Текст книги "Белая мышь"

Автор книги: Имоджен Кили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Вставай, Уэйк! – Сержант подбежал к ней, но не встал, а перешёл на бег на месте.

– Я…

– Просто вставай.

Она поднялась на колени, затем на ноги. Футболка почернела от грязи и облепила тело. Волосы прилипли к лицу, на щеке ощущалась кровь. Сержант осмотрел её.

– Жить будешь. Теперь беги.

Конечно, она прибежала последней. Потерянное время было не нагнать. Из-за того что ей пришлось идти в душ, она опоздала на первое занятие. Извинившись перед инструктором, она села на свободное место. Маршалл и его свежеприобретённые шестёрки сидели рядом и вытирали воображаемые слёзы.

Это вошло у них в привычку. На полосе препятствий кто-нибудь обязательно сталкивал её с бревна или наступал на руку, когда они карабкались по верёвочной сетке. То и дело Нэнси слышала смешки в свой адрес – и в столовой, и на полигоне, и в классе. Она сжимала зубы и терпела.

После третьего кросса, который ей впервые удалось преодолеть, не упав в грязь, сержант отозвал её в сторону, протянул эластичный бинт и пару булавок.

– У нас тут в прошлом году девчушка одна была, одарённая в области груди. Она обматывалась этим перед пробежками. Говорила, что так поддержки больше, чем от бюстгальтера.

Он хоть и покраснел до корней волос, произнося «бюстгальтер», но оказался прав. С бинтом стало гораздо легче.

Мебель, стоявшую здесь в довоенное время, которое уже было и не представить, вынесли. От картин на стенах остались только светлые квадраты. Анри бы понравилось в этой комнате. Очевидно, раньше здесь стояли кожаные кресла и шкафы со старыми книгами. Теперь же из мебели остался только привычный металлический стол, складные металлические стулья и пара серо-голубых стеллажей. И этот мужчина. В руках он держал листок с чернильным пятном теста Роршаха и смотрел на неё. Его звали доктор Тиммонс. У него были светло-голубые глаза и жидкие волосы.

– Что вы видите?

– Чернильное пятно. А ещё как вы на меня таращитесь, – сказала она, засовывая руки в карманы и вытягивая ноги. Не самое удобное положение, но ей не хотелось сидеть перед ним ровно, как первоклассница на уроке. Доктор был психиатром, но все, включая инструкторов, называли его психолухом.

Он переместил лист в левую руку, а правой начал что-то писать.

– Теперь вы ещё и впустую чернилами разбрасываетесь.

Она отвернулась и посмотрела в окно. Мужчин из их группы снова куда-то погнали. Она бы предпочла пойти с ними и карабкаться в гору под проливным дождём, чем терпеть вот это.

– Это тест, Нэнси. Психическое здоровье не менее важно, чем физическое. А может, даже и более, если говорить о военном деле. Что вы здесь видите?

– Дракона.

Он натянуто улыбнулся и положил листок на стол.

– Вы третий человек из группы, который это повторил. Неужели у вас так плохо с воображением?

Она пожала плечами и скрестила ноги.

– Очень хорошо. Тогда давайте сделаем всё по старинке. Расскажите мне об Австралии, о вашем детстве.

Она захлопала глазами. Всё это время инструкторы учили их, что у каждого должна быть легенда, которая должна от зубов отскакивать, а она совершенно забыла придумать себе легенду для этого доктора. Козёл! Перед глазами встал дом её матери. Старшие братья и сёстры уже не жили дома, и в нём остались только они вдвоём. Общения между ними не было. Нэнси не могла вспомнить ни единого разговора с ней – только тирады о том, какая Нэнси уродливая, глупая и вообще воплощённый грех.

– Я была абсолютно счастлива.

– У вас было много друзей? – спросил Тиммонс, делая пометки.

– Куча, – ответила Нэнси. Воспоминания были такими яркими, что даже сейчас она чувствовала, как печёт солнце по дороге из школы домой. С каждым шагом она шла всё медленнее и медленнее. Ей не хотелось приближаться к этой норе, обшитой вагонкой. Там её ждёт мать. Но не с любовью, не с теплотой, а с очередным монологом из жалоб и обвинений, приправленным цитатами из Библии. Во всем всегда была виновата Нэнси. Нэнси – это Божье наказание, пусть даже миссис Уэйк не понимала, что она такого сделала, чтобы заслужить такого уродливого, ненормального, непослушного ребёнка.

