Текст книги "Караджале"

Автор книги: Илья Константиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Верил ли он сам в эти слова? Утратил ли он окончательно надежду, которую лелеял всю жизнь? Если судить по его письмам к Влахуца, даже эта последняя неудача все же не изменила его, взглядов. Но в отличие от старых времен неудача уже не повергает его в уныние. Он теперь значительно спокойнее, чем раньше. Во-первых, потому, что он живет не в Бухаресте, а в Берлине. Отсюда уже некуда бежать, и ему больше не приходит мысль, что надо снова изменить свою жизнь. Во-вторых, и это еще важнее, политическая неудача оставляет его спокойным потому, что к этому времени он уже снова обрел творческую силу,

ВОЗВРАЩЕНИЕ К РАБОЧЕМУ СТОЛУ

В первые годы своей берлинской жизни Караджале редко брался за перо. Пьеса «Титирка, Сотиреску и К°» не двигалась с места. Атмосфера беззаботного времяпрепровождения и наслаждения жизнью не благоприятствовала творчеству. Караджале это понимал и делал попытки вернуться к рабочему столу. Но они не были удачны. Дочь писателя Екатерина вспоминает:

«Я видела его иногда выходящим из своей комнаты, бледным, подавленным, явно недовольным. В такие минуты он проклинал свою несчастную профессию, саму идею стать писателем и заклинал нас, чтобы мы не следовали его примеру и выбрали себе другую профессию. Потому что, – добавлял он, – лучше быть хорошим сапожником, чем плохим писателем. Но он же говорил, что занимается писанием потому, что эта потребность сильнее его воли».

Он мог бы добавить, конечно, что такая потребность была в его жизни всегда связана и с необходимостью. А в Берлине этот второй элемент отсутствовал.

Счастливое, беззаботное существование берлинского рантье продолжалось не так уж долго. Человек, добровольно покинувший родину, обиженный ее равнодушием, продолжал, как мы уже видели, жить ее интересами. И когда на нее обрушилась беда, вся энергия Караджале немедленно устремилась в старое русло. В 1907 году он вернулся к активной публицистике. За статьями последовали басни. Потом он занялся было полемикой. А в конце 1908 года Караджале вернулся к художественной работе. Он снова по целым дням и даже по нескольку дней подряд не покидает своей берлинской квартиры; но теперь в доме царит уже другая атмосфера – Караджале работает. Он проводит по десять, по шестнадцать часов кряду за письменным столом. Он не называет больше свой кабинет «камерой пыток». Возвращение к труду происходит отнюдь не гладко, бывают и срывы, но все чаще приходят удачи.

Вот как Екатерина Караджале описала эту пору в жизни отца:

«Все, что отвлекало от творческого напряжения, приводило его в ярость. Проходили дни без отдыха, дни, когда он даже ничего не ел. Я слушала, как он взволнованно шагает по кабинету. Моя кровать стояла у стены с замаскированной дверью, которая вела в его комнату. Он часто кашлял и беспрестанно курил, зажигая одну папиросу от другой – дым от его папирос просачивался через дверные щели и в мою комнату. В доме царила гнетущая беспокойная атмосфера; мы все ходили на цыпочках, двери закрывались без стука, не слышно было смеха, разговоры велись только шепотом. «Тише – отец работает». Пока он одним-единственным словом не выводил нас из уныния. Открывалась дверь, и отец появлялся на пороге с хорошо знакомой улыбкой на усталом лице. «Дело идет, идет». Но это еще не означало конца труда. Он продолжал писать. Кончив страницу, он иногда рвал ее в клочья из-за одного какого-нибудь неудачного слова. И терпеливо начинал все сначала. Он называл это «чисткой». Она продолжалась долгие дни и ночи, сопровождаемая постоянными сомнениями, все новыми и новыми переделками, и так вплоть до последней запятой, с одинаковой добросовестностью, с одинаковой тщательностью и неутомимостью.

