Текст книги "Караджале"

Автор книги: Илья Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

ПИСАТЕЛЬ КАРАДЖАЛЕ УМЕР, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПИВНАЯ КАРАДЖАЛЕ

Бухарестская газета «Адевэрул» в номере от 11 октября 1893 года сообщила, что в этот день состоятся «похороны И.Л. Караджале».

Газета не собиралась интриговать читателей, в той же заметке разъяснялась суть этой информации: 11 октября состоится открытие пивной «Михалча и Караджале» на улице Габровень. Следовательно, писатель И.Л. Караджале умер, отныне будет жить И.Л. Караджале – владелец пивной.

Пивная Караджале, основанная совместно с одним профессиональным кабатчиком, неким Михалча, действительно открылась в обозначенный день на тесной извилистой улочке Габровень в центре Бухареста. Помещение, судя по описаниям очевидцев, несколько напоминало подвал Ауэрбаха, описанный Гёте. В середине зала за специальным столиком стоял Караджале в меховом жилете и барашковой шапке и, раскланиваясь направо и налево с многочисленными знакомыми, отдавал кельнерам профессиональные приказания: «Два пива!», «Порцию сосисок». Естественно, что это зрелище вызвало большой интерес – в пивную зачастили любопытные, пришедшие посмотреть, как знаменитый драматург справляется со своим новым ремеслом. И многие, очень многие согласились с автором заметки из «Адевэрул»: да, писатель И.Л. Караджале умер.

Здесь возникает вопрос о том, почему Караджале избрал именно эту деятельность. В сущности, тут нет ничего удивительного – Караджале сделал то, что до него уже предпринимали другие румынские писатели. Среди них и такой далекий от торговли человек, как Доброджану Геря. С 1882 года Геря в течение многих лет арендовал привокзальный ресторан в Плоешти. И вел дело не без успеха.

Плоешти – важный железнодорожный узел на перекрестке многих дорог. От Бухареста до Плоешти всего шестьдесят километров. Но в ресторане плоештского вокзала толпились не только случайные пассажиры, сошедшие на несколько минут с поезда, или ожидающие пересадки – с тех пор, как Геря арендовал ресторан, здесь можно было встретить журналистов, литераторов, актеров и ученых из всей Румынии. Трудно назвать писателя того времени, который не был бы знаком с рестораном автора «Критических исследований» о румынской литературе. Что касается Караджале, дружившего с Геря, то он использовал любую возможность, чтобы попасть в Плоешти, вернее, на плоештский вокзал и в его ресторан.

Фирменным блюдом ресторана Геря были телячьи ножки. Для друзей готовились и другие специальные блюда. И у Караджале было свое любимое кушанье – белая фасоль в горшочке, приготовленная по особому рецепту. Еще более ценным было, разумеется, общество «ресторатора». Какие только дискуссии о философии, эстетике, литературе и политике не велись за столиками привокзального ресторана Плоешти!

Караджале явно имел перед глазами этот пример, когда открыл свою пивную на улице Габровень. Но его поступок вызвал куда более страстные комментарии, чем коммерческая деятельность Геря. Может быть, причина была в том, что ресторан Геря находился не в Бухаресте. Даже спустя несколько лет после закрытия караджалевской пивной в газетах все еще можно было прочитать комментарии по этому поводу.

«Бухарест еще не может забыть, – писал Ал. Мачедонски в 1896 году, – туннель на улице Новые Габровены, где побитый судьбой Караджале вынужден был искать убежище в продаже пива и сосисок. Разумеется, всякий труд заслуживает уважения. Но вызывающая манера, с которой исполнял обязанности новой, избранной им профессии Караджале, свидетельствует об идее, которую он создал себе о своей гениальности. Сделавшись кельнером, автор «Бурной ночи» хотел, по-видимому, дать пощечину королю, его министрам и публике. И они, несомненно, этого заслужили. Но цели своей он не достиг – никто не пошевельнулся, не послышалось ни одного протеста».