– А какие были отношения у ваших родителей? – спросил Тиммонс, склонив голову набок и став похожим на попугая из зоомагазина, мимо которого она проходила по пути в школу. Нэнси всегда казалось, что тот попугай тоже её осуждает.

– Невероятно счастливые, – отрапортовала Нэнси, попытавшись воспроизвести произношение, свойственное высшему классу.

Тиммонс вздохнул.

– Почему тогда ваш отец оставил жену с шестью детьми? Вам сколько было, пять? Вы с тех пор его видели?

– Она его довела, – отрезала Нэнси. – Старшие дети уже ушли из дома. Она выносила ему мозг своими претензиями, к тому же была религиозной фанатичкой, и он просто не мог больше это выдерживать.

– Значит, была виновата она?

Какая вообще разница? Их так хорошо научили стрелять с бедра, доведя этот навык до автоматизма, что у неё руки чесались застрелить этого ублюдка.

– Конечно, она, папа был настоящий принц – смешной, добрый, и очень меня любил.

И это было правдой. Она чувствовала его любовь, и только эти воспоминания помогли ей не сойти с ума и дождаться знакомства с Анри. Тиммонс снова начал что-то писать.

– Но не настолько, чтобы забрать вас с собой. Он дождался, пока остальные дети повзрослеют и покинут дом, но для вас он того же самого не сделал, так?

Это удар ниже пояса. Раз. Два. Двойной выстрел. Маленький лысеющий ублюдок. Она промолчала.

– Вам удалось выпорхнуть на волю в шестнадцать лет, убедив семейного доктора, что вам уже восемнадцать. Вы получили паспорт и сбежали. Предприимчивая вы девушка. У вас хорошо получается вертеть мужчинами.

Как они это про неё узнали? Ну и что, даже если это правда? У неё же всё получилось! Она обзавелась друзьями, получила профессию, наслаждалась жизнью и – вишенка на торте – влюбилась в Анри.

– Было бы глупостью оставаться там дальше и терпеть эту травлю.

Он скрестил пальцы за головой, отвёл локти назад и потянул спину, оставив незащищёнными и горло, и бока. Применив знания и умения, полученные здесь за последние несколько недель, Нэнси могла бы убить его в одно мгновение, и этот грустный усталый вздох вполне мог бы стать для него последним.

– Но всё же вы здесь, Нэнси.

– В смысле?

– Половина мужчин вас ненавидит, вас постоянно травят. Но вы не сдаётесь.

Она поджала ноги и подалась вперёд.

– Потому что я хочу наказать грёбаных нацистов. Всё очень просто. Я видела их. В Австрии. Во Франции. Они мрази. Их просто нужно стереть с лица земли. Мне нужно стереть их с лица земли. – Она постучала пальцем по его блокноту. – Зачеркните «грёбаных», добавьте немного пафоса и патриотизма, размешайте, и всё на этом. Вы довольны?

Он выдержал её взгляд, и Нэнси сдалась.

– Вы хотите стереть нацистов с лица земли, так, Нэнси? Что ж, мы, конечно, все будем вам за это очень благодарны. Но вы – часть команды, часть армии, часть страны.

Он снова вздохнул. Как же это раздражает!

– Возможно, вы станете хорошим агентом, Нэнси. Сектору «Д» очень нужны самостоятельные думающие люди, но вам также нужно понимать, что вы часть чего-то большего, чем вы сама. Может, это станет для вас шоком, но война не крутится вокруг вас.

Ох, ну хватит уже.

– Вы считаете, я всё это делаю из-за того, что папочка ушёл от мамочки, а мамочка считала меня огромной жабой, сидящей всю жизнь на её груди? Думаете, я обижена на весь свет?

Он взглянул на чернильное пятно.

– Оно похоже на жабу, не так ли? Интересно. – Он снова что-то записал. – Нэнси, послушайте. Мне кажется, вы решили, что вам надлежит страдать – и здесь, и, скорее всего, во Франции. Вряд ли это сознательное чувство, но эта потребность в страдании в вас есть. Вам кажется, что вы его заслужили, что вы на самом деле то чудовище, которым считала вас мать.

