Текст книги "Нереальная реальность"

Автор книги: Илья Стальнов

– Ты моя вторая мама, – била по подушкам девушка лет шестнадцати. – Я думала, что ты первая!..

– Ах, как ты узнала? – спрашивала ее худая женщина с черными длинными волосами.

– Дон Крузо сказал.

– Ты раскрыла эту тайну. Теперь ты возненавидишь меня. Зачем мне жить теперь?

– Но я люблю тебя, мама. Пусть ты будешь моей первой мамой. А та, настоящая, еще неизвестно где и сколько будет странствовать.

– Ах, я счастлива…

 
Слезы. Объятия. Радость…
 

– Когда они угомоняться? – Степан посмотрел на часы. – Двенадцать ночи, а они все мелят языком.

– Слышал, Хуанита угрожала вчера прирезать Хуана, – сказал Лаврушин, потягиваясь на диване и откладывая в сторону сегодняшние газеты, полные сплетен – и больше ничем.

– Поскорее бы.

– Нет, так нельзя про живых людей. Он тоже человек.

– Дрянь он, а не человек.

 
И будто выкликали. «Тоже человек» заявился собственной персоной.
Дон Хуан был в своем неизменном темном костюме и в сапогах со шпорами – на черта, спрашивается, они ему нужны в городе? На его устах играла змеиная улыбка, но сегодня она была заискивающая.
 

– Признаю, сеньоры, что был не совсем прав по отношению к вам, когда ревновал к Хуаните. И когда говорил о том, что вы заритесь на дедушкины деньги.

– Ну вот, дошло, наконец, – кивнул Степан.

– Да, да. Я бываю несдержан и необуздан в собственных страстях. Я, может быть, делаю много глупостей. Но таков уж я от природы, – виновато развел он руками.

Лаврушин растаял тут же, как воск на сковороде. Он не мог лаяться с теми, кто извиняется и кается перед ним – они обезоруживали его сразу. Он не мог быть злопамятным, неуступчивым. Это была его слабость, он ее признавал, но вынужден был мириться. Вот и сейчас он только махнул рукой и сказал:

– Да чего уж там.

 
Но Степан был немного иным человеком:
 

– С чего это самобичевание, дон Хуан?

– Мне и так хватает злых врагов, чтобы их число выросло еще на двоих. Я решил закончить дело миром.

 
В руках он держал целлофановый пакет.
 

– Джин с тоником, – сообщил он. – Настоящий американский джин. Без дураков. Дорогой.

– Мы не пьем, – отрезал Степан.

– Хуану опять указывают на дверь, – он понурил плечи. – Ну что же, мне не впервой видеть людскую злобу. Не впервые видеть ненависть. Да, люди умеют ненавидеть Хуана. Хуан был бы лучше, если бы не эта ненависть.

 
Он обернулся и направился к дверям.
 

– Да нет, вы нас не так поняли, – начал Лаврушин, которому стало стыдно. – Конечно, мы с вами выпьем.

– Вот и прекрасно, – просиял Хуан.

Он расставил джин и тоник на столе, там же устроились бокалы. Лаврушин плеснул себе джина на донышке и тоника. Степан, помнивший, во что ему обошлось последнее пьянство, ограничился тоником.

 
Дон Хуан же налил себе чистого джина, и посмотрел через бокал на свет.
 

– За то, чтобы наши желания сбывались, – в тоне его было что‑то зловещее.

 
Он выпил залпом и крякнул.
Друзья тоже выпили.
 

– Ну вот и хорошо, – удовлетворенно произнес дон Хуан, с интересом глядя на собутыльников – как‑то изучающе, будто на объект эксперимента.

Лаврушину показалось, что в комнате темнеет. Он поднес руку к лицу. Это движение далось ему большим трудом. Комната отдалялась. А вместе с ней отдалялась и торжествующая ухмылка на порочном лице Хуана. И стол с джином и с тоником. И рука казалось не своей, а чужой. Она со стуком упала на колено, и Лаврушин не ощутил ничего – ни боли, ни сотрясения. Тело теперь было чье‑то чужое, но не его.

– Во, значит все‑таки отравила, нечестивая, – покачал головой дон Хуан.

– Кто? – слабо прошептал Степан.

– Хуанита. Она подсунула мне этот тоник. Знала, негодная, что я предпочитаю божественный джин именно с тоником. Я сразу понял, что он отравлен.

– А?

