашивали, почему она вдруг сосредоточила свое внимание на женских образах. «Великие писатели прошлого, – отвечала она, – считали, что через галерею женских портретов можно лучше всего показать нравы эпохи». В одном из рассказов этой книги критика усмотрела полемику с упоминавшимся романом Фриша «Назову себя Гантенбайн». Там – мнимый слепец, который на самом деле прекрасно все видит и цинично распоряжается увиденным; здесь – полуслепая девушка, которая отказывается от коррекции зрения, ибо не хочет видеть мир и людей («О, эти счастливые глаза»).

В романе «Малина» многие тоже усмотрели отклик на роман Фриша – своего рода «литературный реванш». История литературы знает подобный случай: французский писатель-романтик Бенжамен Констан в романе «Адольф» и писательница Жермена де Сталь в романе «Коринна, или Италия» описали, каждый по-своему, историю их любви. В романе Бахман слышны глухие отзвуки пережитой трагедии – в прошлом рассказчицы кроется какая-то катастрофа, тяжелая болезнь, возможно, даже попытка самоубийства. Но тщетно было бы искать здесь последовательное изложение событий. Временные планы в романе то и дело смещаются; частые провалы в прошлое обличают зыбкость, неустойчивость настоящего – того самого «сегодня», которым героиня словно бы заклинает время. «Со временем, моим убийцей, я наедине», – писала Бахман в стихотворении «Течение» («Strömung»). Оставаясь поэтом и в прозе, она постоянно прибегает к метафоре, к символу, чтобы передать состояние души своей героини, ее отношения с миром; поэтические образы помогают глубже проникнуть в сущность явлений, приоткрыть дверь в «последнюю» комнату, где спрятаны тайны бытия.

Бахман говорила, что роман «Малина» – ее «мнимая духовная автобиография». В самом деле, большую часть книги составляет монолог женщины, во многом схожей с самой Бахман. Она тоже известная писательница, уроженка Каринтии, на ее долю выпали те же испытания, что омрачили жизнь Бахман. Это, прежде всего, тяжелые впечатления детства и юности, 1938 год, когда в тихом, мирном Клагенфурте загрохотали сапоги немецких солдат; война и разорванное небо над родным городом, откуда посыпались бомбы. Ненависть к насилию и войне, ощущение хрупкости мира, который ежеминутно может взорваться войной, остались у Бахман до конца дней. В ночных кошмарах ее героини возникают видения газовых камер, массовой депортации в лагеря, ее мучитель-«отец» предстает в черном эсэсовском мундире возле колючей проволоки под током…

Послевоенная действительность ее глубоко разочаровала, коренного обновления жизни не произошло: люди восстанавливали разрушенные дома, чтобы вселиться в них и «жить опять», то есть, жить по-старому. Косвенное отражение получили в романе и события конца 60-х годов – молодежные бунты против общества потребления. Отсюда – инвективы Бахман против «черного рынка» – синонима всякого торгашества вообще. Она обличает «универсальную проституцию» – всеобщую корыстную заинтересованность людей друг в друге, основывая, в частности, на этом тезисе мотивы острой социальной критики, подчас на уровне сатиры.

Героиня романа так же, как Бахман, окончила Венский университет, ее богатейший духовный мир формировался с юных лет, когда она открывала для себя творения величайших писателей и мыслителей, – их реминисценциями полнится эта книга. Пожалуй, к Бахман можно было бы отнести слова, сказанные академиком Д.С.Лихачевым о Пастернаке в предисловии к его книге «Воздушные пути»: «… традиция культуры для него жива, движется, летит в пространстве, постоянно влетает в его поэзию цитатами и образами предшествующей поэзии».

Но «духовная автобиография» была бы неполной без размышлений писательницы об исторических судьбах Австрии, о нынешней «маленькой республике» – частице некогда могущественной империи Габсбургов, и о пережившем ее культурном наследии. Эти размышления сосредоточены главным образом в своеобразном интервью, которое героиня дает корреспонденту одной венской газеты. В сущности, это «антиинтервью»: своими вызывающе-резкими, часто парадоксальными ответами она откровенно добивается того, чтобы ее интервью оказалось «непечатным». И все же, при всей видимой резкости оценок, – хотя Ингеборг Бахман подолгу жила в разных городах и странах, хотя она воспевала Италию, как свою «первородную страну», – по-настоящему она была привязана к Австрии, к Вене, и не случайно ее героиня так охотно бродит по улицам этого города и так любовно описывает его дворцы и церкви, площади и парки.

