Текст книги "Братья"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Шанце подхромал к плите, втянул длинным носом воздух: не горят ли отбивные? Прихватил полотенцем край большой сковороды, встряхнул ее. Пожалуй, пора сыпать лук. Но не посыпал. Скоро девять. Кто их будет есть после девяти? Он почему-то вспомнил своего генерала Клауса фон Розенштайна. Сколько лет кормил! Не злой был генерал. Вежливый, Бисмарка читал и еще кучу книг. Ученый. Такой осторожный человек был генерал, а и его захлестнула коричневая чума. Старый уже, а туда же, на фронт запросился. Сам Гитлер позвонил ему по телефону. – Да, мой фюрер! Готов, мой фюрер! - кричал генерал в трубку, и глаза его блестели, а усы топорщились. И он пошел сеять смерть. И фельдфебель Гуго Шанце с ним. И генерала разорвало на куски. Хоронили сапоги да фуражку. Нет, не надо было ему на войну идти. Да ведь это как угар. Норвегия, Франция, Бельгия… Наци забили его старые мозги своим мусором. Чего это вспомнился вдруг генерал? Нет, зло не может быть великим. Только добро. Только добро… Без двух минут девять. Шанце ушел в свою клетушку. Закрыл дверь. Два тонких провода тянутся от крышки щита под койку. Выдернуть - и ничего не случится. Ничего?… Господам офицерам подадут свиные отбивные с луком и жареным картофелем соломкой. Картофель будет вкусно хрустеть на крепких зубах. А потом они разъедутся и станут стрелять, мучать, вешать… Нет, добро не может смириться со злом. Им не ужиться на одной земле… Раздался грохот. Каморку тряхнуло. Лампочка мигнула несколько раз и погасла. Что-то посыпалось на голову. Потолок валится? Шанце машинально закрыл голову руками. По руке больно ударило. Рядом на кухне что-то падало, гремело, звенело, шипело. Шанце оторвал руки от головы, присел на корточки и стал шарить в темноте. Вот они, провода. Он, не выпуская их из пальцев, шагнул к щиту, выдернул и начал сматывать в клубок. Провода надо убрать. Набегут ищейки. Он сунул клубок в.карман и вышел на кухню. Света не было. Дверца плиты открылась, головешка вывалилась на пол и чадила. Под ногами захрустели обломки. – Что случилось? - крикнул он. Никто не ответил. Эсэсман куда-то подевался. Шанце подковылял к плите. Она оказалась заваленной белыми обломками. В потолке зияла дыра, пересеченная железной рельсой. Полено на полу дымило. Он подхватил его полотенцем, поднял над головой. – Эй, кто-нибудь! Из посудомоечной показался солдат. – Это вы, господин фельдфебель? – Кто ж еще, черт побери! – На нас упала посуда. Кунцу расшибло голову. Что это было, господин фельдфебель? – Это я сам бы хотел знать. Господи, боже мой! Потолок свалился на отбивные! Что я подам господам офицерам? Надо куда-то деть проволоку. Мальчики из СД начинают с того, что выворачивают карманы. Уж он-то знает! Как там фрау Гертруда? Жива ли? – У Кунца вся голова в крови, - сказал перепуганный солдат. – Перевяжи посудным полотенцем. И давай чистить плиту. Может, удастся спасти отбивные. Шанце направился к входной двери, пнул ее ногой. – Сидите?… Шнель, шнель!… На кухня есть авария! Поварихи замерли с ножами в руках, и лица их были белее поварских колпаков. 8 Гертруда Иоганновна зашла в артистическую. Все должно быть, как всегда, как каждый вечер, никаких отклонений, никаких особенностей. Танцовщицы вертелись перед зеркалом. Их осталось только четыре. Двух пришлось отправить обратно в Гамбург, к мамам. – Готовы, девочки? – Да, фрау Копф, - ответила рыжая. - Можно нам немножко порепетировать в коридоре? – Идите. И не очень утомляйтесь. Сегодня вы должны станцевать, как никогда! – Мы понимаем, фрау Копф. - Рыжая выскочила в коридор. За нею остальные. Флич в белой манишке, черном фраке и лакированных туфлях стоял в углу комнаты, гонял на ладони медный пятак. Федорович малиновым пятном рубахи выделялся на фоне окна. Петра не было. Обычно он вертелся в артистической. Сейчас она его закрыла в номере. Никто не знает, чем обернется взрыв. Они все здесь, в артистической, могут погибнуть. Там, в номере, безопаснее. По крайней мере так ей казалось. Она сцепила пальцы. Флич заметил, как они побелели. Это единственное, чем она выдала свое волнение. Потом за стеной глухо зазвучал марш. И десяток глоток крикнули: – Хайль! Гертруда Иоганновна поняла, что открыли занавес. – Хайль! Сейчас солдат выключит рубильник. Третье "Хайль!" слилось с грохотом. Здание дрогнуло. На стене возле двери возникла трещина. С потолка посыпалась известка. Гертруде Иоганновне казалось, что сейчас рухнут стены. Она зажмурила глаза. Она готова ко всему. Со звоном упала со стола "волшебная" ваза. В коридоре закричала женщина. Федоровича качнуло. Он выдавил локтем оконное стекло. – Бомбят? Ему никто не ответил. Комната была полна белой пыли. – Все, - сказала Гертруда Иоганновна и открыла глаза. - Мы сейшас не уйдем. Не пропустят. Это не бомбят. Это взорвали ресторацию. – Взорвали?