Текст книги "Караджале"

Автор книги: Илья Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

ДРАМАТУРГ В РОЛИ ДИРЕКТОРА ТЕАТРА

Итак, даже неожиданный выигрышный билет – наследство Екатерины Момуло не принесло Караджале самого существенного, вожделенного – свободы и материальной независимости. Вернувшись из заграничного путешествия, он вскоре снова оказывается лицом к лицу со старой дилеммой: продолжать необеспеченную жизнь богемы или искать службу и вновь превратиться в узника какого-нибудь тесного служебного помещения, где все дни, все недели, все месяцы придется заниматься неинтересным и монотонным трудом.

О жизни на гонорары не могло быть и речи. Литературные дела Караджале шли своим обычным порядком. Книга, в которой он собрал свои пьесы, все еще не вышла, хотя переговоры с издателями ведутся уже несколько лет. Провинциальные театры ставят его комедии, но систематически уклоняются от оплаты авторских. Так что же ему делать? Может быть, следует обратиться к своим могущественным друзьям из «Жунимя»?

Нужно сказать, что отношения Караджале с «Жунимя», с ее высокими руководителями, в первую очередь с Титу Майореску, в последнее время как-то разладились. Титу Майореску все больше раздражал независимый темперамент Караджале, его манера держаться, его постоянные едкие шуточки и в конце концов даже его произведения, хотя, к чести того же Майореску, надо отметить, что в своих статьях он продолжал его защищать.

В общем, чем больше жизненного опыта приобретал Караджале, тем меньше он был склонен приносить кому-либо в жертву свои убеждения. Этот человек положительно не хотел считаться со своим временем. И оно платило ему тем же.

Многие из членов «Жунимя» уже считали драматурга пропащим человеком. Караджале реагировал на это в свойственной ему манере. Вот выдержка из письма, отправленного одному из ясских друзей:

«Ты подтверди им, что, потеряв всеи оставшись в нищете, а также поняв, что впредь мне закрыт доступ на заседания «Жунимя», я застрелился. Какие они все сплетницы!»

Караджале раздражен и не скрывает своего отношения к «Жунимя» еще и потому, что никто не оказал ему помощи, когда он выставил свою кандидатуру в члены Театрального комитета. Членство это почетное, но кому же, как не Караджале, всю жизнь влюбленному в театр, состоять в комитете? Он мечтает об этом, как о большом фаворе. «Это важный шаг, – пишет он тому же другу, – имеющий огромное значение в моей жизни». Но никто, решительно никто не хочет его поддержать. Титу Майореску тоже «не желает, решительно не желает мне помочь».

Тем временем, это было весной 1888 года, в Бухаресте произошло важное политическое событие: правительство либералов, управлявшее страной в течение двенадцати лет, ушло в отставку, и бразды правления взяли на себя консерваторы – «жунимисты». В новом правительстве Титу Майореску занял пост министра культов и просвещения; театральные дела тоже подчинены этому ведомству. И у Караджале возникли новые надежды.

Теперь драматург мечтает уже не о Театральном комитете. Он чувствует себя вправе занять должность директора Национального театра. Разве все его пьесы не были впервые прочитаны и обсуждены в «Жунимя»? Разве его успехи не записывались в актив литературного, течения, возглавляемого Титу Майореску? У Караджале нет, конечно, никакого политического стажа в консервативной партии, и он часто писал в газетах, борющихся с консерваторами. Но разве он не посвятил всю свою жизнь румынскому театру? И кто лучше его, начавшего свой путь в будке суфлера и ставшего известным драматургом, знает все особенности театральной жизни, все ее нужды, все недостатки, все устремления? Караджале ждет от «жунимистов», пришедших к власти, не благодарности, не куска правительственного пирога, как многие другие, а официального признания своих заслуг перед румынским театром. И что для него еще важнее – возможности послужить ему не только в качестве драматурга. Он хочет принять на себя ответственность за судьбы театра. Он желает показать, чего может достигнуть «подходящий человек на подходящем месте».

Словом, у великого скептика, у трезвого, холодного, объективного исследователя общественной жизни, который с такой иронией высмеивал всяческие иллюзии, возникла очередная иллюзия.