Мачедонски был долгие годы не в ладах с Караджале. Но в чем-то Мачедонски прав. Хотя следует помнить, что Караджале искал выхода из реальной нужды, безразлично, на каком поприще. А пивная к тому же удовлетворяла и его старую потребность находиться всегда на людях. Ибо Караджале не терпит одиночества. Возможно, что именно в этой черте характера проявились наследственные навыки его греческих предков – негоциантов и актеров, колесивших по миру. Увы, свои коммерческие таланты они ему не передали.

Пивная на улице Габровень, как и ресторан Геря на плоештском вокзале, быстро стала своеобразным литературным клубом. В ней имелся даже специальный закуток – «вагон», куда хозяин мог удалиться со своими близкими друзьями, чтобы спокойно вести бесконечные литературные дискуссии. Но возложенные на пивную материальные надежды не оправдались.

Караджале не сразу разочаровался в своей коммерции. Его характеру были чужды и осторожность и расчет. В марте 1894 года он ездил в Яссы, где исследовал возможность открыть новую пивную. И он затем открыл ее, но не в Яссах, а снова в Бухаресте, на улочке святого Никулае, 2, в районе Шеларь. Теперь уже без компаньона – он взял весь риск на себя.

Название новой пивной ироническое, вполне в духе Караджале: «Вене Бибенти».По описанию очевидцев, это был небольшой уютный зал с занавесями из красного плюша, украшенный портретом Гюго и бюстами Бетховена и Шекспира, Дианы, Венеры и Аполлона, которых хозяин называл «пролетариями мифологии»: они ведь все голенькие, бедняжки…

Коммерческие результаты нового предприятия несколько лучше старого, хотя это совсем не то, на что надеялся хозяин. Зато популярность новой пивной среди бухарестской интеллигенции довольно высока – здесь можно встретить весь артистический мир столицы. Сюда заходят, конечно, и репортеры, которые со свойственной им бесцеремонностью задают Караджале нескромные вопросы: продолжает ли он писать? Хозяин пивной отвечает: «Лучше хорошее пиво, чем плохая литература».

Коммерческие таланты Караджале вопреки «наследственности» все же сомнительны. Он не умел трезво оценивать свои шансы и действовал скорее под влиянием своего темперамента и фантазии. Убедившись, что «Бене Бибенти» тоже себя не оправдывает, он тут же решил пойти по пути, уже испробованному Доброджану Геря – арендовать привокзальный ресторан. Даже в выборе станции он последовал примеру Геря и обосновался на вокзале Бузуэ, немногим отличающемся от плоештского вокзала. В помощники и компаньоны он взял своего родственника Теодора Дуцеску – Дуцу. Коммерческие таланты этого молодого человека, на восемнадцать лет моложе Караджале, равнялись нулю. Дуцу стремился стать писателем.

Словом, компания по эксплуатации вокзального ресторана Бузуэ просуществовала не больше года. При ликвидации концессии вместо состояния, о котором мечтали концессионеры, они остались с долгами.

Так закончился третий акт деловой трагикомедии Караджале. Ему пришлось распрощаться с мечтой о том, что он сможет прожить на коммерческие доходы, подобно стольким соотечественникам, ограниченным, корыстолюбивым буржуа, лишенным всяких талантов. В коммерции дело обстояло несколько иначе, чем в литературе: буйная фантазия могла привести только к скорейшему банкротству…

Разумеется, пивная «Бене Бибенти» и ресторан вокзала Бузуэ тоже были школой, в которой писатель получил новые познания о жизни. Очередное крушение в реальном мире дало материал для воображения художника. Но за эту школу пришлось платить довольно дорогой ценой.

НОВЫЕ УРОКИ

Дальнейшие уроки Караджале были еще тяжелее. Потерпев крушение в коммерции, наш герой неожиданно записался в радикальную партию Георге Пану. Горько думать о том, что Караджале, так хорошо понимавший механизм политической жизни своего времени, все же поддался на новую иллюзию. Надо полагать, что известную роль здесь сыграла программа новой партии; всеобщее избирательное право и аграрная реформа в пользу неимущих крестьян. Тут уместно будет сказать, что это последнее требование было осуществлено в Румынии только в 1919 и 1921 годах, да и то лишь частично.

