Текст книги "Братья"
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
Знает он этих солдат. Только вид делает, что не знает.
– О чем ты с ним говорил?
– Ни о чем, - ответил Павел. - Забавный старик. Идем.
Они спустились к воротам и вышли на улицу.
До чего же похож солдат на фон Ленца! Если бы не Матильда, он бы подошел. Может быть, фон Ленц, если это, конечно, он, знает, что с мамой? Слишком долго нет писем.
Вечером вернулись из Братиславы Доппель и Отто. Наскоро поужинав, они заперлись в кабинете доктора. Потом Отто прошел в свою комнатку под лестницей. Павел бывал там. Комнатка маленькая. Под оконцем стол с пишущей машинкой. У стены - узкая койка, застланная серым ворсистым одеялом. В углу - стоячая вешалка. Шинель, плащ и на плечиках штатский костюм. Павел заметил, что здесь Отто редко надевал форму, все ходил в штатском.
Из открытого окошка послышался стрекот пишущей машинки, словно в саду поселилась большая цикада.
Павел прилег на постель и снова подумал о маме. Мама тоже стала писать письма на машинке. Наверное, удобнее. Никогда не пробовал. Надо будет завтра попросить, чтобы Отто показал, как на ней стучать. Завтра воскресенье, а по воскресеньям ни доктор, ни Отто никуда не уезжают. У них в цирке тоже была старенькая высокая черная машинка с золотой надписью "Ундервуд". Ее прозвали "вундеркинд". Печатал на ней собственноручно директор Григорий Евсеевич. Он печатал, не глядя на клавиши. Пальцы бегали сами. И мама, наверное, научилась печатать, не глядя на клавиши. У нее удивительно живые пальцы.
Павел вслушивался в глуховатое стрекотание машинки и не заметил, как уснул.
И проснулся он от стука. Только стук был монотонным и совсем глухим. За окном мокрые листья, за ними серое небо. Дождь. Вот оно что!… Барабанит по железу… Придется делать зарядку в комнате. Горе, а не зарядка. Развернуться негде! Он спустил ноги на коврик, потянулся, хрустнули суставы. Да-а… Занудное впереди воскресенье. Деваться некуда. В саду не посидишь: дождь. Хорошо, если доктору не взбредет в голову затеять "воскресную проповедь". Любит он поупражняться на домашних в красноречии. Заведет часа на два - о долге, о национальной совести, о величии и задачах. Все повернет на свой, на фашистский лад.
Встать бы да сказать: "Господин доктор Эрих-Иоганн Доппель! Я - русский и у меня есть свой долг: давить вас, фашистов, уничтожать. В этом моя совесть и моя задача. И не думайте, что ваши речи западают мне в мозги. Вы можете их вышибить, но не перевернете. За два года я так научился вас ненавидеть! Если бы не мама и не Петр, которые тоже вас ненавидят, я бы давно уже сбежал к партизанам! В Советский Союз! На фронт!"
Но он вынужден будет сидеть в гостиной или в кабинете доктора среди его душных кактусов и слушать высокопарные слова о долге, национальной совести, о величии и задачах. Хайль Гитлер! Чтоб он сдох!
Мама! Я терплю все ради тебя!
Он сделал несколько упражнений без обычного удовольствия. То ли дождь, то ли мысли о маме мешали. Потом вышел и спустился по лестнице на руках. Благо никто не видит. И доктор, и фрау, и Матильда-жиргут еще дрыхнут.
Павел открыл дверь в сад, вдохнул влажный воздух. У самого входа образовалась прозрачная лужица, капли били по ней, вздувая легкие пузыри, которые тут же лопались. Дождь стучал по листьям, по земле, по переполнившейся водой пожарной бочке.
Сходить к Отто? Он встает обычно рано. Написать письмо маме на машинке.
Он постучал в дверь под лестницей.
– Да!
– Доброе утро.