… Кто?… - пробасил Федорович, понимая, что задал глупый вопрос. – Мне надо идти туда. А ноги не слушают. Как наверху Петер? – Я схожу, - Флич двинулся к двери. – Нет. Сейшас опасно. Мы все потрясены и нишего не понимаем. 9 Штурмбанфюрер Гравес задыхался. Сверху наваливалось что-то тяжелое, расплющивало тело. Дышать нечем. В ушах звон, словно рядом непрерывно бьют и не могут разбить одну и ту же тарелку. Перед глазами вспыхивает радугой падающая с потолка люстра. Он попробовал сбросить с себя давящую тяжесть. Сил не хватило. Тогда он стал выползать из-под нее медленно, сантиметр за сантиметром. И после каждого усилия падала, ярко вспыхивая, люстра. Наваждение! Что же случилось?… Зиг!… Хайль!… Зиг!… Свет погас. Падает люстра. Перестанут когда-нибудь разбивать эту проклятую тарелку! Он внезапно почувствовал озноб. Озноб начался где-то в желудке, быстро раскачал внутренности и вот уже колотит все тело, трясутся руки, плечи, голова, стучат зубы. Гравес приподнялся на трясущихся руках. Придавлены только ноги. Темнота. В ней какое-то движение, огромное черное чудовище шевелится вокруг, хрипит, стонет, вскрикивает… Два окна напротив слились в одно, рваное по краям и за ним тоже движение, туманный неверный свет. Освободить ноги. На них давит что-то тяжелое, но мягкое. Падает люстра. Слепит… Гравес закрывает глаза, свет становится розовым, но не исчезает. Он заслоняется от света ладонью. Гравес понимает: случилось что-то необычное, непоправимое, страшное, но еще не может осмыслить случившееся. Свет проходит сквозь стену, где два окна слились в одно неровное. Он до боли давит на глаза, Гравес ощущает его физически. И без конца разбивают тарелку… Штурмбанфюрер поднялся на четвереньки, начал медленно выпрямляться, повернулся к неумолимому свету спиной и увидел у своих ног грузное тело бригаденфюрера Дитца. А рядом, зацепившись за опрокинутый стул ножками, в аккуратных блестящих сапогах, свисал вниз головой маленький полковник фон Альтенграбов. Неудержимый спазм сдавил внутренности Гравеса в тяжелый ком. Ком рвался в горло. Штурмбанфюрера вырвало, он успел только отвернуться, чтобы не запачкать мундир Дитца. Это не окно, рухнула стена. На улице подогнали к пролому автомобиль и светят фарами. Диверсия!… Слово пришло само, теперь не отвяжется. Диверсия. Он что-то упустил. Они сумели его обвести, перехитрить. Это - "дядя Вася". Он проворонил его людей. Гертруда… Где Гертруда?… Если ее нет среди трупов здесь, в зале, - значит, без нее не обошлось. И без еврея Флича. И без попа. Одна шайка. Гравес повел головой на негнущейся шее. Мундиры… мундиры… Кошмар!… Он заплакал, не замечая, что плачет. Не от жалости к своим соотечественникам, от жалости к себе, от своей неудачи, от бессилия. Хотел потрясти за плечо бригаденфюрера, но испугался. А вдруг тот очнется и попросту всадит в него пулю. Всадит пулю… А ведь он, штурмбанфюрер Гравес, жив… Еще жив!… Он отшатнулся и, переступая через распростертые тела, побрел к запасной двери, ведущей в коридор, к туалетам. Дверь висела наискосок, на одной петле, и покачивалась. В коридоре лежала рыжая танцовщица, другие пытались привести ее в чувство. Горела тусклая дежурная лампочка, и черные длинные тени танцовщиц плясали на стене как черти в преисподней. Гравеса шатало. – Что это, господин штурмбанфюрер? - спросила одна из танцовщиц, обратив к нему желтое безжизненное лицо. Голос слабо пробивался сквозь звон разбиваемой тарелки. Гравес скорее угадал, чем услышал вопрос. Он хотел сказать: "диверсия", но губы не разлипались и получилось невнятное мычание. – Вы весь в крови. Он посмотрел на свои ладони. Они кровоточили, видимо, порезался осколками битой посуды. – И лицо тоже… Что эта дура шепчет? Не может говорить громче!… Где Гертруда?