Имени этой героини мы так и не узнаем. В предпоследней из своих франкфуртских лекций, «Обращение с именами», Бахман рассуждала о том, какие трудности испытывает современный писатель, пытаясь дать имена своим персонажам. «Мы все так привыкли узнавать те или иные фигуры по именам и с помощью имен следить за ходом событий, что нам кажется: есть имя – есть и фигура». Двум мужским персонажам романа Бахман дала имена. Одно из них – «Иван», критики видят в нем анаграмму слова «naiv», имя другого – «Малина» – возводят к латинскому «animal» (одушевленное, живое существо). Эти двое мужчин и женщина-рассказчица, оставшаяся в книге безымянной, казалось бы, составляют любовный треугольник. Но удивительное дело: между мужчинами-соперниками нет никакого противостояния, нет борьбы, – они даже ни разу не встречаются. Что же это за коллизия и какое место в ней занимает героиня, так и не получившая имени? Ответ на оба вопроса, в сущности, один. Внимательный читатель его найдет.

МÁЛИНА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Иван – Родился в 1935 году в Венгрии, в г. Печ (бывший Фюнфкирхен). Уже несколько лет живет в Вене, имеет постоянную работу в одном из зданий на Кертнерринге. Дабы не ставить под удар Ивана и его будущее, назовем это учреждение Институтом крайне необходимых дел, поскольку оно занимается финансами. Это не «Кредитный институт».

Бела, Андраш – Дети, семи и пяти лет

Малина – Возраст на вид определить трудно, в настоящее время – полных сорок лет, автор некоего «апокрифа», которого в книжных магазинах уже не найти, несколько экземпляров были проданы в конце пятидесятых годов. Из соображений маскировки – государственный чиновник класса А, состоит на службе в Австрийском военно-историческом музее; законченное высшее образование по истории (основная специальность) и по истории искусства (дополнительная специальность) дало ему возможность поступить в музей и занять там видное место, где он добивается успеха, не суетясь, не привлекая к себе внимания вмешательством во что-либо, честолюбием, какими-то требованиями или дерзкими помыслами об усовершенствовании заведенных порядков и служебной переписки между Министерством обороны на Набережной Франца Иосифа и Музеем в Арсенале, который, не будучи особенно заметным, относится к самым достопримечательным учреждениям нашего города.

Я – Австрийский паспорт, выданный Министерством внутренних дел. Заверенное свидетельство о гражданстве. Глаза кар., волосы белокур., родилась в Клагенфурте, далее следуют даты и профессия, дважды зачеркнутая и надписанная сверху, адреса зачеркнуты трижды и сверху аккуратным почерком написано: Проживает по Унгаргассе, 6, Вена Ш.

Время – Сегодня

Место – Вена

***

Только над тем, как обозначить время действия мне пришлось хорошенько подумать, ведь сказать «сегодня» для меня почти невозможно, хоть мы и говорим ежедневно «сегодня», да и не можем не говорить, но когда люди сообщают мне, например, что намечено у них на сегодня – о завтра и речи нет, – взгляд у меня делается вовсе не рассеянным, как часто полагают, а, напротив, очень внимательным, от смущения, настолько безнадежно мое отношение к «сегодня», ибо пройти через это «сегодня» я могу лишь в сильнейшем страхе и безумной спешке, и в таком же страхе о нем написать или просто сказать, что происходит, – ведь то, что пишется про «сегодня», надо бы сразу уничтожать, как рвут, комкают, не дописывают, не отправляют настоящие письма, потому что они про «сегодня» и потому что сегодня они уже никак не дойдут.

Тот, кому довелось однажды написать ужасно умоляющее письмо, чтобы потом его все-таки порвать и выбросить, знает лучше других, что подразумевается здесь под словом «сегодня». И разве не знакомы всем и каждому эти почти неразборчивые записки: «Приходите, если только можете, если хотите прийти, если я вправе вас об этом просить! В пять часов в кафе «Ландтман»!» Или эти телеграммы: «Пожалуйста срочно позвони мне тчк еще сегодня». Или: «Сегодня невозможно».