Став членом политической группировки Г. Пану, Караджале начал сотрудничать в ее газете «Зиуа» («День»). А когда в марте 1896 года группа Пану слилась с консервативной партией, Караджале не покинул своих новых политических друзей и с апреля по июнь руководил еженедельником «Епока литерара» («Литературная эпоха») – приложением к ежедневной консервативной газете «Эпоха».

Правда, следует отметить, что он возглавил это издание с условием, что оно будет литературно-просветительным и независимым от той политики, которую пропагандировала газета «Эпоха». Редактируя еженедельник, Караджале снова показал, что он «старомоден», – главное место в журнале занимали классики, их забытые или давно не печатавшиеся страницы.

Весь 1896 год прошел под знаком журналистской работы. Когда Караджале лишился возможности руководить «Литературной эпохой», он стал сотрудником ежедневной «Эпохи». Здесь он имел постоянную рубрику, в которой пытался сохранить свою интеллектуальную независимость. Он похвалил книгу социалиста Геря и критиковал книги, близкие по своему мировоззрению к «Эпохе» и ее хозяевам. Он писал о литературе, театре, о проблемах педагогики. Он писал и политические памфлеты, явно нарушающие политические расчеты редакции «Эпохи». Словом, Караджале был неисправим, и вскоре, конечно, произошло то, что и должно было произойти, – редакция отказалась от его услуг.

Последней каплей, переполнившей, по-видимому, чашу терпения хозяев «Эпохи», был караджалевский памфлет «О ликя».

«Ликя» – турецкое слово, укоренившееся и в румынском языке. В буквальном смысле оно означает пятно; в румынском языке «ликя» стало синонимом грязного, нечестного, подлого, продажного человека. В своем памфлете Караджале занялся этимологией слова и социальной характеристикой типа, захватывающего лучшие должности, синекуры и награды. В качестве живого примера автор называл Димитрие Стурзу, того самого, кто подверг разносу караджалевские комедии на заседании академии. Не надо думать, что Караджале дал себя увлечь чувству мести, – Стурза очень хорошо подходил для иллюстрации понятия «ликя»; памфлет написан в спокойных тонах, в нем не чувствуется личной обиды.

Работая в газете, которая явно не проявляла никакого энтузиазма к своему сотруднику и готовилась от него избавиться, Караджале обдумывал и другие планы. Один из них предусматривал возвращение к театральной деятельности. На сорок пятом году жизни Караджале продолжает любить театр юношеской любовью. Неудачное директорство в бухарестском Национальном театре и судьба собственных пьес не смогли изменить его чувства. Глубоко и точно знал он румынскую театральную жизнь, видел необходимость и невозможность перемен. И вместе с тем чувствовал себя могучим, способным все изменить театральным деятелем. Если бы только ему представился случай доказать это на деле!

Осенью 1896 года такой случай как будто представился. В Яссах, где сгорел старый театр, закончена постройка нового театрального здания. Предстоит открытие городского театра с новой труппой и новым директором. Ясским муниципалитетом управлял старый друг Караджале писатель Николае Гане. И драматург обращается к «примарю» с почтительной петицией, предлагая свои услуги, свой административный и творческий опыт для руководства новым театром. Ему так хочется получить эту должность, что он обещает, помимо выполнения служебных обязанностей, писать для театра пьесы по меньшей мере по одной в сезон. Это предлагал человек, который уже в течение ряда лет не написал ни одной реплики!

Караджале знал, конечно, свое время, людей и порядки. Но, по-видимому, все же не полно. Он ошибся в своем старом друге Гане. Тот не откликнулся на почтительное предложение драматурга. Тогда Караджале направил ему еще одну петицию, уже в чисто караджалевском стиле: если ему не доверяют пост директора театра, то, может быть, его примут на должность билетного контролера?

Этот комический эпилог не уменьшил горечи Караджале. Еще одно разочарование. Еще одно доказательство, что ему никогда не дадут осуществить свои планы. Что делать? Закончить всю историю шуткой. Разве от него не ждут именно этого?

Но Караджале не может забыть отказа Гане. Через два года, воспользовавшись возможностью написать для ясского журнала статью о театре, он вспомнил свое неудачное предложение!