– Чего уж тут доброго, - ворчливо ответил Отто. Он сидел на койке и брился, глядясь в осколок зеркальца, прислоненный к пишущей машинке. С лица на шею сползала мыльная пена, образуя фантастический белый воротник. - Заходи. Слышал, на фюрера покушались?
– В каком смысле?
– Бомбу подложили. Фюрера бог спас.
Павел смотрел на Отто во все глаза. Потом спросил:
– Партизаны?
– Какие, к черту, партизаны! Генералы. Целый заговор.
– Немецкие генералы?
– Турецкие, - сказал Отто, отирая лезвие бритвы о кусочек газеты. - Сами фронт развалили, а кидаются на Гитлера. Сукины сыны! А ты, наверное, был бы рад, если б фюрера кокнули?
– С чего вы взяли, Отто? - оторопело спросил Павел.
– Да нет, я так, от злости… Полночи письма печатал. Очень доктор встревожен. Он ведь чуть не всех тех генералов, что бомбу подкладывали, знает. Самому фюреру написал: мол, мой фюрер, бомбу подложили в сердце Германии и что сталось бы с Германией, если бы мерзавцы достигли своей гнусной цели! Не щадите, мой фюрер, врагов! Все немцы с вами! - Он вздохнул. - Вот такие дела.
Отто вытер лицо и шею смоченным в воде кончиком полотенца, сложил бритву, сунул зеркальце в стол. Павел молча наблюдал за ним.
– Послушайте, Отто, а что было бы, если бы фюрера… того?
– А черт его знает! Наверно, запросили бы мира. Русские-то к самым границам рейха подошли.
Павел подумал:
– Нет. Русские не пойдут на мировую.
– Почему?
– Они же нас бьют! Мы же не говорили о мире, когда наступали. А теперь они не захотят слушать. Они раздолбают весь наш рейх.
– Да ты говоришь, как этот… как его… пораженец! Смотри, Пауль.
– Я знаю русских. Они доведут дело до конца, - уверенно сказал Павел.
– Ничего… Фюрер обещал новое оружие.
– Да… Конечно… Отто, можно я напечатаю маме письмо?
– Садись, коли охота. Стучи. Дело не хитрое. Хотя я первое время все не туда тыкал, не в ту букву.
Павел уселся на стул, рассмотрел клавиши, где какая буква.
– Сейчас я тебе лист заложу.
Отто вставил в машинку лист бумаги, щелкнула каретка.
– Вот так переведешь, когда строчка кончится. А я пойду умоюсь. - Он взглянул на окно. - Льет и льет.
Отто взял полотенце и ушел. Павел нашел нужную букву и стукнул по клавише. Рычажок щелкнул. Бумага передвинулась. На ней осталась синяя буква.
"Здравствуй, мама! Давно от тебя нет писем. Почему? Что случилось? Я жив, здоров. Мы уехали из Берлина в союзное государство - Словакию. Здесь горы и вообще красиво…"
Вернулся Отто.
– О! Ты делаешь успехи. Смотри-ка сколько настукал! Давай, давай… "В Берлине случилось большое несчастье. Генералы чуть не убили нашего фюрера. Сегодня идет дождь. Это небо плачет. Что бы ни случилось - мы победим! Хайль Гитлер!
Всем от меня привет.
Целую тебя. Твой сын Пауль".
Письмо вышло коротким, куцым. Он не знал, о чем писать. Да и машинка подводила. Столько времени уходило на поиски букв! Вроде вот она, рядом, а хлопнешь не по той. Морока! А все же он написал письмо.
– Завтракать пора, - сказал Отто. - Доктор не любит, когда опаздывают. Впрочем, ему сегодня не до тебя. И не до меня. Пойду в пивнушку. Давно не сидел за кружкой пива. Компанию не составишь?
– Матильду пригласите.
– Опасно, - засмеялся Отто. - Ее надо сладким угощать. Пошли.
– Я сейчас. Письмо отнесу к себе.