Ибо «сегодня» – слово, которое вправе употреблять лишь самоубийцы, для всех иных оно решительно не имеет смысла, «сегодня» – просто обозначение любого безразличного для них дня, в том числе и нынешнего, они понимают, что им снова предстоит восемь часов работать или провести свободный день, что понадобится кое-куда сходить, сделать кое-какие покупки, прочесть утреннюю и вечернюю газету, выпить кофе; о чем-то случится забыть, с кем-то встретиться, кому-то позвонить, – в общем, это день, когда что-то должно произойти или, вернее, когда происходит не Бог весть что.

Зато когда я произношу слово «сегодня», дыхание у меня становится неровным, начинается аритмия, которую теперь можно установить даже по электрокардиограмме, правда, ее рисунок не показывает истинную причину – мое «сегодня», всегда новое, гнетущее, – однако я могу представить доказательство этого расстройства, составленное на лаконичном медицинском жаргоне, доказательство того, что у меня предшествует приступу страха, вызывает предрасположенность к нему, метит знаком, расстройства сегодня еще функционального, – так говорят, так думают они, знатоки доказательств. Боюсь однако, что виной всему – «сегодня», слишком волнующее для меня, слишком безмерное, слишком захватывающее, и с этой патологической взволнованностью до последнего дыхания будет сопряжено для меня «сегодня».

Итак, если к единству времени я пришла не столько случайно, сколько под страшным нажимом, то единством места я, напротив, обязана милосердному случаю, ибо это единство найдено не мною. В этом куда более невероятном единстве я обрела себя, я в нем освоилась – о, и как еще освоилась, – ведь это место, в общем и целом, Вена, что само по себе неудивительно, правда, в сущности, местом действия является всего лишь одна улица, вернее, маленький отрезок Унгаргассе – Венгерской улицы, а получилось это потому, что мы, все трое, Иван, Малина и я, там живем. Когда смотришь на мир из Третьего района и поле зрения у тебя так ограничено, то, естественно, склоняешься к тому, чтобы как-то выделить эту Унгаргассе, что-то о ней разузнать, расхвалить ее и придать ей некоторое значение. Можно бы сказать, что улица эта особая, потому что начинается она в довольно-таки тихом, приветливом уголке Хоймаркта – Сенного рынка, и отсюда, где я живу, виден Городской парк, но еще и зловещий Центральный рынок и Таможенное управление. Пока еще мы находимся между степенными молчаливыми домами, и только почти сразу за домом Ивана под номером 9, с двумя бронзовыми львиными мордами на дверях, улица становится более беспокойной, беспорядочной и хаотичной, хоть она и приближается к дипломатическому кварталу, но оставляет его справа от себя и не обнаруживает близкого родства с этим «аристократическим» кварталом, как его между собой называют венцы. Множеством маленьких кафе и старых ресторанов улица доказывает свою полезность, мы заходим к «Старому Хеллеру», а до него нам встречается нужный людям гараж, автосервис, также очень нужная «Новая аптека», табачная лавка на перекрестке с Нойлинггассе, не следует забывать и хорошую булочную на углу Беатриксгассе и спасительную Мюнцгассе, где мы можем парковать наши машины, даже когда нигде уже нет места. Кое-где, скажем, на уровне Итальянского консульства и Итальянского института культуры, этой улице не откажешь в известной респектабельности, но все же ее здесь маловато, ведь едва завидев подъезжающий трамвай О или внушающий опасения гараж для почтовых фургонов, на котором красуются две таблички с невразумительными надписями: «Император Франц Иосиф I, 1850» и «Канцелярия и мастерская», забываешь о претензиях этой улицы на изысканность, зато вспоминается ее далекая юность, старая Хунгаргассе тех времен, когда приезжавшие из Венгрии купцы, барышники, торговцы волами и сеном, находили здесь пристанище на постоялых дворах и в трактирах, – вот с той поры она и тянется, как пишут в официальных справочниках, «образуя широкую дугу в направлении города». Когда я следую по этой дуге, на которую заезжаю иногда с улицы Реннвег, она останавливает мое внимание все новыми и новыми подробностями, оскорбительными новшествами, магазинами, которые именуются «Современное жилище», однако для меня они все равно важнее, чем торжествующие над этой улочкой площади и магистрали города. Ее не назовешь совсем неизвестной, люди ее знают, но приезжий никогда не увидит, так как видеть здесь нечего, здесь можно только жить. Турист повернет обратно уже на Шварценбергплац, самое позднее – на Реннвег, у дворца Бельведер, с которым нас роднит лишь честь принадлежать к Третьем району, а выйти на нашу улицу гость мог бы, скорее, с другой стороны, от Федерации конькобежного спорта, если он остановился в новой стеклянной коробке, в «Vienna Intercontinental Hotel», и слишком далеко забрел, гуляя по Городскому парку. Но в этот парк, над которым когда-то, мне в угоду, звонким срывающимся голосом запел белый как мел Пьеро,