В конце концов Караджале формально добился своей цели. Новый министр, конечно, и не помышлял о том, чтобы назначить его директором Национального театра.

Майореску оправдывал свое нежелание неверием в административные таланты Караджале. Он сдабривал свой отказ комплиментами художнику, который-де не должен заниматься канцелярской работой и вряд ли сможет поладить с буйным и нервозным актерским миром. Майореску не мог так просто нарушить многолетнюю традицию: должность директора Национального театра всегда была привилегией людей, принадлежавших к наиболее старым и почетным боярским семьям Румынии.

Друзья Караджале все же сломили сопротивление Титу Майореску. Существуют различные версии, называются разные имена людей, способствовавших назначению Караджале. Как бы там ни было, это назначение состоялось в конце июня 1888 года. И. Сукяну в своих мемуарах уверяет, что Караджале был назначен на высокую должность «вопреки воле боярина» (Титу Майореску). «Это стало вполне ясным позднее», – пишет И. Сукяну.

Позднее стало ясным, что в обществе, в котором жил Караджале, «подходящий человек на подходящем месте» отнюдь еще не является гарантией успеха дела. Может быть, даже наоборот. Назначение человека «без роду и племени» на высокую административную должность сразу же вызвало недовольство. Сколько оказалось вокруг ненавистников, сколько злобствующих, сколько бессовестных лжецов и фальсификаторов!

Новый директор был, однако, полон задора. Почувствовав атмосферу всеобщего недоброжелательства, он немедленно сочиняет полемическое письмо в газеты. Оно не было опубликовано. Но в минуты душевного гнева Караджале не знает отступления – он печатает и сам распространяет свое письмо, как листовку.

Странный и необычный документ! Новый директор не без иронии упоминает своих «почтенных» предшественников: «Многие задают вопрос: каковйг заслуги этого молодогочеловека незнатного происхождения, предназначающие его на место, занимаемое прежде такими почтеннымии знатными людьми, как Ион Гика, Гр. К. Кантакузино и К. И. Станческу?» И Караджале перечисляет свои заслуги – свои пьесы, свое знание театра и музыки и свое несомненное качество… единственногорумынского драматурга, которого однажды освистали на премьере. «И какие это были свистки!..

Я слышу их до сих пор… С того времени я обхожу улицы, по которым идут трамваи».

Кратко обрисовав затем тяжелое положение театра, новый директор заявляет: «Пусть меня критикуют после того, как я приступлю к работе, пусть критикует, кто хочет; но пусть оставят меня в покое, пока я не приступил к делу».

В этом уникальном манифесте, выпущенном 22 августа 1888 года, содержится и программа нового директора. Он собирается навести порядок всюду, где раньше царили анархия и произвол. Намечая свои мероприятия по оздоровлению театра, он, между прочим, обещает, что будет приходить на работу первым и уходить последним.

Надо отдать ему справедливость – он выполнил свои обещания. Человек, которого считали беззаботным краснобаем, оказался строгим и умелым администратором. Он вникал во все мелочи и изменил атмосферу в театре. Проведенные им реформы уже сами по себе характеризуют тогдашнее положение дел. Он устанавливает точное время начала спектаклей и вешает в вестибюле часы – после поднятия занавеса доступ в зал прекращается. Он вводит правило тушить свет в зале, раньше этого не делалось, и публика имела возможность и во время представления разглядывать ложи и развлекаться беседами, как в антракте. Затем новый директор осуществляет еще одно неслыханное мероприятие: отмену пропусков и бесплатных контрамарок для прессы.

Вот это уже была ошибка. Не надо было отменять бесплатные места для театральных рецензентов. Они пришли в неописуемое негодование и немедленно отомстили новому директору. Все его начинания начали сопровождаться ироническими комментариями в газетах. Театральные рецензенты считали зрителей и злорадно сообщали, что спектакли Национального театра идут при неполных сборах. О том, что в зале нет больше контрамарочников, они, разумеется, умалчивали.