Нэнси сжала кулаки в карманах и почувствовала, как сжимаются челюсти.

– И вам ещё и платят за это?

В детстве, когда все было очень плохо, она пряталась под крыльцом и читала «Энн из Зелёных крыш». Освещением ей служило яркое солнце, пробивающееся между деревянных досок. Читала она до тех пор, пока не утихала боль и злость. До сих пор это был её любимый роман. Можно даже сказать, это был единственный роман, который ей нравился. Закрывая книгу, она всё оставляла там, под крыльцом, – и ярость, и страх, и ненависть к себе. Она была уверена, что настанет день, и эта адская смесь взорвёт дом. Всё те ужасные ядовитые чувства, которые она оставляла под досками, загорятся и – бум! Всё исчезнет. А потом ей исполнилось шестнадцать, и тётя неожиданно прислала ей чек. Нэнси тогда решила, что не может больше ждать взрыва, и просто оставила весь этот хлам за спиной. И теперь она точно так же взяла всё, что сказал Тиммонс, мысленно завернула в коричневую бумагу и засунула туда же, под пол. А затем, облизав губы, совершенно спокойно, словно они автобусные маршруты на коктейльной вечеринке обсуждают, спросила:

– А вы сами, доктор Тиммонс, никогда не хотели выйти из-за стола и повоевать?

Он повёл бровью.

– Значит, так, Нэнси? Очень хорошо. – Он снова что-то записал и снова вздохнул. – У меня к вам всего одна просьба. Постарайтесь, чтобы из-за этого вашего навязчивого самобичевания никто не погиб, хорошо? На этом всё, вы свободны.

19

Конечно, она вышла из кабинета с высоко поднятой головой, но до обеда чувствовала себя выбитой из колеи. А потом на занятии у инструктора, который, как ей казалось, симпатизирует ей, она неверно распознала знаки отличия немецкого офицера танковых войск. И он использовал этот пример, чтобы показать, как такого рода ошибки могут стоить им жизней. Она чуть не расплакалась, когда он говорил и говорил, что ожидал от неё большего, и не только он, а все они, и что её и всех, кто будет работать с ней, ждёт неминуемая и мучительная смерть, если она повторит подобную ошибку.

За ужином она сидела одна. Маршалл бросил ей листок бумаги, на котором детскими каракулями был нарисован человек в фуражке одного из офицерских чинов гестапо. К нему вела стрелка и крупная надпись «Плохой нацист». Придурок! Она смяла рисунок и бросила в него, вызвав смех его маленькой банды. Снова перешёптывания, смех, взгляды. Ей страстно хотелось выколоть его змеиные зелёные глаза. Она продолжила есть, но тут же получила огрызком яблока в голову. Отскочив, он упал ей на тарелку, прямо в холодную подливу. Она повернулась, но Маршалл и его весёлая команда уже шли к выходу, а рядом с ней сел высокий мужчина чуть постарше неё. Она повернулась к тарелке, и он пожал плечами.

– Думаю, они бросаются яблоками, потому что так и не могут простить Еву, – сказал он и протянул руку. – Я Денис Рэйк, но друзья зовут меня Денден.

И никакого ехидства, смешков и ухмыляющегося взгляда, оценивающего её с головы до ног. Хорошо.

– Хочешь выпить, Денден?

Нэнси совершенно не ожидала, что будет насколько просто провезти сюда алкоголь, а потом и восполнить запасы. Ей понадобилось две с лишним недели, чтобы понять, что инструкторы, наоборот, стараются их напоить, чтобы выявить стукачей. Что ж, она только за.

Они вместе зашли к ней в комнату, и она вытащила бутылку старого доброго французского бренди, которую ей до отъезда продал бармен в «Кафе-Роял». Денден окинул взглядом пустые стены.

– По крайней мере, ты здесь можешь побыть одна. Видимо, они решили, что мальчики не смогут контролировать себя, если ты будешь спать с ними в одной комнате.

– Да, как-то так, – согласилась она и принесла из ванной пару стаканов. – Когда я сказала, что не хочу отделяться от мужчин, офицер покраснел и что-то пробубнил про душ.