Когда работа была окончательно завершена, он являлся, чтобы сообщить нам великую весть. Он звал маму и спрашивал, хочет ли она послушать то, что он написал. Мы быстро собирались все вместе. Отец держал в руках карандаш и пачку листов, исписанных его красивым почерком, издали напоминавшим кружева. Мы собирались в столовой, где он уже давно не был и которая как будто оживала от одного его голоса. В комнате царил полумрак, только лампа на столе бросала яркий круг света. Минута молчания, пока отец усаживался, перелистывал свою рукопись, откашливался и принимался за чтение. У него была ясная дикция и выразительная мимика, покорявшая нас с первых же слов. Мы слушали, застыв в неподвижных позах. Время от времени он бросал на нас короткие взгляды: «Нравится?», или: «Вы поняли?» Он любил повторять: «Если вы не поняли, то это не ваша вина, а моя, значит я неточно выразился».

Мы чувствовали себя признательными за оказанную честь. Таким образом, мы были первыми, кто выслушал в его исполнении рассказы: «Чертова лошадь», «Пастрама труфанда», «Кир Януля». На другой день он обычно вручал нам рукопись, чтобы мы отправили ее заказным письмом в Румынию – поручение, которым мы очень гордились. После этого отец несколько дней отдыхал, оставаясь иногда в постели до пяти часов вечера. Затем он возвращался к нормальной спокойной жизни».

ОБРАТНО К ВОСТОКУ

Как приятно после шумных и, в сущности, бесполезных выступлений на политических митингах, после бесконечной болтовни о преимуществах «такистской» программы и ее шансах улучшить общественную жизнь снова увидеть Караджале за рабочим столом. И знать, что обычные отвлечения – газеты, письма, гости с родины – уже не могут отвлечь его надолго от художественного творчества. И что он уже не только намечает планы будущих художественных произведений, но и трудится день за днем, сутки напролет над их осуществлением и не встает из-за стола, пока не завершит намеченную работу.

Но что он пишет? Какие сюжеты заставили его вновь ощутить наслаждение творчеством? Как ни странно, это не комедия «Титирка, Сотиреску и К°», которая так и осталась незавершенной, и это не традиционная караджалевская проза в стиле «Моментов». Караджале вернулся к своим новеллам, к тому жанру, который критики назвали фантастическим, хотя точнее было бы назвать их сказками или рассказами по фольклорным мотивам. Именно эту серию, начатую еще в Бухаресте в 1898 году новеллой «В харчевне Мэнжоалы», Караджале продолжил в Берлине рассказами: «Пастрама труфанда», «Чертова лошадь», «Кир Януля».

Поселившись в Берлине, Караджале не только своими статьями, но и художественными произведениями как бы снова и снова возвращается в Румынию. Чем дольше он живет в Западной Европе, тем охотнее и чаще он окунается в атмосферу Балкан. Берлинский период жизни Караджале стал наиболее «восточным» периодом его творчества.

Екатерина Караджале запомнила чтение таких новелл, как «Чертова лошадь», «Пастрама труфанда» и «Кир Януля». К ним следует еще добавить «Флоря воевод», «Военная добыча». Почти все эти рассказы основаны на фольклорных мотивах Востока.

Караджале был большим поклонником рассказов писателя Антона Пан, создавшего румынские варианты историй о Насреддине Ходже. Он очень любил и рассказы из «Тысяча и одной ночи». И был великолепным знатоком старого Бухареста, с его специфической полувосточной атмосферой, сохранившейся с времен владычества турок и фанариотов. Напомним, что дед писателя, попавший в Бухарест в свите фанариота Караджа, был тем живым семейным воспоминанием, которое, по свидетельству самого Караджале, никогда не переставало питать его воображение.

В своих последних новеллах, особенно в «Кир Януле», Караджале удалось восстановить атмосферу начала прошлого века. В этих последних шедеврах – весь жизненный опыт Караджале, его истинное познание мира. В них и его возросшее стилистическое мастерство, глубокое знание и великолепное чувство языка. И если один из самых известных исследователей комического, Бергсон, уверял, что «самый большой враг смеха – это эмоции», то Караджале в своих последних новеллах доказал возможность сочетания комического с трепетным напряжением чувств, с необузданной, преувеличивающей страстностью, как и возможность стирания разлада между фантастикой и самой обыденной реальностью.

Народный фольклор вряд ли может послужить подкреплением для сторонников теории «искусства для искусства». Морализаторские и сатирические аспекты народных басен пришлись по вкусу Караджале, который писал критику Михаилу Драгомиреску: «Как и все хорошее, что существует в мире, сказки, по-видимому, созданы не столько для наивного детского и даже не для юношеского возраста, когда человек сам герой сказки, как для пожилых годов, когда он начинает проникаться пониманием, что нет ничего красивее правды и ничего правдивее самой красоты».