– На вас решил попробовать. Не терзайте себя страхами и сомнениями. В вашем положении есть свои плюсы… Главное, вы не будете претендовать на завещание дедушки.

– Ах ты латиноамериканская сволочь, – из последних сил воскликнул Степан, падая на ковер.

– Не переживайте. Жизнь штука тяжелая. Не жаль с ней и расстаться, – он поправил безупречно сидящий на нем галстук. И вышел из комнаты.

Лаврушин попытался вернуть в свою собственность тело. Ему это почти удалось. Он приподнялся. И рухнул на ковер. Сознание его покинуло…

* * *

– Вставай, – Лаврушин потряс Степана за плечо. – Все на свете проспишь.

 
Степан заворочался на кровати, открыл глаза, нехотя приподнялся.
 

– Что с нами? – спросил он сонно. – Хуан… Яд…

– Скорее всего, Хуанита подсунула Хуану вовсе не яд, а снотворное.

– Зачем?

– А черт их знает, интриганов.

– А кто нас перенес на кровать?

– Нашлись добрые люди.

 
Холодный душ прогнал последние остатки тяжелого сна.
За окнами занимался рассвет.
 

– Часы остановились, – Степан, встряхнул электронные часы.

– Как?

– Да вот, показывают всякую чушь.

На циферблате цифры скакали в полном беспорядке. И Лаврушину это очень не понравилось. Он ощутил укол тревоги. Настороженно огляделся. Что‑то изменилось в окружающем мире.

Стояла мертвенная тишина. Лишь изредка за окнами слышался звук проезжающего автомобиля.

– Часов двенадцать продрыхли, – сказал Степан.

– Да, не слабо подушку намяли.

 
В дверь послышался стук.
 

– Ну, все, – констатировал Степан. – Кончилось терпение. Если это Хуан, я его буду бить.

Но вошел не Хуан. Осторожно, будто боясь повредить что‑то, в комнату зашла Хуанита. Она была трогательно жалкая, беззащитная, и вместе с тем пронзительно красивая. На ней было легкое белое платьице, на плече висела маленькая белая сумка.

– Мне незачем жить, – с места в карьер выдала она любимую присказку жителей Ла‑Бананоса.

– С чего ради? – спросил Степан.

– Я люблю вас.

– Кого? – обалдел Лаврушин.

– Обоих.

– Хуанита, я думаю, вы не подумали, сказав это. Вы устали. Вы расстроены, – начал увещевать ее Степан, будто говорил с психбольной, у которой припадок. Возможно, так оно и было.

– Я обо всем подумала. Я выплакала все слезы. Я сгораю от любви. А вы отвергаете меня! Так знайте, моя смерть на вашей совести.

– Э, ты так не шути.

– На вашей, – она упрямо топнула ножкой. Открыла сумочку. Вытащила из нее едва уместившийся там «Кольт» сорок пятого калибра с инкрустированной перламутром рукояткой. И направила ствол себе в сердце.

– Не стоит, Хуанита, – продолжил увещевания Степан, пытаясь придвинуться к ней ближе. Лаврушин не мог даже подумать, что его друг способен лить из своих уст такое количество елея, да еще смазывать им уши дамы. – Ты нам тоже нравишься. Мы… – он запнулся, язык на миг отказался повиноваться, но он вздохнув, закончил, – мы тебя тоже любим.

– Правда, – массивный «Кольт» дрогнул в руке Хуаниты.

– Правда, правда.

– Ну, тогда умрете вы.

 
Теперь ствол пистолета был направлен в сторону друзей.
 

– Почему? – Степан не поверил своим ушам.

– Потому что вы оба – дерьмовые ублюдки, – голос Хуаниты грубел. – Потому что я высосу вашу кровь. Вспорю ваши животы и накручу на руку ваши кишки! Я вытяну из вас каждую жилу!

Хуанита на глазах превращалась во Фрэдди Крюгера. Фрэдди начал нажимать на спуск. «Кольт» загрохотал. Одна за другой пули устремлялись в беспорядочный полет по комнате. Они били стекла, рикошетили от потолка, с чмоканьем впивались в диван.

И сама комната становилась другой. Стены пульсировали, как что‑то живое, покрывались кровоточащими ранами и гнойными язвами. Вид за окном тоже менялся. Теперь там были развалины незнакомого мертвого города, его пожирало кровавое зарево.

– Вы мои, – хохотал Фрэдди Крюгер. – Вас некому будить. Вам некому помочь. Идите к папочке, – он поманил пальцами‑лезвиями к себе.