Затем новый директор своим педантизмом и требованием соблюдать дисциплину вызвал недовольство и среди актеров. Возник анекдот о том, как он пригласил на обед одну актрису, а после обеда поспешил в театр и наложил на нее взыскание за опоздание на репетицию. При этом никого не интересовало, что новый директор сам появляется в театре первым и уходит среди последних. Никого не волновало и то, что он лично проверяет работу всех служащих, даже сидит за кулисами в «шумовом цеху», когда тому предстоит выполнить ответственное задание – создать шумовой фон ночной грозы в лесу во время представления «Короля Лира».

Следует отметить, что один анонимный автор газеты «Епока» признал некоторые заслуги Караджале: «По правде сказать, редко в театре господствовала такая дисциплина, такая атмосфера ритмичной работы и пунктуального выполнения каждым работником своих обязанностей». Редкое признание, не разделенное остальной прессой.

Затем нового директора начали травить за то, что он не умеет составлять репертуар, что он превратил Национальный театр в театр фарса и буффонады. К фарсам и буффонадам критики причисляли пьесы Мольера и, конечно же, комедии самого господина И.Л. Караджале.

В заключение один рецензент обвинил нового директора в пристрастии к порнографии. Среди примеров порнографических спектаклей снова фигурировали «Бурная ночь» и «Потерянное письмо».

Словом, на нового директора навалились дружно. Несчастная должность принесла ему одну-единственную радость, не имеющую, впрочем, прямого отношения к театру. Однажды на спектакле с участием знаменитой актрисы Сары Бернар, которую Караджале пригласил в Бухарест, случилось следующее. Обходя театр и помогая зрителям, не нашедшим места в партере, разместиться на галерке, новый директор оказал особенное внимание одной даме, пришедшей в театр в сопровождении молодой черноглазой девушки. Постоянные посетители галерки, студенты, видевшие эту сцену, сразу же спросили господина генерального директора, не относится ли его галантность скорее к молодой девушке, чем к почтенной Даме, которую она сопровождает. Друзья генерального Директора, сидевшие с ним в тот вечер в директорской ложе, тоже обратили внимание на его странное поведение: он почти не смотрел на сцену. И все время наводил свой бинокль на публику. Господин генеральный директор смотрел на молодую незнакомку. В тот же вечер он узнал, что ее зовут Александрина Бурелли и что она младшая дочь известного архитектора Гаетано Бурелли.

«Любовь с первого взгляда» имела быстрые последствия. Уже 7 января 1889 года состоялось бракосочетание Караджале с Александриной Бурелли, после чего генеральный директор взял отпуск и отправился в свадебную поездку по Италии. Репортеры бухарестских газет не забыли отметить, что на свадьбу директора Национального театра не были приглашены актеры.

И вот не успел Караджале покинуть Бухарест, как в театре многое переменилось. Вернулся артист К. Ноттара, который был в конфликте с директором, и все те, кто недолюбливал Караджале, устроили артисту демонстративную теплую встречу. Многие из нововведений Караджале были отменены его заместителями, а пресса сразу же изменила тон, рецензенты решили, что дела в театре теперь пойдут хорошо.

Вернувшись из Италии, Караджале яснее, чем когда-либо, почувствовал себя окруженным враждой и недоверием. Он не мог не понимать и того, что многие из тех, с кем он работал, чувствовали; себя лучше в его отсутствие. Вскоре возобновилась травля в печати: что бы ни делал генеральный директор, это считалось заранее обреченным на провал. Некий анонимный писака из газеты «Ромыния», присвоивший генеральному директору оскорбительную кличку «Ион Август (Глупый) Караджале» лишь за то, что тот появлялся в театре во фраке и белых перчатках, поторопился объявить, что Ион Август после отпуска появился в театре, «но уже без фрака».