Сюжет рассказа «Чертова лошадь» заимствован из румынского фольклора. Это рассказ о старухе, которая обманула самого черта,' о том, как она катала его ночью по степям и лугам под лунным светом. Караджале смягчил жуткие элементы сказки и превратил ее в поэтический, слегка пронизанный иронией рассказ.

В «Кир Януле» автор, по мнению историков литературы, переработал восточный сюжет, уже послуживший однажды основой Николо Макиавелли для рассказа «Бельфагор Аричидиаволо». Но какую удивительную вещь сделал из этого Караджале! «Кир Януля» – это прежде всего замечательная историческая новелла. Но вместе с тем это и сказка и великолепный юмористический рассказ.

«Говорят, что лет эдак сто с лишним назад, в точности сколько, я и сам не знаю, властитель ада Дардарот отдал приказ всем чертям и бесенятам, чтобы они немедленно предстали перед его очами, все до единого, от мала до велика, если хоть один не явится, он укоротит ему хвост и удлинит уши! И как только все собрались, Дардарот, крякнув и откашлявшись так, что под ним затрещал стул, выпучил глаза и заорал:

– Проклятые! Кто из вас не разиня, который все видит и ничего не замечает, тот должен был давно, как и я сам, обратить внимание, что все люди, прибывающие сюда, к нам, жалуются, главным образом, на своих жен; всю вину за свою погибель они приписывают своим супружницам, кого только ни спросишь, как он сюда попал, один ответ: «женщина» и снова «женщина».

И Дардарот объявляет о своем решении произвести опыт, чтобы узнать, что такое женщина. Хитрый бесенок Агиуца, любимец князя тьмы, превратится в человека и отправится на землю сроком на десять лет. Там он женится и, испытав на собственном горбу супружескую жизнь, явится потом в ад и доложит своему повелителю обо всем, что видел и испытал.

После этого сказочного пролога начинается вполне реалистический рассказ о жизни Кир Янули, богатого купца, который обосновался в Бухаресте и женился на Акривице, старшей дочери Хаджи Кануца. Повествуя об этом, автор рисует картину жизни и нравов Бухареста начала XIX века. А история супружества Кир Янули и Акривицы приобретает характер вполне реалистической сатиры на буржуазный брак.

Читатель, уже знакомый с произведениями Караджале, вскоре с удивлением и не без удовольствия обнаруживает, что Акривица весьма напоминает вульгарных и претенциозных дам из «Моментов». Она ведет себя в супружестве именно так, как будут вести себя высокопоставленные матроны из «высшего света», не удивительно, что Кир Януля вскоре обнаруживает, что он банкрот. После ряда смешных происшествий Кир Януля бежит от своей жены. Акривица вселила в него страх, который не пройдет даже на том свете, после того, как Кир Януля снова обратится в бесенка Агиуца и явится с докладом к своему господину. В награду за испытания он попросит только о двух милостях: Акривица после своей смерти должна быть отправлена в рай – Агиуца боится встретиться с ней снова даже здесь, в аду; ему должен быть предоставлен отдых, так как супружеская жизнь на земле сильно его истощила. Дардарот соглашается с обоими предложениями. И Агиуца заваливается спать на триста лет: «…может быть, он все еще спит, если только не проснулся и не успел заняться какой-нибудь новой чертовщиной».

Закончив «Кир Янулю», Караджале читал его своим друзьям, собравшимся в Лейпциге у Пауля Зарифопола. В письмах на родину он обещает устроить и в Бухаресте читку своих новых рассказов, добавляя, что эти «плоды моих бодрствований за прошедшую зиму я не отдам за все то, что написал в жизни».

Караджале не ошибался: достигнув вершины жизни, он достигает и вершины своего мастерства.

«НОВЫЕ РАССКАЗЫ»

«Кир Януля» и «Чертова лошадь» были опубликованы в ясском демократическом журнале «Вяца ромыняска» («Румынская жизнь»). В том же году Караджале возобновляет свое сотрудничество в газете «Универсул».