– Во клоун, – Степан, прищурившись, спокойно смотрел на Фрэдди.

 
Убийца, почуяв неладное, насторожился.
 

– Не боюсь я тебя, дурак с когтями, – между прочим, снисходительно и не к месту легко бросил Степан.

 
Фрэдди на миг замер.
 

– Лаврушин, он же питается нашим страхом. Он силен нашими сомнениями и терзаниями. Главное, не боятся.

– Да? А ты попробуй, – на обожженном лице Фредди появилось такое выражение, что Лаврушину ноги в миг набили ватой. Совет не бояться был ценен, но трудноват для реализации. Самым подходящим для такой ситуации был именно страх, естественным путем переходящий в ужас и панику.

– У тебя ничего не выйдет, Фрэдди, – Степан встал во весь рост. – Это мой сон. Он питается моей силой. Я могу тут все.

И действительно, Степан на глазах становился больше. Он наливался силой. В нем теперь была мощь, как в разогнавшемся тракторе «Беларусь». Он с кряканьем ударил кулаком по стене и пробил в ней дырку.

– Я могу все, Фрэдди. Ты просто присосавшийся к нам клоп, возомнивший себя хозяином!

Он сделал шаг навстречу маньяку. И тот, огрызнувшись, отмахнулся страшными когтями, оскалился, но в глубине глаз была растерянность.

Степан припечатал его в лоб кулаком. Ноги маньяка оторвались от земли. Он пролетел всю комнату и со страшным треском ударился о стену, которая пошла трещинами.

– И я убью тебя, сволочь, – Степан рванулся к Фрэдди и еще раз занес кулак.

Фрэдди отпрянул в сторону, и кулак сделал еще одну брешь в стене. Но Фрэдди с потрясающей скоростью переместился и схватил Степана рукой за волосы, подвел к его горлу страшные лезвия.

– Ты понял что‑то, но не все, жалкая тварь! Ха‑ха. Во мне – выпитые души. Во мне их сила. И я сильнее тебя и в твоем сне.

Лаврушин подобрал торшер, сорвал абажур и, используя железяку, как дубину, бросился в атаку. Но торшер вдруг превратился в веревку и обвил руки и ноги Лаврушина, тот упал на пол.

– А вы проснитесь? – хохотал Фрэдди Крюгер так, что вибрировали и лопались оставшиеся целыми после «Кольта» стекла в книжном шкафу. – Не можете?

 
Страшное лезвие поползло по горлу Степана.
 

– Папочка злой. Папочка накажет вас, – приговаривал Фрэдди.

И пламень за окном разгорался еще сильнее. Послышался треск и потянуло дымом. Мир за окном принадлежал хаосу и разрухе. Его жег адский огонь. Лопались от жара дома. Клубилась черная зола.

– Папочка возьмет ваши души.

– Не возьмешь, – вдруг с неожиданным спокойствием, снизошедшим откуда‑то сверху, произнес Лаврушин.

– Почему? – Фрэдди снова забеспокоился и вперил глаза в Лаврушина.

– Потому что опоздал.

Лаврушин не мог встать, опутанный торшером. Но он мог дотянуться до «пианино».

Когда он нажал на клавишу и прозвучал первый аккорд, Фрэдди начал меняться. Лицо маньяка сморщилось, стало бугриться, как пластмасса в пламени. Со следующим аккордом лицо начало оплывать.

– Нет! – заорал Фрэдди.

Он отпрянул от Степана и хотел вжаться в стену. И стена действительно стала продавливаться под его напором.

– Нет!!!

Прозвучал второй аккорд, и лицо Фрэдди стало стекать грязной слизью. На груди взбугрилась и лопнула грязная, пропитанная кровью и гноем рубашка в красную полоску.

 
Кровавый Маньяк издал вопль отчаяния, ужаса и полной безысходности.
Лаврушину на миг стало жаль его. Но он подавил в себе это чувство. И нажал еще на одну клавишу.
И появился огненный вихрь. Он закружился вокруг Фрэдди. Смел его полосатую рубашку. Пораженные друзья увидели, что тело Фредди бугрится вовсе не язвами – на самом деле это крошечные лица, пытающиеся вырваться наружу.
И они стали вырываться, рвя на клочки тело маньяка.
Он визжал, катался по полу. Вихрь терзал его. Погубленные души вырывались на волю.
Фрэдди, а точнее, то, что от него осталось, приподнялся на руках, и увидел перед собой сорванное со стены зеркало.
 