Вскоре после возвращения Караджале произошла новая смена правительства: «жунимисты» ушли и вместо них образовалось консервативно-либеральное правительство. «Жунимисты», назначившие Караджале на должность директора Национального театра без всякой охоты и никогда его не защищавшие, естественно, ничего для него не сделали и теперь, хотя были тесно связаны со своими преемниками. А газеты сразу же потребовали от нового правительства прекращения «скандала» в Национальном театре и удаления того, кто, по их словам, превратил театр чуть ли не в «гарем» и «школу порнографической литературы». Для Караджале стало ясным, что ему больше не удержать своей должности, и он подал в отставку. Это произошло 5 мая 1889 года. На другой же день появляется декрет, возвращающий в театр его старого руководителя – боярина Гр. К. Кантакузино.

Так кончилось краткое пребывание Караджале на высоком посту – бурный эпизод не только в его личной биографии, но и в истории румынского Национального театра. Он занимал эту должность меньше года, и она принесла ему множество тягот и огорчений. Никто из его противников и клеветников не смог обвинить Караджале в бездеятельности на своем посту. Но никто не хотел его понять, никто не желал посчитаться даже с тем простейшим фактом, что реорганизация такого сложного механизма, как Национальный театр, требует длительного времени. Караджале принялся за дело с огромным энтузиазмом. Но времени, чтобы довести до конца свои начинания, ему не дали.

История эта имела последствия. Разрушение дорогой мечты нанесло сильный удар по самолюбию Караджале. Но едкая кислота, именуемая общественной жизнью Бухареста, не разрушила его писательского таланта. Напротив, испытав новое разочарование, новое оскорбление, Караджале как писатель окреп. Разочарование превратилось в опыт. Горечь способствовала поискам новых сюжетов и новых форм творчества.

СМЕРТЬ ЭМИНЕСКУ

Вот выдержка из дневника Титу Майореску:

«Вторник 28 июня 1883… Часов в десять утра Эминеску пришел к нам… Неподвижно глядя на стену, он благословил мою жену и дочь, а потом обнял меня, весь дрожа… Позднее, к обеду, пришел Караджале и, узнав все, что случилось с Эминеску, заплакал».

Утонченный, холодный эстет Майореску записывал в дневнике не свои ощущения и сокровенные мысли, а главным образом факты. Дневник его похож скорее на бухгалтерскую книгу, чем на исповедь. Трагедии времени отражены в нем не страстными комментариями, а лаконичным протоколированием случившегося. Запись от 28 июня 1883 года, не совсем понятная неосведомленному читателю, означает, что величайший румынский поэт Михаил Эминеску сошел с ума. Она означает также, что узнав об этом, «циник» Караджале, не обладавший невозмутимостью профессора философии, хотя и был в то время в очень плохих отношениях с Эминеску, дал волю своему отчаянию и слезам.

В самом начале этой биографии, было рассказано о Романтической встрече двух юношей, которые проговорили всю ночь о поэзии, красоте и философском смысле жизни. История позднейших встреч этих двух великих талантов румынской литературы – обширная и самостоятельная тема. Эти отношения не всегда были безоблачными. Самая тесная дружба связывала их в годы совместной работы в редакции газеты «Тимпул». Эминеску пригласил в эту редакцию молодого Караджале, чтобы тот помог ему в трудной и неблагодарной «коммерции слов», которой был вынужден заниматься великий поэт, далекий от корысти и интриг политической публицистики. И хотя эти два человека обладали диаметрально противоположными характерами: Эминеску был молчалив, задумчив; Караджале – горяч, резок, словоохотлив, – все же они так подружились, что после работы в редакции снова искали друг друга и проводили долгие вечера в бесконечных разговорах и спорах. Ион Славич, хорошо знавший обоих, писал в своих воспоминаниях, что Эминеску и Караджале были друзьями «в самом лучшем понимании этого слова» и что «это было удовольствием не только для них самих, но и для каждого, кто видел их вместе». Совместное участие в «Жунимя» тоже способствовало дружбе. Эминеску и Караджале были моложе других членов литературного объединения, но с самого начала пользовались в нем большим престижем.

В последующие годы Эминеску и Караджале довольно редко видят друг друга, жизнь каждого идет по своему руслу. Но однажды роковым образом их пути снова скрещиваются, и между ними возникает драма, обстоятельства которой до сих пор нельзя считать окончательно выясненными.