«…Мой старый и добрый друг Нику Гане не захотел меня послушать, когда накануне открытия городского театра я направил ему две почтительные петиции с предложением доверить мне административное и художественное руководство театром…Не захотел мой друг меня послушать по невесть каким причинам. Послушал бы он меня, дела не только ясского, но и румынского театра в целом, может быть, пошли бы куда лучше! Но что уж теперь говорить! Когда хочешь сделать что-то хорошее и другой человек, который должен тебе помочь, вместо этого ставит тебе подножку, что остается, кроме как философски пожать плечами и сказать самому себе: «Очень хорошо, человече! Тебе нужна бритва, чтобы побриться; я почтительно тебе ее предлагаю, но ты отбрасываешь ее, ты предпочитаешь топор! Очень хорошо! Теперь я знаю, что и мне делать, согласно принятым здесь правилам: пойду колоть дрова бритвой! В конце концов моя бритва пострадает от этого не больше, чем твоя борода!» Несмотря на всю законную грусть, охватывающую меня, когда тот, кто должен был бы оказать помощь, вместо этого мешает мне выполнить свой долг, у меня все же остается одно утешение: улыбка».

Итак, Караджале утешает себя старым способом.

Что же делать писателю, который в сорок пять лет, после опубликования ряда выдающихся произведений, вынужден читать такую оценку своих творений: «Эти пьесы, неправильно названные комедиями нравов или характеров, на самом деле даже не комедии, а всего лишь простые фарсы… Этот автор, правда, писал не только комедии: он написал и драму «Напасть». Но, к несчастью автора, другую «Напасть» написал раньше него Толстой: «Власть тьмы»… Остаются новеллы. Они очень милы, но они тоже не помогут Караджале остаться в литературе».

Как ответить на эти унизительные оскорбления? Пошутить и улыбнуться? Или открыть новую пивную, чтобы дать возможность авторам подобных отзывов возмущаться «скандальным» поведением писателя? Ведь так уже было однажды – автор вышеприведенного отзыва о Караджале, подписавшийся псевдонимом «Салустий», не кто иной, как поэт Александр Мачедонски, тот самый, который возмущался и коммерческой деятельностью Караджале.

Итак, шутить и улыбаться? Смеяться самому и заставить смеяться других? Разве его не считают комедиантом своего времени? И разве он сам не согласился играть эту роль?

Но ошибкой было бы видеть в нем только эту черту. Глубочайшая его мука в том, что, уязвляемый жалами разных страстей, в том числе и самолюбием, он все же пытается добиться признания своих заслуг и способностей. Несмотря на величайшую трезвость, он не может отказаться от иллюзий. Ему все еще кажется, что, если бы ему дали возможность, он осуществил бы свою реформу театральной жизни Румынии.

Шутить и смеяться? Только шутить и смеяться?

Но он гоним всеми страстями. Он дорожит мнением публики и даже мнением тех, кого он беспощадно высмеивает, кого презирает. В этом состояла «неизлечимая болезнь», мучившая его всю жизнь не меньше, чем внешние обстоятельства этой жизни. Чрезмерность и гипертрофирование чувства – вот демон Караджале.

БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Караджале жил трудно. Но не следует думать, что это была мрачная, судорожная жизнь никем не оцененного мастера, вечно терзаемого материальной нуждой. Когда удавалось какое-нибудь «дело» – издание книги, новый договор с редакцией или получение очередного взноса из наследства Екатерины Момуло, Караджале не откладывал деньги на черный день. Он любил комфорт и, когда имеюсь деньги, ни в чем себе не отказывал.

Мы уже говорили о его пламенной любви к домашним. Он дрожал за здоровье своих детей и летом всегда вывозил их из города. Путешествуя с семьей, Караджале занимает спальные купе и никогда ни на чем не экономит. Живя летом в Синае, Буштень, Тушнаде и других горных курортах, Караджале снимает для семьи дачи в тихом месте, среди сосен, подальше от города. Но сам он проводит время там, где атмосфера курорта приближается к городской: на вокзале или в центральных бодегах.