– А я, значит, должен контролировать себя! – закатил глаза Денден. Нэнси недоумённо нахмурилась. Он был очень симпатичным, худым и поджарым, но после полутора месяцев марш-бросков, кроссов по гористой местности и полосы препятствий такими были все. Он с интересом посмотрел на неё. – Да, я гей. Поэтому нас с тобой некоторые мальчики и не любят – мы оба по мужикам. Или ты по женским прелестям?

В Париже Нэнси знала много гомосексуалов, и в общем и целом они были очень компанейскими. К тому же, если кого её мать и ненавидела больше, чем дочь, так это геев.

– Только если по своим. Пойдём, найдём какое-нибудь более приятное место. – У двери она остановилась и снова обернулась. – Денден, почему ты такой..? Я не могу скрыть тот факт, что я женщина, но ты-то мог бы.

– Да, мог бы, но, если я не буду самим собой, эти фанатики меня просто задавят. Да и вообще, при всём внешнем поклонении мужественности половина разодетых в кожу фашистов – такие же, как я.

Она рассмеялась и поняла, что впервые за много недель засмеялась по-настоящему, не подыгрывая кому-то и не фальшивя. Смеяться было приятно.

Они вышли на площадку и, пару раз свернув не туда, забрались на высокое бревно на полосе препятствий, для равновесия зафиксировали ноги на верёвочной сетке и начали пить.

Денден был настоящий актёр. Его голос звенел злобой, когда он повторял мантры, которые вбивали в них на занятиях по рукопашному бою, сочился утомлённым презрением, подражая гнусавому кокни их инструктора по взрывной технике, давал испуганного петуха на длинных гласных королевского егеря из Сандрингэма, который учил их охотиться на кроликов и дикую птицу.

– Я и в самом деле не знаю, что это даст королю Георгу, – сказал он, настолько мастерски копируя голос и тремор головы егеря, что Нэнси чуть не упала с бревна от смеха.

– Твоё место в театре, Денден!

– А я оттуда и пришёл, – сказал он, делая глоток из бутылки – до стаканов у них дело так и не дошло. – Ну, точнее, из цирка. Я работал клоуном, канатоходцем.

– Быть не может.

Он высвободил ноги из сетки и одним махом взлетел на бревно, держа полупустую бутылку бренди в левой руке. Подняв руки над головой, он сделал пируэт, наклонился вперёд, завёл левую ногу наверх, вытянул руки и застыл в этом положении на несколько секунд. Нэнси смотрела затаив дыхание. А когда Денден подбросил бутылку и она завертелась в воздухе, она вскрикнула, но через мгновение он как ни в чём не бывало уже сидел рядом, поймав бутылку и не пролив ни капли.

Нэнси восторженно закричала и захлопала в ладоши, что не помешало ей забрать у него бутылку, как только он поклонился.

– Как ты попал в цирк? – спросила она и присосалась к горлышку.

– Маме я стал не нужен, – сказал он, уставившись в серебристую темноту. – Ещё когда мне было четыре года, она увидела, что я какой-то не такой, и когда в город приехал цирк, она меня отдала ведущему со словами: «Он чудила, его место с вами».

Нэнси сделала ещё несколько глотков.

– И я благодарю небо, что она так поступила, – продолжил он. – В цирке ко мне относились хорошо. Научили меня разным трюкам, но и проследили, чтобы я научился читать и писать. Хиромант учил меня истории, а воздушные гимнасты – испанскому и французскому. Мы очень много ездили по Франции. С восьмилетнего возраста каждую вторую зиму я проводил там.

Нэнси ощутила, как внутри у неё раздувается пузырь зависти. Денден забрал у неё бутылку.

– Но это мне не поможет. Вряд ли эта шайка пустит меня обратно во Францию.

– Почему нет?

– Ненавижу оружие и принципиально не стреляю. Казалось бы – какие проблемы, я отличный радист, я даже сам это признаю, но Тиммонс – как кость поперёк горла. Говорит, что я не годен к службе, потому что отказываюсь скрывать «гомосексуальную болезнь». Он меня точно не допустит. Мол, спасибо, клоун, но обойдёмся. Вали-ка ты лучше в спецбордель.