Снова, как и в свои лучшие времена, еле успев закончить одну вещь, он уже берется за другую. Снова, перенеся в художественное творчество дисциплину газетной работы, он регулярно шлет в редакцию юмористические рассказы, написанные в стиле «Моментов»: «Лекция», «Цал!», «Дядя и племянник», «Антология». В этих рассказах вновь появляется знаменитый Митика. Но к галерее караджалевских персонажей прибавились теперь коллекционер анонимных писем, журналист, пишущий статьи за своих собратьев по заказу. Здесь, в новых рассказах, снова ощущается непреодолимая сила мещанства; здесь все лицемерие, вся фальшь, которую таят в себе отношения, основанные на денежных интересах. Здесь и горечь многоопытного писателя, его вера и неверие, его жажда смеха, его грусть и разочарования.

Осенью 1909 года Караджале сдал в печать свою книгу «Новые рассказы», куда вошли вещи, написанные уже в Берлине. Книга эта, последнее издание Караджале, вышедшее в 1910 году, при его жизни, имела успех. В годы его добровольного изгнания писательская репутация Караджале достигла вершины. Но это мало его утешает. «Новые рассказы» издал человек, которому успех уже не льстил. И несправедливые нападки его уже не волнуют, как прежде. Теперь Караджале придерживается точки зрения, которую он высказал в статье «Несколько замечаний»:

«Человеку, одаренному настоящим талантом, совершенно безразлично мнение другого о его произведениях; ок питает такое доверие к своим возможностям, что, слыша похвалу или хулу по своему адресу, аплодисменты или наветы, встречаясь с равнодушием, он только усмехается, будучи совершенно уверенным, что очень редко кто-нибудь другой может оценить его точнее, чем он сам».

Только непонимание общей целеустремленности его работы все еще вызывает в нем раздражение. На замечание директора «Универсул» о том, что он хотел бы получить современные рассказы, взятые «из нашей жизни», Караджале отвечает гневно и гордо: «Я пишу только из нашей жизни и для нашей жизни,потому что другой жизни я не знаю, и она меня не интересует». Тот факт, что среди его читателей и даже среди критиков и издателей находятся люди, не понимающие глубоко национального румынскогохарактера всех его произведений – даже таких, как сказки или фантастические рассказы, навеянные мотивами восточного фольклора, – по-видимому, глубоко огорчал автора.

Достигнув вершины жизни, Караджале оглядывается назад. Никогда еще взор его не был так ясен, никогда еще убеждения его не были крепче и непоколебимее, чем в эти последние годы. Он ни в чем не раскаивается. Он чувствует, что был прав даже тогда, когда тратил свои силы в различных редакциях и пытался найти себе место в политических группировках Георге Пану и Таке Ионеску. Но теперь он понял, что ему помешало время и что такова судьба художника в несовершенном, полном противоречий и несправедливых необходимостей мире.

Эти мысли он выразил с новой силой в своей переписке с Александру Влахуца, который проповедовал идею, что писатель должен держаться подальше от политических дел. Фрагменты из караджалевских писем к Влахуца были опубликованы в газете «Универсул» под общим названием «Политика и литература» в начале 1910 года. Сегодня, почти шестьдесят лет спустя, мысли Караджале все еще кажутся нам современными.

«Собственно, почему художнику или поэту непременно удаляться от страстей, управляющих миром и его временем? Почему ему стоять, как олимпийскому зрителю в стороне от общественных волнений? Почему он должен вести себя, как божество, с презрением взирающее на смертных? Почему бы ему не сойти вниз и не принять участие в их будничных заботах? Может быть, лишь для того, чтобы сохранить расстояние, нужное для обозрения всего спектакля и объективного схватывания постоянного смысла вечного движения подобно тому, как аппарат, делающий моментальные снимки, должен быть наведен сначала на фокус?»

На возражения Влахуца о том, что слишком деятельное участие в общественных делах может помешать художественной работе, Караджале отвечает:

«Я думаю, что как раз наоборот! Ибо мы можем найти немало примеров, ясно показывающих, что волнение политических битв помогло многим поэтам как раз в их поэзии».

И Караджале указывает на следующую закономерность.

«Отвращение, зубовный скрежет «побежденных» была источником стольких замечательных творений… Ктото сказал, что негодование создает стихи… а также прозу, добавлю я».