мы заглядываем раз десять в году, не больше, потому что от нас туда всего пять минут ходу, а Иван, который принципиально не ходит пешком, несмотря на все мои просьбы и заискиванья, видел этот парк вообще только из окна машины, – уж больно он близко от нас, и подышать воздухом и прогуляться с детьми мы ездим в Венский лес, на Каленберг, к замкам Лаксенбург и Майерлинг, даже в Петронель, Карнунтум и Бургенланд. К этому Городскому парку, до которого нам рукой подать, мы относимся сдержанно, без всякой теплоты, и на меня больше не веет оттуда ароматом далеких лет. Иногда я еще с тоской замечаю первые цветы магнолии, но нельзя ведь каждый раз делать из этого историю, и если я, как сегодня, не придумав ничего нового, опять скажу Малине: «Кстати, видел ты магнолии в Городском парке?», то он с его неизменной вежливостью кивнет мне в ответ, да только эту фразу про магнолии он уже слышал.

В Вене – об этом нетрудно догадаться – есть много улиц покрасивее нашей, но они находятся в других районах, и с ними происходит то же, что бывает со слишком красивыми женщинами, на которых сразу обращают внимание, воздавая должное их красоте, но никому и в голову не придет завести с ними шашни. Никто еще не говорил, что Унгаргассе красива, или что перекресток улицы Инвалидов и Унгаргассе очаровал его и лишил дара речи. Так что я вовсе не собираюсь позволять себе безответственные заявления о моей, о нашей улочке, лучше бы мне покопаться в себе, отчего это я так зациклилась на Унгаргассе, ведь это у меня внутри она описывает дугу между номерами 9 и 6, и это себя я должна спросить, почему все время нахожусь в ее магнитном поле, – иду ли через площадь Фрайунг, делаю ли покупки на Грабене, бреду ли неспешно в Национальную библиотеку или стою на Лобковицплац, думая при этом: вот здесь, здесь надо бы жить! Или на площади Ам Хоф! Даже если я брожу по Внутреннему городу и притворяюсь, будто мне совсем не хочется домой, или целый час сижу в кафе, листая газеты, то лишь потому, что мысленно я уже на пути туда и не чаю очутиться дома, и когда я сворачиваю в свой район – с Беатриксгассе, где жила раньше, или с Сенного рынка, – дело тут совсем не в расстройстве восприятия времени, хотя время вдруг совпадает с местом; просто после Сенного рынка у меня повышается давление и одновременно спадает напряжение, отпускает спазм, который схватывает меня в чужих местах, и хотя я иду быстрее, я наконец совсем успокаиваюсь в приливе счастья. Нигде не чувствую я себя так надежно, как в этой части Унгаргассе, днем я взбегаю вверх по лестнице, ночью подлетаю к дверям дома с ключом наготове, и снова наступает благословенный миг, когда ключ поворачивается в замке, отворяются двери внизу, дверь наверху, и эта радость от возвращения домой захлестывает меня в потоке людей и машин еще в радиусе ста-двухсот метров, где мне все предвещает мой дом, – он, конечно, не мой, а принадлежит какому-нибудь АО или какой-то шайке спекулянтов, которая его отреставрировала, вернее, залатала, но об этом я почти ничего не знаю, в те годы, когда здесь шла реставрация, я жила в десяти минутах ходьбы отсюда, а потом чаще всего проходила мимо номера 26 (этот номер долгое время был для меня счастливым), – проходила подавленная, с чувством вины, как собака, у которой сменился хозяин, но вдруг она увидела прежнего, и уже не знает, кому из двоих должна хранить верность. Однако сегодня я прохожу мимо дома 26 по Беатриксгассе так, словно там никогда ничего не происходило, почти ничего, правда, когда-то на этом месте витал аромат далеких лет, но он уже неощутим.