– Не‑ет!

Зеркало было изо льда. И оно притягивало Фрэдди. Вот его руки коснулись стеклянной поверхности и будто покрылись инеем.

– Не‑ет!

 
Но его уже засасывало туда.
Последней исчезла рука с ножами. И зеркало пошло узором трещин.
 

– Подействовало, музыкант ты наш, – воскликнул Степан, сидевший на полу и дрожащий, как на трескучем морозе. И голос его тоже дрожал.

– Все хорошо.

– Теперь когда эта сволочь вернется?

– Никогда, – уверенно сказал Лаврушин. – С этим врагом мы разделались.

– А с остальными?

– Остальные придут вслед за ним. Недолго ждать.

– Надо и отсюда бежать.

– Надо.

– Но как?

– Я знаю. Главное проснуться.

– Попытаемся.

Друзья одновременно вынырнули из сна. Комната была целая. Ссадины и царапины на коже – настоящие.

Они оделись. Собрались. Лаврушин встал в центре комнаты. Зажмурился. И его пальцы побежали по клавишам.

 
Вихрь захватил друзей…
 
 
 

Часть четвертая

Темные миры

– Догоните! Посадите ее на иглу! – послышался истошный крик.

По улице пробежала визжащая девица. За ней неслось пятеро бандитов, весь вид которых говорил о том, что они не просто бандиты, а бандиты распоясавшиеся, злобные, отпетые и ничего не боящиеся. Кто из них был с пистолетом, кто с кастетом, кто с ножом. Приказывал им по пояс высунувшийся из окна «Вольво» хорошо одетый мерзавец.

– «Сельва», Гарлем? – прошептал Лаврушин, прислоняясь спиной к стене дома.

– Черта с два, – покачал головой Степан. – Россия. Действительно, напротив был магазин с вывеской «Булочная».

Бандиты все‑таки нагнали девицу, визжащую громко и отчаянно, затолкали ее в «Жигули», и те вместе с «Вольво» резво набрали скорость, завернули в переулок и скрылись из вида.

Друзья быстро сориентировались. Оказалось, что они действительно в России. В Москве. В переулке недалеко от Пушкинской площади.

На столицу опускались голубые стеклянные сумерки – время, когда очертания предметов проступают особенно четко, когда становится немного грустно и загадочно. Но только не здесь. Здесь было не до легкой грусти!

Пушкинская площадь и Тверская улица были забиты народом, как метро в час пик. И каким народом!

Под памятником Пушкина человек десять, со всеми удобствами разложив принадлежности, кололись наркотиками. Вокруг было уже десятка два полностью приторчавших.

Поодаль плечом к плечу стояли демонстранты с плакатами: «Свободу голубым», «Союзу лесбиянок России быть!», «Гаврилу Попова – в Президенты этой поганой страны», «Умрем, но не сдадимся».

Инвалидов бродило столько, что ни в одной богодельне не сыщешь. Они убого позвякивали орденами, трясли культями. У «Макдональдса» толпа панков и металлистов сноровисто переворачивала милицейскую машину. Рядом музыкальная группа с электрогитарами исполняла тяжело‑роковскую песню – и грохот летел над Тверской такой, что друзья вспомнили берлинскую бомбежку. От таких звуков молоко сворачивается. И глаза из орбит вылезают. Такая музыка должна приравниваться к запрещенным видам оружия. Но туземцам она нравилась. Молодняк бился в экстазе, колотился головой об асфальт и добивал последние стекла на троллейбусной остановке.

Проститутки на Тверской стояли шеренгами. И какие проститутки! Это были полуголые, в черных чулках, жадно и страстно облизывающие губы, развратные, стреляющие глазами и беспардонно вцепляющиеся в прохожих шлюхи! Два милиционера, не обращая внимания на то, что трое бугаев выворачивают у прохожего карманы, ходили от одного уличного торговца порнопродукцией к другому с протянутой фуражкой, и в нее ложились все новые потертые деньги. Под деревьями в сквере целые толпы занимались любовью, притом откровенно и не стесняясь, а у порога кафе трое кавказцев насиловали пышнотелую блондинку. Та орала – больше для приличия, а, может быть, и от радости.

– Святые угодники, что же это такое? – простонал Лаврушин и стукнул по руке замызганного беспризорника, который старался обшарить его карман.