Достигнув вершины жизни, Караджале ни о чем не сожалеет. Добровольное изгнание, на которое он себя обрек, было правильным. Несмотря на то, что отношение к нему на родине сильно изменилось, официальные лица все еще третируют его с нескрываемым пренебрежением. Он создал лучшие пьесы национального репертуара, но театры их не играют. На запрос о судьбе своих комедий в Национальном театре, направленный новому директору Помпилиу Элиаде, назначенному в 1910 году, Караджале получил ответ, что комедии эти не могут принести прибыли, следовательно, разумно будет их попридержать до лучших времен. Караджале посчитал этот ответ оскорбительным и опубликовал его в сопровождении следующего комментария:

«Представьте себе, что вы торгуете живностью и домашняя хозяйка задает вам вопрос: «Сколько ты просишь, парень, за этих дохлых цыплят?» – представляете, что означает ее деликатное обращение?»

Караджале объявил, что он забирает свои пьесы из портфеля Национального театра. В этом инциденте он не мог не увидеть нового подтверждения правильности своего решения покинуть родину.

«Несмотря на всю свою привязанность к родине и ко всему румынскому, – пишет Екатерина Логади, – каждый раз, когда кто-нибудь из друзей, мечтающих об окончательном возвращении отца в Румынию, спрашивал его, когда это произойдет, он коротко отвечал: «Никогда!» Нанесенные ему удары были слишком сильными, и раны не зарубцевались до самой смерти».

Переезд Караджале в Берлин не был бегством с родины в другой и лучший мир. Это было решение художника отрезать себя от старых условий жизни, уйти от общественной атмосферы, которую он не мог переделать, уйти, чтобы обрести ясность духа и свободу творчества.

X. Смерть и возвращение домой

ПОСЛЕДНЯЯ КВАРТИРА

Когда настала зима 1910 года, Караджале внезапно решил переехать на новую, более просторную квартиру. В то время могло показаться, что никакие более серьезные заботы его не беспокоят. Приближаясь к шестидесяти годам, он все еще выглядел крепким и совершенно здоровым. Мы теперь знаем, что в его сердце и сосудах уже произошли необратимые перемены, но он сам об этом еще не догадывался. Домашние тоже ничего не подозревали и не оберегали его от ночных бдений в комнате, отравленной табачным дымом.

Вполне вероятно, что в этом неведении о подлинном состоянии своего здоровья снова сказалась чрезмерность натуры Караджале, его веселость и экзальтация, его вечное кипение, избыток новых надежд и новых планов. Душа Караджале не устала даже к шестидесяти годам, поэтому он не чувствовал и усталости тела. Впрочем, возможно, что тут была и другая причина: гиперболический страх за здоровье домашних заставлял его забывать о собственных недугах. Однажды в Берлине, когда Караджале почувствовал сильные сердечные боли, это совпало с болезнью детей. Вызванный доктор предположил, что у них скарлатина. Услыхав это грозное в те времена слово, Караджале в испуге вскочил с постели и сразу же забыл о своих болях. На другой день выздоровели и дети. С тех пор Караджале любил говорить, что немецкий доктор подобен самому черту – одним словом он излечил трех больных!

Итак, зимой 1910 года Караджале, преисполненный, как всегда, надежд, весь во власти новых планов, искал новую квартиру. Он нашел ее в районе Шененберг на Йнсбрукерштрассе, № 1. Дом этот был разрушен во время последней войны, но сохранились его фотографии и описания друзей Караджале, которые в нем бывали: солидный, серый, ничем не примечательный дом в так называемом «вильгельмовском стиле», то есть вне всякого стиля.

Один немецкий журналист, искавший следы пребывания Караджале в Берлине уже после второй мировой войны, установил, что соседями писателя были зубной врач, художник-декоратор, два лавочника – типичные представители зажиточной мелкой буржуазии того времени. Берлинский журналист писал, что следы пребывания румынского писателя в германской столице ведут также «к простым людям из Грюневальда, туда, где, как говорят у нас, люди сами варили себе кофе на свежем воздухе, вместо того, чтобы платить за него деньги в ресторанах; затем в густонаселенные рабочие районы в северной и южной части города, где художник Генрих Цилле искал и находил модели для своих непревзойденных рисунков и где великая Кетте Колвитц жила рядом с людьми, которых она изобразила в своих творениях».

Но куда бы ни вели следы берлинских прогулок Караджале, его последняя квартира на Инсбрукерштрассе была обставлена в точности так, как и все остальные квартиры, в которых он жил в Берлине.