Эминеску, несмотря на свое вечное творческое опьянение, был вечно влюблен. Он всегда искал женщину, искал возлюбленную, которая озаряла бы его жизнь и облегчала ее бремя. При этом он был восторженным фантазером, каждая женщина, на которую он обращал внимание, представлялась ему верхом совершенства, что не могло не привести к жестоким разочарованиям.

Романом жизни Эминеску, женщиной, которая, как ему казалось, может принести все – счастливую страсть, духовную близость, возможность спокойно работать, – была Вероника Микле. В то время когда они познакомились, чувствительная, одаренная, пишущая стихи Вероника была женой человека намного старше ее. Потом муж умер и она стала свободной. Эминеску горел желанием поскорее жениться – ему казалось, что Вероника именно та женщина, которая может стать для него идеальной женой.

Мечтам его не суждено было осуществиться. Отношения между усталым, утомленным, уже сломленным жизнью поэтом и Вероникой Микле были сложными и трудными, порывы страсти сменялись разочарованием, любовь то вспыхивала, то снова угасала и в конце концов стала для Эминеску тяжелым бременем.

Одним из ударов, обрушившихся на Эминеску во время этой любви, была короткая связь между Вероникой и Караджале. Она возникла в период, когда Эминеску жил в Бухаресте, а Вероника в Яссах, и отношения между ними были прерваны. Приехавший в Яссы Караджале сошелся с Вероникой, не придавая, по-видимому, никакого значения этой связи. Можно предположить также, что Караджале тогда еще не знал, кем является Вероника для Эминеску. Но можно себе также представить, каким ударом была эта история для Эминеску, когда он узнал о ней от своих друзей, а также от самой Вероники.

Итак, дружба между Эминеску и Караджале была разрушена. Здесь не место рассказывать подробно об этой хоть и печальной, но случайной истории. Караджале не изменил своего отношения к Эминеску. Нельзя также себе представить, чтобы и Эминеску возненавидел своего друга на всю жизнь. В 1887 году, оправившись от первого приступа болезни, Эминеску в одном из писем к Влахуца просит у него адрес Караджале.

Но вернемся к записи из дневника Титу Майореску. Что случилось с Эминеску летом 1883 года?

У истинных художников никогда не бывает легкой жизни. История жизни и смерти величайшего румынского поэта Михаила Эминеску тоже была великой трагедией. Я пишу здесь биографию Караджале, а не Эминеску. Но их судьбы взаимосвязаны. И отношение сатирика к драме поэта представляет большой интерес для понимания личности самого Караджале.

Узнав о том, что у Эминеску помутился рассудок, Караджале заплакал, хотя в то время уже не поддерживал Дружеских отношений с поэтом. Еще в юности, при первой встрече с Эминеску, Караджале инстинктивно понял, что перед ним гений, который будет велик также величием страдания. И вот все случилось именно так, как давно предчувствовал Караджале. Газеты с жестоким равнодушием сообщили о случившемся публике. А в одной газете даже появилась издевательская эпиграмма о том, что сумасшедший дом самое подходящее место для Эминеску.

Слегка оправившись от первого приступа своей страшной болезни, Эминеску уже никогда не стал снова таким, каким был прежде. Караджале видел его после болезни и был потрясен переменой в облике друга, его покорной печалью и особенно «тотальной нищетой», в которой тот находился после своего относительного выздоровления. И когда наступила роковая развязка, Караджале уже не ограничился слезами и выразил во всеуслышание свою боль, свое отчаяние и вместе с тем свое презрение к людям, которых он считал виновными в горькой судьбе поэта, и свою ненависть к обществу, допустившему такую трагедию. Некролог, написанный Караджале по случаю смерти Эминеску, был обвинительным актом времени.