Всюду, где бы ни жил Караджале, у него быстро появляются неразлучные друзья, с которыми можно проводить время в бесконечных дискуссиях и спорах. Это один из его излюбленных методов узнавания людей, нравов, один из способов нахождения типов, собирания сюжетов. В Синае он часами философствовал с тетушкой Цика – торговкой овощами – и проводил долгие часы в обществе известного в городе бакалейщика Матееску, впоследствии «примаря» Синаи. Дочь писателя – Екатерина уверяла, что именно этот бакалейщик был прообразом знаменитого Шитика– героя многих коротких рассказов Караджале. Во всяком случае, она помнит, что, возвращаясь от бакалейщика, Караджале всегда рассказывал какой-нибудь анекдот из этой серии.

Любовь Караджале к жизни на людях, его внутренняя постоянная необходимость излагать кому-нибудь свои мысли и наблюдения, иметь всегда слушателей, наверное, и послужили причиной тому, что весной 1896 года он вдруг неожиданно завел себе секретаря. Иначе вряд ли можно объяснить предложение, которое он сделал молодому поэту Шт. О. Иосифу в ту весну. Произошло это случайно – на улице. Молодой поэт, который служил переписчиком в архиве одного из министерств, шел на службу. Стояла ранняя весна. Каля Виктория, по которой проходил поэт, была заполнена праздной публикой. Бесконечной вереницей мчались в сторону шоссе Киселева богатые экипажи и извозчики. На козлах важно восседали толстые, бородатые, затянутые в плюшевые шинели кучера. В экипажах сидели расфранченные дамы и господа.

Вдруг молодой человек увидел Караджале. Он уже был с ним знаком по редакции литературного еженедельника «Ватра», в котором печатались первые стихи Шт. О. Иосифа. Караджале тоже узнал молодого поэта, остановился, протянул ему руку и спросил, как он поживает. Очевидно, ответ молодого человека, вынужденного в великолепный весенний день идти на свою скучную службу, был не очень веселым. Караджале внимательно посмотрел на юношу и вдруг спросил, не хочет ли он стать его учеником?

– Как так?! – удивился Шт. Иосиф.

– Очень просто. Иди ко мне, и я научу тебя ремеслу, сделаю тебя своим помощником…

Молодой поэт мгновенно забыл о своем архиве.

Шт. Иосиф хорошо знал произведения Караджале. Знал и о его «коммерческих делах», о которых знали все. Еще зимой писатель находился в Бузуэ, управляя там привокзальным рестораном. Когда Шт. Иосиф впервые шел на квартиру Караджале, он думал, что писатель живет разбросанно и неуютно. Но увидел совсем другую картину. Семья Караджале жила на маленькой улочке Питар Мош в старом доме с садом, окруженным каменным забором. В саду акации, липы, сирень. Дом был для одной семьи, с балконом, увитым плющом, с просторным чердаком, преобразованным в комнату, которая так и называлась – чердак. Не надо удивляться этому русскому слову – почти половина румынских слов имеет славянские корни, хотя строй языка романский.

На чердаке находился кабинет Караджале. Молодой поэт увидел простой деревянный стол с чернильным прибором, деревянные скамейки, книжные полки, несколько больших фотографий на стенах – все выглядело очень просто, но уютно, добротно; обстановка не производила впечатления бедности.

На столе, среди письменных принадлежностей, книг и рукописей, стояла спиртовка для приготовления кофе. По бухарестскому обычаю кофе по-турецки – по-румынски оно называется турчаска– готовит сам хозяин, по своему рецепту: с сахаром, или без сахара, с «каймаком», или без него; только профан может подумать, что турчаска всюду одинакова.

И вот молодой поэт стал приходить ежедневно к своему маэстро, как принято в Румынии называть выдающихся деятелей литературы и искусства. И Караджале действительно был мастером-учителем для своего секретаря, потому что их занятия состояли главным образом из литературных бесед. По вечерам такие беседы затягивались допоздна за стаканом шприца.Вино, разбавленное газированной водой, в Румынии называется «шприц». Бутылка вина и сифон с газированной водой обычно стоят в ведерке, заполненном льдом. Все «вместе называется «батерие», то есть «батарея». В ресторанах и бодегах все время слышны возгласы: «Одну батарею на льду!», «Принесите две батареи!» Шприцможет быть крепким или слабым, сильно разбавленным водой. Но он всегда обязан быть холодным.