Павел поднялся в свою комнату, положил письмо на стол. Дождь стучал по подоконнику. Удивительно, как все письма, напечатанные на машинке, похожи одно на другое. Вот письмо, которое напечатал он, собственноручно. А похоже на письмо от мамы…
Он открыл ящик стола и достал мамины письма. Положил рядом со своим. Удивительно! Даже "f" и "а" скошены так же, а над "i" сбита точка, нету ее. А на других машинках есть! Как же это?
И вдруг странная мысль пришла ему в голову: да они же написаны на одной машинке! И мамины письма, и его. Вот они лежат рядом. Барану понятно. Выходит, мама печатала свои письма на этой машинке? Но мама в Гронске, а машинка была в Берлине.
Павел в смятении смотрел на письма. Может быть, машинки одинаковые? Почерков одинаковых и то не бывает, а людей больше, чем пишущих машинок. Значит, мамины письма печатались в Берлине. Отто? Доппель?…
Его бесстыдно обманули. Зачем? Что случилось с мамой? Надо спросить Доппеля прямо, внезапно. Чтоб не отвертелся. Доппель скользкий, как угорь. Надо припереть его к стене. Заставить сказать правду.
Павел посидел еще минуту у стола. И все глядел на письма. Да. Одни и те же буквы. Одни и те же!… Он взял письма, сунул в карман и пошел в столовую. Он припрет Доппеля. При всех. Не отвертится!
За большим круглым столом, каждый на своем месте, сидели доктор Доппель, напротив него фрау Анна-Мария, по левую руку Матильда, по правую Отто. Место Павла возле Матильды.
Когда он вошел, Доппель ничего не сказал, только поджал губы.
– Прошу прощения, господин доктор. Доброе утро. - Павел сел на свое место. Письма жгли карман, ему казалось, что он ощущает жжение на ноге. Так бывает, когда отсидишь ногу или неудачно свалишься с лошади. Нога на время немеет и по ней бегут "мурашки".
Не обращать внимания. Пройдет. Что это фрау смотрит странно? Вероятно, у меня лицо… Делаем спокойное лицо. Удивительно! Сидят, как будто ничего не случилось! А ведь писали фальшивые письма!
Фрау Элина принесла поднос с тарелками:
– Яшицасой… "Яичница с колбасой".
Павел любит яичницу с колбасой, но сегодня не протолкнуть ее в глотку. Сухо во рту. Он налил из графина холодную воду. Выпил залпом целый стакан.
Доктор покосился неодобрительно. Странный какой-то сегодня мальчишка. Взгляд напряженный. Вероятно, его потрясло покушение на фюрера. Всех оно потрясло. У Анны-Марии дрожат руки. Кажется, они дрожат у нее вообще последнее время. Возраст. Вот Матильда спокойна. Даже если обрушится небо, она будет спокойна. Замуж пора. Бежит время, бежит, давно ли сучила толстыми ножками в детской кроватке!… Сейчас фюрер примется за генералов. Гиммлер, вероятно, потирает руки. Там, в Германии, свой "частый бредень". Главное - отмежеваться, если хочешь выжить. Хорошее письмо он послал фюреру, хорошее, продуманное. Даже если фюреру его не передадут, непременно доложат. Фюрер любит верность и умеет ее ценить.
Павел выложил на стол несколько листков бумаги.
– Удивительная вещь - письмо.
Доктор вздрогнул и посмотрел на Павла. Что он знает о письме фюреру?
– Вот письма моей мамы, - звонко сказал Павел. - А вот письмо, которое я напечатал утром.
Ах, он о своих письмах. У каждого свое.
– Что? - рассеянно спросил доктор Доппель.
– А то, господин доктор, что все письма напечатаны на одной машинке.
– Как это? - удивилась Матильда.
Доппель переглянулся с женой.