– Это, брат, чернуха, – Степан с трудом, как присосавшегося клеща, отодрал от себя прилепившуюся проститутку. – Фильмы с конца восьмидесятых до середины девяностых.

– Гарлем по сравнению с этим – просто курорт, – сказал Лаврушин.

Послышался отдаленный гул, как от бомбардировщиков, выходящих на линию бомбежки. Все вдруг притихли и начали ждать. Машины опасливо прижимались к тротуару.

Гул нарастал, пока не превратился в оглушительный стрекот моторов. И вот потек стальной поток. Десятки – нет, сотни! – мотоциклов. Их вели татуированные громилы, все в черной коже, металлических шайбах, заклепках, браслетах. И в черных очках – это вечером‑то и за рулем! В них была неумолимая сила. Они напоминали идущую стальным маршем по захваченной Украине танковую дивизию СС.

 
Милицейский «Москвич» от греха подальше юркнул в переулок.
 

– Откуда их столько? – поинтересовался Лаврушин.

– Рокеры! – заорал старичок, с красным знаменем в руке. – К стенке! Всех к стенке! Сталина им не хватает! Когда я служил в ГУЛАГе и убивал там людей, не было никаких рокеров! И наркоманов не было! Всех к ногтю! Да здравствует Сталин!

– Как вы можете? – укоризненно произнес интеллегентствующий, чисто одетый, с жалостливым взором хлюпик. – Мой дед погиб в ГУЛАГе. Мой отец погиб в ГУЛАГе. Моя мать родилась в ГУЛАГе, а потом была узником совести в психушке.

– И тебя в ГУЛАГ. К стенке. Всех к стенке, – развоевался старичок, и к нему стали придвигаться такие же, с томами Ленина и Энгельса под мышкой, старые, злобные, как черти из глубокого омута.

– А я в девяносто первом был на баррикадах, – не отставал хлюпик. – И нас поганые коммуняки давили танками. Живых людей – танками. Но мы выстояли, потому что не хотели, чтобы вновь вернулись ГУЛАГи.

Старичок спорить не стал, а просто дал древком знамени интеллегенту по голове. Тот рухнул на колени, но гордо воскликнул:

– Демократия победит!

И получил еще разок по голове. На этот раз толстенным фолиантом – Ленин, полное собрание, том одиннадцатый.

Друзья с трудом выбрались с Пушкинской, чудом не ограбленные, не искалеченные, целые – уже счастье.

– Нам бы пулемет прикупить. Без него тут ходить опасно, – сказал Степан.

– Тут пулеметом не обойдешься.

– А мы не можем отсюда смыться?

– Нет. У меня контакт с «пианино» утерян. Придется несколько дней тут прокантоваться.

– Да тут бы несколько минут выжить…

 
Но им опять повезло.
 

– Квартиры сдаются. Кому комнаты? – орали старушки и дедки, выстроившиеся около Почтампа.

– На пару дней? – спросил Лаврушин, выбрав скромную старушку, вызывавшую наибольшее доверие.

– Деньги вперед, милок. Эпоха на дворе такая. Как яе… базар.

– Рынок, село ты без МТС, – ворчливо поправил ее дедок в майке с надписью «Коррозия металла – тяжелейший рок!»

– Договорились, – сказал Степан.

 
Они выменяли в ближайшем обменном пункте рубли. И остановили такси.
 

– Так, – широкоплечий промасленно‑пробензиненный шофер мрачно оглядел их. – Грабить будете?

– Да вы что? – смутился Лаврушин.

– Все так говорят, – поигрывая монтировкой задумчиво протянул шофер.

– Мы же интеллигентные люди.

– Во‑во, на прошлой неделе два доктора наук были. И туда же – грабить.

– Да с нами старушка.

– Во‑во, на позапрошлой неделе три старушки были. Кто ж мог подумать, что у них «наган».

– Не будем мы грабить.

– Ладно. Но деньги вперед.

 
Лаврушин дал деньги из долларовых запасов. Они сели в машину.
 

– И смотрите у меня, не шалите – шофер продемонстрировал обрез винтовки. – А не то сразу в брюхо пулю.

Машина ехала по московским улицам. Это было нечто! Даром, что поздний вечер – народу везде тьма. На Манежной был многолюдный митинг. На Лубянке – тоже митинг. На Сретенке шла стрельба. На Сухаревке милиционеры цинично били и обирали людей.