Держа вспотевший стакан шприца в одной руке и дымящуюся папиросу в другой, Караджале излагал свои мнения о литературе, писателях и их произведениях. Это был разговор человека, который неустанно наблюдает, думает, обобщает, испытывает сомнения, увлекается. Писательское ремесло – ужасное ремесло, многие потом жалеют, что пошли по этой стезе: «Потому что лучше быть хорошим сапожником, чем плохим писателем». Но если человек не может справиться с потребностью писать, тут уж ничего не поделаешь.

Караджале говорит о секретах ремесла, которые он совсем не считает секретами. Дает примеры из своей практики. Нельзя, например, рисовать персонажи слишком подробно – это часто убивает живой образ. Описания людей должны поражать одной какой-нибудь характерной деталью. Какой-нибудь жест или тик стоят иногда больше, чем целая страница описаний. Иногда даже имя персонажа значит больше, чем подробное описание его внешности. «Я не вижу человека, пока не знаю его имени». Караджале мог бы с полным правом добавить, что не только в его пьесах и рассказах, но даже в фельетонах нет ни одного случайного имени.

Потом маэстро начинает рассуждать на одну из своих самых излюбленных тем: приверженность к истине в литературе и искусстве. Ему нравятся ясность, гармония, симметрия, логика и не нравятся заумные вещи, эксперименты ради эксперимента. Он ненавидит все расплывчатое, затуманенное, патетическое и напыщенное. Из всего этого он делает вывод: «Сынт векиу» – «Я старомоден».

Говоря об искусстве комического, автор «Потерянного письма», утверждает, что комическое «должно поражать своей неожиданностью, в то время как трагическое нужно подготавливать с самого начала». В подтверждение своих мыслей Караджале часто брал с полки какую-нибудь книгу и читал вслух интересующий его абзац. Однажды он прочел своему секретарю стихи Григоре Александреску. Молодой поэт, который тоже любил эти стихи, был поражен – ему показалось, что он слышит их впервые.

«Каждое слово в устах Караджале приобретало странпую звучность, каждый образ жил напряженной жизнью и, казалось, обладал такой красотой, о которой я прежде и не подозревал. И не раз глаза его застилали слезы. И то снятое чувство взволнованности, которое его охватывало, мгновенно передавалось застывшему в изумлении слушателю, проникало в глубину его души».

Иногда молодой поэт писал под диктовку своего учителя. Караджале диктовал быстро, расхаживая по комнате. Лицо его принимало тогда напряженное, нервное выражение, глаза блестели. Первые фразы возникали с большим трудом, казалось, что Караджале мучается. Потом он начинал диктовать все быстрее, так что Шт. Иосиф еле успевал записывать. Закончив диктовку, Караджале собирал исписанные листы и запирал их в ящик стола, говоря: «Пусть полежат. Посмотрим, что можно из этого выжать». Когда «выжимка» производилась, Шт. Иосиф еле узнавал текст, который он записал. От него оставалось не больше одной трети. Да и то почти каждая фраза оказывалась переписанной заново.

Длинные вечера, проведенные молодым поэтом Шт. Иосифом на чердаке дома Караджале, поэт назвал впоследствии «подлинными праздниками». Многие из тех, кто близко общался с Караджале, считали это для себя праздником.

Еще несколько слов о воспоминаниях молодого поэта Шт. О. Иосифа – о том, как он работал секретарем у Караджале. Не надо думать, что маэстро был настолько непрактичным, что снял молодого человека с должности в министерстве только лишь для того, чтобы прочитать ему курс о литературе. Вскоре он предложил Шт. О. Иосифу настоящее дело: место секретаря редакции в еженедельнике, который взялся редактировать сам, – «Епока литерара» («Литературная эпоха»). Иосиф напечатал в этом еженедельнике свои переводы из Гейне и Петефи. Когда Караджале ушел из «Литературной эпохи», вместе с ним покинул редакцию и Шт. О. Иосиф.

Так протекала жизнь нашего героя в середине девяностых годов. В хлопотах и волнениях, при чередующихся Удачах и огорчениях, в творческой работе, которая становилась все разнообразнее и все дальше уходила от сатирических пьес, с которых он начал свою литературную жизнь.