Мои отношения с Малиной годами складывались из неудавшихся встреч, серьезнейших недоразумений и кое-каких глупых фантазий – я хочу сказать, из недоразумений гораздо более серьезных, чем случались у меня с другими людьми. Так или иначе я с самого начала была поставлена ниже его и, наверно, давно поняла, что ему дано стать для меня роком, что место Малины было занято Малиной, прежде чем он водворился в моей жизни. Только что-то уберегло меня – или я сама приберегла это на будущее – от возможности встретиться с ним слишком рано. Ведь это могло произойти уже на остановке трамваев Е и Н возле Городского парка, – еще совсем немножко, и все бы началось. Там стоял Малина с газетой в руках, а я делала вид, будто не замечаю его, однако поверх своей газеты неотрывно глядела на него, не в силах понять, действительно ли он так погружен в чтение или все-таки замечает, что я заклинаю его взглядом, гипнотизирую, хочу заставить поднять на меня глаза. Я – и заставить Малину! Я загадала: если первым придет Е, то все будет хорошо, только бы не пришли сначала несимпатичный Н или G, который ходит совсем редко, и тут действительно подошел Е, но едва я вскочила во второй вагон, как Малина скрылся, однако не в первом вагоне и не в моем, но и на остановке его тоже не было видно. Он мог лишь внезапно вбежать в вокзал городской железной дороги в тот миг, когда мне пришлось повернуться к нему спиной, – не растворился же он, в конце концов, в воздухе. Я не находила этому объяснения, искала его и высматривала, не понимала причин ни его поведения, ни своего собственного, и это испортило мне весь день. Но этот эпизод – в далеком прошлом, а у меня не так уж много времени, чтобы говорить о нем сегодня. Годы спустя у нас с Малиной еще раз произошло то же самое – в Мюнхене, в лекционном зале. Он вдруг вырос со мной рядом, потом прошел на несколько шагов вперед, протискиваясь между студентами, поискал себе место, а я, от волнения близкая к обмороку, прослушала полуторачасовую лекцию «Искусство в эпоху техники», не переставая искать Малину среди всей этой массы, обреченной сидеть смирно и увлеченно слушать. Что я не хочу посвящать себя искусству, технике или этой эпохе и никогда не стану вникать ни в какие широко обсуждающиеся взаимосвязи, темы и проблемы, я уяснила себе окончательно именно в тот вечер, и у меня не осталось сомнений в том, что мне нужен только Малина и все, что мне хочется знать, должно исходить от него. В конце я горячо аплодировала, вместе с другими, два местных молодых человека провожали и направляли меня назад, к выходу из зала, один держал под руку, другой говорил что-то умное, кто-то третий со мной заговаривал, а я смотрела на Малину, он тоже стремился назад, к выходу, но двигался медленно, так что, поспешив, я поравнялась с ним и совершила невозможное – я толкнула его, будто кто-то толкнул меня и я чуть было на него не упала, я ведь и впрямь выпала ему на долю. И ему ничего другого не оставалось, – он просто вынужден был меня заметить, но я не уверена, что он действительно меня видел, зато я тогда впервые услышала его голос – спокойный, корректный, ровный: «Пардон».

Я не нашлась, что ответить, мне ведь никто еще не говорил «пардон», и я была не уверена, просит ли он прощения у меня или прощает мне сам, слезы так быстро навернулись мне на глаза, что я больше не могла смотреть ему вслед, я смотрела в пол, достала из сумочки носовой платок и шепотом пожаловалась окружающим, будто кто-то наступил мне на ногу. Когда мне удалось снова поднять глаза, Малина уже затерялся в толпе.