И везде был мусор‑мусор‑мусор. Будто все коммунальные службы получили задание не убирать город, а наоборот – завозить отходы со свалок. А еще везде были бомжи. Они валялись в огромных количествах – примерно столько бывало загорающих на городском пляже Сочи в разгар сезона. Пахло огромной помойкой.

– Трущобы какие‑то, – сказал Лаврушин.

– Пярястройка, – сказал старушка, сидящая рядом с шофером такси.

* * *

Постояльцам хозяйка отвела маленькую комнатенку. Там были железная, с шишечками кровать и скрипучая раскладушка. Белье чистое, квартира теплая, воздух свежий – что еще надо?

– Чай с вареньем идите пить, – позвала старушка.

В квартире, стянув с себя крестом перевязанный платок, она выглядела существом премилым, особенно когда разливала из серебряного чайника заварку и из «Мулинэкса» горячую воду. Мебель в комнате была старая и ветхая – платяной шкаф, с петлистыми спинками стулья, на которые для мягкости положены мягкие цветастые подушки. Абажур массивной бронзовой лампы бросал мягкий красный свет.

На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем «Юбилейное».

– Пейте‑ешьте. Небось голодные, – приговаривала старушка.

– Есть немного, – кивнул Степан.

– Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.

Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была теплая, домашняя, под стать своему теплому и уютному дому.

– Откуда родом‑то? – спросила она.

– Из Ленинграда, – врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Вранье – это как скафандр. Чем лучше врешь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.

– Ох, – только и покачала жалостливо старушка головой, и по ее выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.

– Одинокая я, – завела долгий разговор старушка. – Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Еще когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.

– И вы сидели в ГУЛАГе? – удивился Лаврушин.

– А то как же, – удивилась старуха. – У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.

– Какие?

– А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.

– Угу.

– Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему‑то долго не живут.

– Да? – больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.

– Вот помню снимала одна комнату, – с грустью произнесла старушка. – Проститутка вальтовая.

– Валютная.

– Во‑во, валютная. Ну такая голубушка, такая лапочка. В Швецию уехала. И теперь пишет мне письма оттуда – не ндравятся они ей, шведы эти. Она, оказывается, истинная патриотка. Ясно?

– Куда яснее, – поддакивал Лаврушин.

– Так и пишет: «Баба Анюта, никто не может любить Россию лучше проститутки в изгнании».

– Сильно сказано.

– Потом жил еще один человек. Обходительный такой. Он ото всех скрывался. Он с товарищами золото КПСС заныкал. Так его КГБ из окна и выбросило.

– Ничего себе.

– Вор один беглый жил. Тоже обходительный. Вежливый. Но недолго ночевал. Ограбил какого‑то крестного отца на миллион долларов и убег.

– Бывает.

– Поэтесса жила. Гавнагардистка.

– Авангардситка?

– Во‑во… Вены зубочисткой, ласточка, вскрыла. Теперь на канатчиковой даче. Ох, умная была.

– Они умные.

– Рок‑певица была. В наркологической больнице теперь.

– Вот ведь как.

– И еще этот, киллер, был. Из благородных.

– Из дворян?

– Ну, не знаю. Он так и говорил – я благородный киллер. И каждый день на работу с ружом ходил.

– И где он?

– Застрелили, ироды. Жалко, – старушка вытерла платочком глаза от навернувшихся слез.

 
После ужина друзья начали военный совет в своей комнате.
 

– Что дальше‑то? – спросил Степан.

– Будем ждать, пока я не смогу в другой мир перескочить?

– Скачем из мира в мир, как вши тифозные. И ничего не нашли.

– Должно же быть решение этой шарады. Должны мы во всем разобраться. А разберемся – найдем выход из положения.

– Или вход в еще худшее положение.

– Как повезет, – кивнул Лаврушин. – А пока можно и Большого Японца поискать.

– В Москве?

– Чем черт не шутит. Он шатается по измерениям, как захочет.

– А сейчас?

– Спать.

– Точно Фредди не придет? – опасливо огляделся Степан, будто стремясь высмотреть маньяка.

– Уверен.

 
Друзья провалились в сон.
Ночь прошла спокойно. И даже выстрелы в темноте опасного, как джунгли, мегаполиса не могли их потревожить. Правда, один раз пришлось проснуться, когда по шоссе промчалась стальная армада – марш рокеров.
 

– Чтобы у вас колеса отвалились, – застонал Лаврушин, переворачиваясь на другой бок.

* * *