Нэнси снова ощутила боль от её собственного собеседования. Проклятый психолух.

– Денден, а хочешь сделать глупость?

Нэнси рассудила так: когда кто-то действительно хочет обеспечить безопасность документов, их не хранят под двумя простейшими замками в помещении, где живут курсанты, которых сами же инструкторы учат вскрывать гораздо более сложные устройства.

В кабинете Тиммонса они задернули плотные светонепроницаемые шторы и включили настольную лампу. Шкаф с документами был заперт. Тиммонса хватило лишь на то, чтобы всунуть между ящиками обрезки бумаг, которые выпадали при открывании. Денден собрал их, чтобы потом всё вернуть на место.

– У меня отличные оценки по рукопашному бою, тактике, взрывному делу, вскрытию замков, – не без гордости прочитала Нэнси в своей папке, сидя на стуле Тиммонса. Денден стоял, облокотившись на шкаф.

– «Рэйк – один из лучших радистов на нашей памяти, но…» Господи. У меня единица по стрельбе.

– А у меня двойка по парашютной подготовке, – расстроилась Нэнси.

– Была не была! – решился Денден, раскрыв на столе их папки и тщательно выбирая ручку из аккуратно выложенного ряда на краю стола. – Вот, ты мне подходишь.

– Денден?

– Что? Я же хожу на курс по подделке документов. Это практика, мне нужно где-то набивать руку.

Одним движением руки его единица по стрельбе превратилась в семёрку, а двойка Нэнси по парашютной подготовке волшебным образом выросла в восьмёрку.

Нэнси тихо захлопала в ладоши, а Денден застенчиво улыбнулся и перевернул страницу.

– Чудесно. Теперь посмотрим на заключение самого доктора Тиммонса. «Постыдное извращение Рэйка может внести разобщённость в войска». Но это совершенно не так! Наоборот, я сплачиваю мужчин.

Она засмеялась и стала читать собственное заключение – напряжённо, затаив дыхание:

– «Уэйк крайне мотивирована вернуться во Францию…»

– Радуйся, я думаю, из его уст это положительная характеристика, – заметил Денден. – А у нас ещё осталось бренди?

– Ш-ш-ш, Денден, я не дочитала. «…но за этой бравадой скрывается глубокая неуверенность. Чувство вины за… за арест мужа. – После этого момента Нэнси перестало быть смешно. Совсем. Где сейчас Анри? Что он чувствует? – …на фоне детской травмы даёт о себе знать в виде выраженной эмоциональной нестабильности».

Денден положил ей руку на плечо.

– Ладно, голубка, этого достаточно.

Этого и правда было достаточно, но она не могла оторваться от документа и стряхнула его руку.

– «Я считаю, что она непригодна к руководящей роли и, несмотря на всю свою самоотверженность, в полевых условиях может подвергнуть риску себя и своих людей».

В комнате повисла тишина, и только где-то на улице кричала сова.

– Психотрёп, бредятина, – твёрдо сказал Денден. – А как насчёт «что не убивает тебя, делает тебя сильнее»? И, ради всех святых, разве это не твоя прямая обязанность в полевых условиях – подвергать людей риску? Ты должна быть способна посылать их на диверсии, подрывать нацистские фабрики, устраивать засады колоннам! Они что, думают, что взрыв вражеского поезда под обстрелом не связан с риском?

Речь была хорошая, и она была благодарна за то, что он её произнёс, но только это было бесполезно. Её сольют. Ей придётся тухнуть в каком-нибудь машинописном бюро, умирая от безысходности днём и напиваясь вечером, чтобы как-то уснуть. А в это время нацисты будут делать с Францией, с её друзьями, с Анри все, что им заблагорассудится. Но самое страшное – а вдруг они правы и ей лучше держаться в стороне, чтобы нанести поменьше вреда?

– Денден, что ты делаешь?

Денден снял со шкафа переносную печатную машинку Тиммонса и поставил её на стол. В верхнем ящике он нашёл пустые бланки заключений.

– Двинь тазом, дорогая, и глянь, не бродит ли кто по коридору? Пришло время нам самим рассказать свои истории.

Через двадцать минут Нэнси чувствовала себя гораздо лучше. Ей в голову пришла одна мысль.