– Мама не писала этих писем. Они напечатаны на вашей пишущей машинке. Их написали вы. И я прошу, нет, требую, чтобы мне объяснили… Что с мамой? Где письма от мамы? - Голос Павла, звеневший, словно натянули связки, дрогнул.
– Может быть, мы поговорим об этом не за столом? - произнес доктор тусклым голосом.
– Нет, сейчас! - упрямо сказал Павел.
– Милый, у меня, кажется, разыгрывается мигрень. - Фрау Анна-Мария стала подыматься со стула, чтобы уйти.
– Сидите, - приказал Павел.
И она села на место, растерянно глядя то на мужа, то на Пауля.
– Хорошо, - сказал Доппель тем же тусклым голосом. - Эти письма действительно писал я. Раз уж обнаружился этот мой невольный обман, я скажу тебе правду, мой мальчик. У тебя нет больше мамы и нет брата. У тебя никого нет, кроме нас. Мы - твоя семья. Мы спасли тебя от гибели, от ужасной участи, которая постигла твою маму.
Павел чувствовал, как медленно и неудержимо пробирается в сердце щемящий холод и становится трудно дышать.
– Что с мамой? - спросил он, с трудом ворочая язык.
– Она была прекрасной, благородной женщиной! Умной и работящей. Ты не знаешь, что ресторан в Гронске взорвали. Я не рассказывал тебе.
– И мама…
– Нет. Она осталась невредимой. И это было чудом. С новой энергией, так присущей ей, она взялась за наше общее дело. Она восстановила ресторан. Но партизаны ненавидели ее. Буквально охотились за ней. Они напали на нее и скорее всего убили.
Павел смотрел на доктора в упор:
– Убили?
– М-м-м… Точно нельзя утверждать. Трупы не найдены. Вообще ни одного трупа. Только сгоревшая машина. Но даже если они забрали ее в плен вместе с нашим офицером, что ждет ее? Она - немка. Она сидела в советской тюрьме. Она работала для офицеров рейха. Бедная Гертруда, какая трагическая судьба!
– И Петя был с ней?
– Да. И Петер. Я не хотел тревожить тебя, мой мальчик. Прости меня за то, что я не смог тебе сказать правду. У нас разрывалось сердце. - Доппель смотрел на жену.
Фрау Анна-Мария печально кивнула.
– Это ужасно. Сначала потерять отца, потом мать и единственного брата, - тихо договорил Доппель.
Павел был оглушен… Он ничего не понимал. Желтый глаз яичницы смотрел из тарелки. Вокруг кусочки колбасы, словно сгустки крови… "Сначала потерять отца…" "Сначала потерять отца…" Мама… Мама сказала, расставаясь, что папа жив. Они подделали указ в газете. Доктор подделал. Павел в этом не сомневался.
– Значит, маму захватили партизаны? - тихо спросил он.
– Увы, мой мальчик. Жестокость партизан известна всему миру. Мы очень скорбим вместе с тобой, мой мальчик. Но ты - настоящий немец. Ты переживешь горе. И пусть оно наполнит твою жизнь ненавистью и благородной целью. У тебя еще будет возможность отомстить!
Если это правда, что маму захватили партизаны, а не немцы, мама жива. Мама боролась. Мама не такая немка, как эти. И Петька с ней… Если маму захватили партизаны… А если немцы? Служба безопасности? Если Доппель врет?
– Простите. Я уйду.
Павел поднялся и, ни на кого не глядя, пошел к двери.
– Пусть побудет один, - услышал он голос фрау Анны-Марии.
Мама не может быть мертвой… Мама не может быть мертвой…
Павел лежал ничком на кровати, зарывшись мокрым лицом в мокрую подушку. Он наплакался, он не удерживал слез. Он не оплакивал маму. "Мама не может быть мертвой", - повторял он себе. Мама всегда живая. Всегда. Он плакал потому, что сдали нервы и по подоконнику печально стучал дождь. Он вспоминал ярко освещенный манеж и маму, скачущую на Мальве. Мамины руки, мамину улыбку… Мама не может быть мертвой. "Гертруда Иоганновна Лужина. Мир праху твоему". Нет! Чушь! Мама у партизан. И ресторан взорвала она. Уж это-то без сомнения. А потом ушла к партизанам. Доппель врет.