Михаил Эминеску умер 15 июня 1889 года в больнице для умалишенных доктора Шуцу, под Бухарестом, и был похоронен на кладбище Шербан-Водэ. А уже 20 июня в газете «Конституционалул» («Конституционалист») появилась статья Караджале, озаглавленная «В Нирване». С большой нежностью вспоминал он в ней о своем знакомстве с великим поэтом. Переходя к обстоятельствам его жизни, Караджале, не называя имен, с возмущением пишет о легенде, при помощи которой пытаются оправдать равнодушие к судьбе поэта. Мучителем Эминеску была не его врожденная якобы болезнь, его дело ном было общество, сломили его обстоятельства жизни, ее противоречия и жестокие законы, не щадящие гения. «Эминеску страдал от многого, он страдал и от голода. Да, но он никогда не сгибался: он был цельным человеком, а не из тех, кого встречаешь на каждой улице». Эминеску был похоронен под кладбищенской липой – репортеры усмотрели в этом исполнение его воли, выраженной в известном стихотворении «Май ам ун сингур до» («Мое последнее желание»). Караджале в своей статье писал:

«Й если я плакал, когда друзья и враги, поклонники и завистники опустили его в землю под святой липой,я плакал не о его смерти; я плакал о труде его жизни, о всем, что пережил, о всем, что вынес этот от природы легко ранимый человек от обстоятельств, от людей».

По случаю кончины Эминеску даже враждебно настроенные к нему люди вдруг прониклись состраданием к умершему и обвинили «Жунимя», особенно Титу Майореску в равнодушии к судьбе поэта. К чести вождя «Жунимя», следует сказать, что он многое сделал для больного поэта. Но, решив все же оправдаться перед общественным мнением, Майореску почему-то прибегнул к сомнительным рассуждениям о том, что гения нельзя судить, как простых смертных: «Говорить о материальной нужде Эминеску означает употреблять выражение, которое не подходит к его индивидуальности и которое он первый отверг бы. То, в чем нуждался Эминеску для жизни, в материальном понимании этого слова, он всегда имел».

Караджале прочитал эту статью и возмутился ее лицемерием. Он ответил на нее статьей «Ирония», в которой назвал все вещи своими именами.

«Мне очень трудно, – писал Караджале, – возражать знатокам в литературных делах, особенно зная, как раздражает их всякое возражение, и насколько опасно такое раздражение для простых смертных; но я должен сказать, что поэт, о котором идет речь, жил очень плохо; его бедность – не легенда; это была печальная реальность, и она сильно мучила его. О боже! Ведь человек этот жил не сотни лет тому назад, чтобы мы могли себе позволить разглагольствовать с такой легкостью о его печальной жизни! Он жил только вчера, здесь, с нами, со мной, день за днем, целые годы. Кого мы хотим обмануть?!. Я знал его, жил с ним рядом длительное время и знаю, как ценил он материальные блага жизни. Я видел, как часто он страдал от нужды!.. Но он был слишком гордым, чтобы жаловаться, особенно тем, кто сами должны были бы догадаться!» Караджале заканчивал свою статью так:

«Вчера его знали и ценили всего лишь несколько близких друзей, а сегодня он модное, всем известное имя; вчера он почти голодал, «не имея никаких средств к существованию, под угрозой тотальной нищеты», а сегодня проедаются большие деньги за счет его сочинений или под предлогом использования его имени; вчера без еды и одежды, сегодня статуи и монументы из бронзы, из мрамора, меловая бумага и бог весть что еще!»

Еще не раз трагическая судьба Эминеску вызовет страстный отклик в душе Караджале. В 1892 году в статье «Два примечания» он укажет на искажение стихов умершего поэта. Еще позднее, в письмах к Влахуца «Политика и литература» он попытается представить себе, каким образом Эминеску мог бы избежать своей печальной участи. Караджале кажется, что Эминеску следовало бы заняться политикой: если бы литературный талант поэта был закреплен успехом в политической деятельности, он не должен был бы дожидаться печальной смерти, чтобы стать популярным.

Тут, конечно, следует отметить, что Караджале еще сам не освободился от надежды занять когда-нибудь подобающее ему место в общественной жизни.

Трагедия Эминеску была для автора «Потерянного письма» трагедией литературы. В жизни и судьбе своего друга он увидел наглядный пример несправедливого и противоречивого отношения общества к духовной ценности гения. Преступное равнодушие при жизни, слава и возвеличивание после смерти! Так бывало уже не раз, но трагедия Эминеску сконцентрировала это в великий и печальный символ.