– Денден, а что ты делаешь завтра вечером? – спросила она, засовывая в ящики обрезки бумаги, чтобы Тиммонс не догадался, что кто-то здесь копался.

20

Раздался щелчок замка, и Анри медленно поднял голову. Боль уже не прекращалась. Его били целыми днями и часами. Раны не успевали заживать, и последние недели он чувствовал лишь крайнюю измождённость и жаждал, чтобы всё закончилось. Надежда его покинула, а в ярких белых вспышках боли его иногда покидали и любовь, и вера, и самосознание.

Иногда Бём что-то говорил, и он вспоминал, что в прошлом его звали Анри Фиокка, он был богатым и счастливым мужчиной, у него была красивая жена, и они проживали день за днём, купаясь в солнце и роскоши. Теперь это было похоже на какой-то сон. Дверь распахнулась. Анри ожидал увидеть своего очкастого мучителя с крысиным лицом. Его поражало, как тот из раза в раз умудрялся выдавливать из него – из тех ошмётков человека, в которые он превратился – всё новые и новые порции боли. Но это был Бём.

– Месье Фиокка, к вам посетитель, – сказал Бём на своём выверенном французском с английским акцентом.

Анри помнил, что до войны Бём изучал психологию в Кембридже, и иногда во время их бесед он пел дифирамбы тамошней архитектуре и выдающимся англичанам, с которыми ему довелось повстречаться. Бём никогда не присутствовал во время порок хлыстом, после которых со спины Анри свисали куски кожи. Он всегда заходил после.

Посетитель? Значит, мир за стенами всё ещё существует. Как странно. Он подумал: а вдруг это Нэнси? Если они взяли её, хватит ли у них жестокости бросить их в одну клетку? Да. И они будут издеваться над ней у него на глазах. Наверняка Бём знает, что только это заставит Анри говорить. Если Нэнси – у Бёма, и он это докажет, то Анри назовёт ему имена всех членов Сопротивления, всех до единого беженцев, кто ел за его столом, адреса всех явочных квартир, купленных на его наличные в начале войны, чтобы избавить её хотя бы от секунды этой боли. Конечно же, они её не выпустят. Они уже поняли, что она – Белая Мышь. Бём об этом сказал. Но если Бём приведет Нэнси и скажет: «Расскажи нам всё, что ты знаешь, и мы просто её застрелим, без пыток, без изнасилований», он согласится.

Бём принс из коридора два складных металлических стула и поставил их перед койкой Анри.

– Прошу прощения, месье Фиокка, правильнее будет сказать, два посетителя. – Он оглянулся. – Месье, мадам…

Послышались шаги, и в дверь протиснулись отец и сестра Анри. Габриэль взвизгнула и, прикрыв платком рот и нос, двинулась к нему с протянутой рукой. Отец, открыв рот, был не в силах сделать шаг. У него дрожали плечи.

– Оставлю вас, чтобы вы могли поговорить, – с тёплой улыбкой сказал Бём и закрыл за ними дверь.

Анри был не в состоянии двигаться. Говорить ему не хотелось. Сестра неровной походкой подошла к его койке и, рыдая, упала на колени.

– Что она с тобой сделала? Господи, помилуй нас!

Отец рухнул на стул. Единственным оставшимся глазом Анри смотрел на Габриэль. Она снова подняла руку и решилась дотронуться до его плеча. Анри не знал, одет он или раздет. Перед пытками его всегда раздевали. Потом иногда одевали, иногда – нет. Ему давно стало на это наплевать.

– Расскажи им, что ты знаешь, Анри, – послышался срывающийся голос отца. – Бём говорит, что они схватили большую часть активистов Сопротивления в Марселе. Он хочет, чтобы ты рассказал про Нэнси, где она может быть, что тебе известно о её планах.

– И тогда он тебя отпустит! – запищала Габриэль. – Он разрешит нам забрать тебя домой и выходить. Господи, Анри, разве недостаточно страданий ты вынес из-за неё?