В Вене я больше его не искала, мне казалось, что он за границей, и, ни на что не надеясь, я изо дня в день ходила все той же дорогой в Городской парк, машины у меня тогда еще не было. Однажды утром я кое-что узнала о нем из газеты, правда, в том сообщении речь шла совсем не о нем, там говорилось главным образом о похоронах Марии Малина, самых пышных и многолюдных, какие способны были устроить венцы по собственному побуждению и, конечно, только из любви к артистке. Среди участников печальной церемонии находился брат Марии Малина, молодой, высокоодаренный, известный писатель, – известным он не был, это журналисты быстро состряпали ему однодневную славу. Ведь Марии Малина в те часы, когда министры и дворники, критики и гимназисты – завсегдатаи стоячих мест в театре – длинной вереницей шли к Центральному кладбищу, вовсе ни к чему был брат, написавший книгу, которой никто не знал, который и сам-то был просто «никто». Три слова: «молодой, высокоодаренный, известный» – были необходимы для его подобающего облачения в этот день национального траура.

Об этом третьем, малоприятном соприкосновении с ним через газету, которое состоялось только у меня, мы никогда не говорили, словно к нему оно не относилось вообще, а ко мне – и подавно. Потому что в утраченное время, когда мы не решались даже спросить друг у друга наши имена и тем менее – узнать что-нибудь о жизни другого, я про себя называла его «Евгений», ведь песня «Принц Евгений, рыцарь благородный»[3]3
  Принц Евгений Савойский (1663–1736) – прославленный австрийский полководец, одержавший ряд побед над турками, в том числе в 1717 г. под Белградом (здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть] была первой, какую мне задали выучить, а заодно я запомнила и первое мужское имя, мне оно сразу очень понравилось, так же, как и название города «Белгерад», чья экзотика и значительность улетучились, когда выяснилось, что Малина родом не из Белграда, а только с югославской границы, как я сама, иногда мы еще говорим друг другу что-нибудь по-словенски, как в первые дни: Jaz in ti. In ti in jaz.[4]4
  Я и ты. И ты и я (словенск.).


[Закрыть] Вообще нам незачем говорить о наших первых хороших днях, ибо дни становятся все лучше, и мне смешно вспоминать те времена, когда я злилась на Малину за то, что он заставляет меня столько времени тратить на других и на другое, поэтому я изгнала его из Белграда, лишила имени, стала присочинять ему таинственные истории – то он был авантюрист, то филистер, то шпион, а когда настроение у меня бывало получше, я изымала его из действительности и помещала в сказки и легенды, называла Флоризелем, Дроздобородом, но больше всего мне нравилось превращать его в Святого Георгия, который убил дракона ради того, чтобы на большом болоте, где ничего не росло, мог вырасти Клагенфурт, мог появиться мой родной город. И вот, после множества этих праздных игр я, обескураженная, вернулась к единственно верному предположению: Малина действительно живет в Вене, и в этом городе, где у меня было столько возможностей его встретить, я его тем не менее всегда упускала. Я начала влезать в разговоры о Малине, если где-то о нем говорили, хотя случалось это нечасто. Есть одно гадкое воспоминание, правда, сегодня оно уже не причиняет мне боли: у меня была потребность делать вид, будто я тоже с ним знакома, будто кое-что про него знаю, и я отпускала шуточки, как другие, когда кто-нибудь рассказывал смешную и подлую историю про Малину и госпожу Иордан. Теперь-то я знаю, что Малина с этой госпожой Иордан никогда ничего «не имел», как здесь выражаются, что и Мартин Раннер не встречался с ней тайком на Кобенцле, – она же его сестра, но главное – Малину невозможно представить себе в связи с другими женщинами. Не исключено, что Малина знал женщин до меня, он знает множество людей, в том числе и женщин, но с тех пор, как мы живем вместе, это не имеет ровно никакого значения, мне теперь никогда не придет в голову подобная мысль, ведь все мои подозрения, всякое беспокойство, в той мере, в какой они касаются Малины, начисто снимаются его изумлением. Кроме того, молодая госпожа Иордан вовсе не та женщина, о которой долго ходил слух, будто именно она произнесла знаменитую фразу: «Обеспечиваю себе потустороннее будущее», когда ассистент ее мужа застал ее на коленях, оттирающей пол, и она дала почувствовать все свое презрение к мужу. Дело было по-другому, это другая история, и со временем можно будет все уточнить. На месте фигур, порожденных слухами, выступят действительные фигуры, раскованные, крупные, каким ныне стал для меня Малина, – он уже не порождение слухов и непринужденно сидит возле меня или ходит со мной по городу. Для других уточнений время еще не пришло, они будут сделаны позже. Сегодня еще не время.