Когда он выплакался, затих и получил возможность поразмыслить надо всем, что он сегодня узнал, родилась новая мысль: он свободен! Он жил в этой лживой семье и притворялся послушным немецким мальчиком, потому что так велела мама. Ради ее спокойствия, ради Петра. Теперь они у партизан. Он - свободен. Он не должен и не хочет оставаться здесь. Только в одном доктор прав: у него еще будет возможность отомстить!
Незадолго до обеда в дверь постучали.
Павел не ответил, все еще лежал, уткнувшись лицом в мокрую подушку. Вошла Матильда. Он догадался, потому что комната наполнилась приторным запахом духов. Скрипнул стул. Села. Что ей надо? Молчит. Откормленная дура.
– Пауль, я не знала. Я бы тебе сказала, честное слово.
Ишь, тихая какая!
– Пауль, не надо… Слышишь? Я тоже весь день проревела.
Он молчал.
– Лучше бы они фюрера убили, чем твою маму.
Вот дура! Павел резко повернулся на кровати.
– Мама жива. Мама не может умереть!
– Не кричи, пожалуйста, на меня. Я ж не знала…
– У вас все, все держится на обмане! - зло сказал Павел.
Матильда смотрела на него жалостно.
– Ты теперь уйдешь от нас, - сказала она тихо. - А я к тебе привыкла. Я тебя даже чуточку люблю.
Павел насторожился.
– С чего ты взяла, что я уйду?
– Уйдешь… - печально кивнула Матильда. - Я тебя знаю. Ты настоящий мужчина. Ты - загадочный русский.
– А ты дура.
– Мы все дуры. Мы не умеем думать. Мы умеем только ждать и плакать. Мы ждали Вилли, а он не вернулся. Теперь уйдешь ты - и не вернешься.
– Что это на тебя накатило?
– Скучно жить, маркиз… Очень скучно… Все воюем, все ждем, все плачем. А зачем? Зачем, Пауль? - Она подождала ответа, но не дождалась. - Ты уйдешь в свою Россию?
– Никуда я не пойду. Отстань.
– Скажи что-нибудь моим голосом… - попросила она.
"Вот навязалась!" - подумал Павел, но почему-то без зла. Не вредная она, Матильда, просто глупая. И вероятно, несчастная. А кто в этом доме счастлив? И он сказал Матильдиным голосом:
– Я к тебе привыкла. Я тебя даже чуточку люблю.
Матильда улыбнулась, два раза хлопнула ладошками, потом залезла под лифчик и достала тоненькую пачечку марок. Положила на стол.
– Это я копила.
– Зачем?
– Не знаю. Надо копить. Все копят… Возьми. На дорогу…
Она покраснела, словно совершила что-то неприличное.
– Нет, ты определенно… того. - Павел покрутил у виска пальцем.
Матильда улыбнулась.
– Какая есть. Примите, маркиз, уверения в нашем совершенном почтении. Я папе не скажу, ты не бойся. - Она замолчала, глядя Павлу в глаза, и неожиданно добавила: - Найди свою маму, Пауль.
И ушла, оставив после себя удушливый запах духов. А потом дождь вытянул и этот запах из комнаты. Павел смотрел на тоненькую пачечку денег и думал, что жизнь полна неожиданностей и Матильда, выходит, не такая уж дура. И мысль эта была приятна.
Он умылся и вовремя спустился к обеду. Фрау Анна-Мария сидела печальная, как и подобает в такой печальный день.
Доктор Доппель ничего не сказал. Лицо его было спокойно, хотя выглядело усталым. "Мальчишка смирился с потерей", - удовлетворенно подумал он.