«Если охарактеризовать одним словом наш дом за границей, – писала его дочь, – я должна сказать без преувеличения, что это был румынский островок в середине Берлина».

И на Инсбрукерштрассе в кабинете Караджале висели старые румынские фотографии. И здесь столовая была украшена одним из известных полотен румынского художника Григореску: крестьянская телега с волами стоит перед харчевней. И в этой квартире Караджале любил наряжаться в костюм своих предков по отцовской линии: узкие брюки, широкий пояс, вышитая жилетка, на ногах – чувяки, на голове – маленькая белая шапочка.

В этой последней в его жизни квартире Караджале подготовил к печати свою последнюю книгу «Новые рассказы». Отсюда он послал ее в Бухарест в издательство «Адевэрул». Здесь же он держал корректуру, придавая, как всегда, огромное значение каждому слову. Когда речь шла о какой-нибудь неправильно поставленной запятой, Караджале приходил в неистовое возбуждение. Не считаясь с расстоянием и почтовыми расходами, он обязал издателя трижды присылать в Берлин гранки.

Что, впрочем, не спасло книгу от множества опечаток, обнаруженных автором уже после ее выхода в свет.

Живя на Инсбрукерштрассе, Караджале не изменил и другим своим привычкам. Он часто выезжал в Лейпциг на концерты, замышлял и осуществлял новые поездки в Будапешт, в Трансильванию, в Румынию. Но уже не для того, чтобы агитировать за партию Таке Ионеску. В начале 1911 года предстояли новые парламентские выборы, но Караджале к ним равнодушен и в самой категорической форме отказывается поехать в Румынию для выступления на политических митингах. И в то же время он по-прежнему без долгих размышлений пускается во все новые и новые путешествия.

Вот его маршруты только за один 1910 год, восстановленные одним из его биографов: Берлин – Лейпциг – Берлин – Лейпциг (концерт) – Берлин – Лейпциг (концерт Гайдна) – Берлин – Лейпциг – Будапешт – Бухарест – Будапешт – Берлин – Лейпциг – Берлин – Лейпциг – Берлин – Будапешт – Бухарест – Плоешти – Синая – Будапешт – Берлин – Роман (Румыния) – Берлин – Эрфурт – Берлин – Хале (Гарц) – Берлин – Вайнбинниц – Травемюнде – Берлин – Лейпциг – Теплиц – Карлсбад – Бад Эльстер – Берлин – Лейпциг – Берлин.

Этот список, составленный по корреспонденции Караджале, вероятно, не полный. Для рассудительного человека такая страсть к постоянным разъездам таит в себе загадку. Но друзья Караджале знали, что его гонит отнюдь не тайный демон, не внутренняя тревога; к вечным путешествиям побуждает его жизнелюбие, жажда общения с друзьями, потребность поделиться своими мыслями и наблюдениями, врожденный актерский темперамент. Приезжая в Румынию, он в последние годы всегда посещал Яссы, где у него появились новые друзья в редакции журнала «Вяца ромыняска». Сохранился рассказ одного из редакторов этого журнала, критика Г. Ибраиляну, о последнем посещении Караджале. Ибраиляну пишет:

«Он сверкал остроумием и казался моложе, чем когда-либо. В течение шести часов подряд, ни на минуту не присаживаясь, он рассказывал разные истории, представляя в лицах то, о чем он рассказывал. Именно тогда я услышал из его уст самые блестящие литературно-критические «страницы», которые я знал когда-либо. И тогда же он сыграл несколько маленьких сцен и изобразил несколько характерных типов, которые сами по себе могли бы составить известность любому писателю. Этот человек создавал жизнь играя. Требовалось ли еще какое-нибудь другое доказательство молодости?.. В сущности, Караджале никогда не старится, потому что такая чистая душа «не ведает ни времени, ни пространства». Дух Караджале действительно не старился. Но сердце его уже тогда было в прескверном состоянии. Понимал ли он это? Этого мы не знаем. С уверенностью можно лишь сказать, что уже не в его власти было изменить свой всегдашний образ жизни, умерить постоянный и живой интерес к событиям и друзьям, перестать растрачивать свои силы в постоянных разъездах, отказаться от чрезмерной чувствительности, от самого себя.