Анри облизал губы. Он наконец понял. Они винят во всем Нэнси. Они решили, что это из-за неё он здесь лежит – почти без сознания, с изодранной в клочья кожей, со сломанными пальцами, без ногтей, с неузнаваемым лицом. Они решили, что это её вина. Как он мог родиться в этой семье? Это с ним сделала не она, а гестапо – кучка одержимых фанатиков, которые, жаждая власти, каким-то образом умудрились отравить собственную нацию, а потом распространить этот яд в другие страны. Не она, а нацисты, которые страхом и лестью захватили и держат под сапогом Францию, его любимую красавицу-Францию. У него не было сил объяснять им это. Пусть это сделают другие люди или бог.

– Оставьте меня.

Габриэль повернулась к отцу. Она словно помешалась.

– Папа! Объясни ему! Какая уже разница, ведь эта шлюха всё равно сбежала!

– Анри, ты должен подумать о своей семье, – сказал отец.

Значит, ей всё же удалось сбежать. Анри не знал, можно ли верить Бёму, который говорил, что ей удалось пробраться через все расставленные им сети. Он боялся, что это лишь ловушка, чтобы заставить его говорить, выдать секреты Нэнси. И, бог свидетель, ему очень хотелось о ней говорить. Но Габриэль не могла бы исполнить такой трюк, актриса из неё никудышная. Значит, Нэнси на свободе.

Боль не ушла, но Анри почувствовал что-то ещё. Возможно, мир. Да, мир. Он никогда не увлекался религией, а Нэнси вообще терпеть не могла, когда даже просто упоминали бога, но сейчас Анри ощущал, что за болью есть что-то, какое-то приятное и тихое место, в котором его будут ждать, когда придёт время. И возможно, это будет уже скоро.

– Вы не достойны дотронуться до подола юбки моей жены, – сказал он. Вернее, он надеялся, что ему удалось это сказать – с каждым днём выговаривать членораздельные слова ему было всё тяжелее. – А теперь оставьте меня, оба, оставьте меня в покое.

Габриэль плакала, отец злился и умолял, но для Анри всё это не имело никакого смысла. Он смотрел на них с недостижимой высоты, и их слова казались далёкими и пустыми. Он закрыл глаза, а когда снова их открыл, в комнате их больше не было. На металлическом стуле сидел Бём и смотрел на него.

– Какое разочарование! – Он подался вперёд и облокотился на колени. – Я надеялся, что ваши родственники смогут вас сдвинуть с места, хоть чуть-чуть. Просил их рассказать, какая мягкая и удобная кровать ждёт вас дома, и что Нэнси бы хотела, чтобы вы поговорили со мной. Разве это может принести ей сейчас какой-то вред? Она же смогла сбежать. – Анри дёрнул веками, жадно вбирая в себя крохи информации о жене.

Бём сморщил нос.

– Да, она добралась до Лондона. Ходят слухи, что она подалась к шайке любителей – диверсантов и преступников. На бумаге её оформили в службу военных медсестер, но она кажется мне похожей на женщин, кого Британская армия присылает сюда служить её интересам. Грязные террористы. – Он откинулся на стул и скрестил ноги. – Вы улыбаетесь, месье Фиокка? Трудно понять ваше выражение лица. Мне бы на вашем месте было не до улыбок. Вы знаете, что мы делаем с женщинами-шпионками, когда их ловим? Под конец они умоляют нас их застрелить. Я сам это видел, много раз, – говоря, он смотрел на пустую стену над койкой Анри. – В тылу врага они держатся максимум несколько недель, доставляют нам в лучшем случае небольшое неудобство, а потом мы их хватаем и сжимаем так, что они выблёвывают нам свои секреты. Так будет и с вашей Нэнси.

Последнее предложение он произнёс слишком яростно, в его словах было слишком много яда. На несколько секунд маска невозмутимости слетела, и Анри с некоторым интересом наблюдал за человеком, скрывавшимся под ней. Бём ненавидел Нэнси, ненавидел её за то, что она сделала, кем была, что представляла собой. Она – женщина, которая делает что хочет и что считает правильным.

Нэнси…

Бём подался к нему, окрылённый надеждой.

– Что такое, Анри?

– Я сказал, – Анри пытался произносить каждое слово очень чётко, – сначала поймайте.

Бём вскочил так резко, что металлический стул под ним упал и перевернулся. Это показалось Анри очень смешным. Бём пошёл к двери и прокричал в коридор:

– Геллер! Вас ждет месье Фиокка.

Это тоже показалось Анри очень смешным, и, когда Бём ушёл и к нему подошли два человека Геллера, стащили его с кровати и потащили по коридору в подвал, он все ещё смеялся сквозь выбитые зубы. Один или двое других заключённых, наверное, слышали про него, потому что за спиной он услышал слабый срывающийся голос, который начал петь «Марсельезу». К нему присоединился ещё один. Геллер побагровел.

– Тихо! Все тихо!

Они продолжили петь – грубо и разнузданно, как пьяницы после закрытия бара, и их точно так же было не остановить, и Анри снова засмеялся. Когда его бросили в жёлтую комнату, эти голоса всё ещё звучали в его ушах. Он лежал на окровавленной плитке, смеялся и слушал их – голоса его замученных ангелов.

21

Снова Бейкер-стрит. Боже! С тех пор как они здесь обменивались колкостями с Бакмастером, прошло всего шесть месяцев? На этот раз стул ей не предложили. Денден в форме стоял вольно, заведя руки за спину. Нэнси была одета в форму медсестры «Скорой помощи», руки по швам, взгляд вперёд.

– «Уэйк пользуется популярностью среди бойцов. Она прирождённый лидер», – читал Бакмастер из открытой папки у себя на столе. «Ну правда, почему ему не дадут нормальный стол?» – думала Нэнси. – Вот что написано у неё в документах, – посмотрел Бакмастер на Гэрроу, который по обыкновению подпирал стену. – Очень забавно: мы взяли доктора Тиммонса выискивать в людях слабости, а не хвалить. Но, конечно, не будем забывать про злополучный инцидент в Шотландии, после которого Уэйк и Рэйк – боже, у вашей парочки фамилии как из плохого водевиля – были отправлены продолжать обучение на тренировочной базе в Болье.

– Да, – вздохнул Гэрроу, – один очень перспективный новобранец по фамилии Маршалл был обнаружен на церемонии поднятия флага голым, привязанным к флагштоку. Это надолго выбило его из колеи.

– И в отчёте по данному инциденту фигурировали имена этих двоих, так? – вежливо поинтересовался Бакмастер.

– Да, – повёл бровями Гэрроу. – И, насколько я помню, совершенно безумные утверждения о попытке совращения и ударах по голове.

– Бедняга.

Нэнси еле сдержала улыбку. Воспоминание о Маршалле, привязанном к флагштоку, грело душу. Ударили они его совсем несильно – просто он был настолько пьян, что падал от малейшего прикосновения. А ночь была тёплая.

Гэрроу зажёг сигарету.

– Возможно, нас надувают, сэр.

Он выдул дым, а Бакмастер встал и обошёл стол.

– Просто задумайся, Гэрроу. Допустим, к нам в Управление Специальных Операций внедряется немецкий шпион. Он, а может, даже она, попытается вывести из строя наших лучших людей, не говоря уже о том, чтобы добраться до документов…

Чёрт. Их спалили. Возможно, исправление заключений и оценок казалось отличной идеей только после бутылки бренди. Так, а это ещё что? Бакмастер снимает с поясного ремня пистолет. Он и правда решил, что…

– Я спрашиваю по-хорошему, один раз: чья идея была вломиться в кабинет? – Бакмастер вплотную подошёл к Дендену. – Твоя, Рэйк?

Секунду, которая длилась очень долго, они оба стояли неподвижно, а потом Бакмастер резким движением приставил револьвер к голове Дендена, поцарапав ему в процессе щёку и веко. Денден инстинктивно отпрянул, но тут же снова встал прямо.

– Отвечай! Немцы заслали нам в ряды шпиона-гея?

Денден даже не посмотрел на него. Он свел руки за спиной и уставился в стенку. Нэнси нервно сглотнула. Это что, проверка? В Болье их, бывало, вытаскивали из кроватей ночью и, пока новобранцы не успели проснуться, им задавали вопросы по содержанию легенды. И несмотря на то что допрос вели знакомые инструкторы, некоторые всё равно путались и паниковали. Но эти действия никогда не отличались жестокостью. Грубостью – может быть, да, но не так же! Он что, на самом деле решил, что они шпионы?