… Гравес осторожно ощупал себя, расстегнул кобуру, достал пистолет, зловеще блеснул черный ствол. Танцовщица в ужасе отшатнулась, закрыла лицо локтем, защищаясь от выстрела. Но штурмбанфюрер уже не видел ее, двинулся мимо, к двери артистической. На окровавленном лице его белыми пятнами выделялись остановившиеся выпуклые глаза. Он открыл дверь артистической. Под потолком горела лампочка вполнакала. В желтом неверном свете он увидел малиновую рубашку Федоровича, сложенные на коленях желтые тонкие руки Гертруды, она сидела на стуле. Черного Флича. Пре-ис-подняя! Он увидел их сразу всех трех, расстояния между ними как бы не существовало, словно они не были во плоти, а нарисованы на большом желтом листе бумаги. Он сделал шаг вперед. Его мутило, снова тяжелый ком подступил к горлу, но он мотнул головой, останавливая его. Значит, Гертруда жива. Все трое живы. Знали. Знали!… Сейчас он с ними рассчитается. Ах, как это просто, выстрелить. И она даже мучиться не будет. Просто сползет со стула. А в голове маленькая дырочка. Она даже не обезобразит Гертруду. А?… Смерть - избавление. А он, Гравес, останется, и его будут таскать по канцеляриям, его разжалуют, его пошлют на фронт. Смерть - это мало. Малая цена… Почему Гертруда смотрит спокойно и нет страха в ее глазах? Очищающего страха? Сколько он видел глаз на допросах! Голубых, серых, синих, карих, черных, в крапинку, видел, как расширялись зрачки перед НЕИЗБЕЖНЫМ, как глаза кричали от страха!… Сейчас он наведет на нее пистолет, мушку между ее прекрасных глаз. И зрачки их станут большими!… Гравес уже не видел ни малиновой рубашки, ни черного фрака. Он видел только желтое в желтом свете спокойное лицо Гертруды и серые широко поставленные глаза, в которых было непостижимое спокойствие. Дьявол в обличье женщины! Преисподняя! Гравес медленно стал подымать пистолет. Ноги, живот, грудь, лицо. Вот она - переносица. – Гертруда… - он почти не слышал своего голоса, разбивали тарелку. - Гер-тру-да, это - ваша работа. Это - вы!… – Что с вами, господин штурмбанфюрер? Вы ранены? Вот же она! Рядом! Перед ним! Почему ж голос ее доносится издалека? А может, это не она спросила? – Это - вы-ы!… - Он не сомневался, нет, он не сомневался. Сейчас лицо ее исказится от страха, она закричит, закричит, и тогда он выстрелит. – Это - вы, Гертруда! – Гравес, вы бредите, - сказала Гертруда Иоганновна спокойно усталым голосом, и глаза ее стали печальными. Да, он может выстрелить, может убить, но страха она не ощущала. На страх уже не хватало сил. Этот ужасный день и напряженный вечер вымотали ее. Страх испытал Флич. Даже не страх, а ужас. Выстрелит. Штурмбанфюрер выстрелит… Ужас сковал его на мгновение, рукой не шевельнуть. Делай что-нибудь, делай, пока не раздался выстрел… Отвлеки! Флич внезапно взвыл как-то страшно, как собака, которую ударили, резким движением прижал пальцы к губам и начал быстро вынимать изо рта цветную шелковую ленту. Казалось, лента льется на пол сама, меняя цвета, - синяя, красная, желтая, зеленая. Гравес повернул голову на собачий вой и смотрел на ленту, как завороженный. Он не понимал, что происходит, он забыл, что Флич - фокусник. А лента падала к ногам Флича и собиралась легкой пестрой горой. И вдруг словно клещи сжали руку с пистолетом, пальцы вплющились в рукоятку. Гравес застонал и дернул руку, но клещи не отпускали. Надвинулось что-то большое, малиновое, светлые глаза на обросшем лице приблизились. Он видел тонкие красные жилки на белках, и было в тех глазах НЕИЗБЕЖНОЕ. И ему стало страшно. Он хотел крикнуть, но крик застрял в горле, вырвался не то хрип, не то стон. А НЕИЗБЕЖНОЕ поворачивало его руку с пистолетом дулом к его груди, к его сердцу. Гравес задохнулся от ужаса. Выстрела он не слышал, обмяк и рухнул на пол. Федорович утер взмокший лоб малиновым рукавом и перекрестился: – Прости, господи, мое прегрешение! Гертруда Иоганновна увидела, как стена метнулась к потолку, потеряла сознание и стала сползать со стула. Флич поддержал ее. – Дайте воды. Федорович схватил графин и трясущимися руками стал лить ей воду в рот прямо из горлышка. В коридоре послышался топот. В дверях появились эсэсовцы. Часть вторая. ЗАМКНУТЫЙ КРУГ. 1 Если бы друзья спросили Павла, какой город Берлин, большой или маленький, - он бы затруднился ответить. Берлин был очень большим, если судить по тому, как долго катил автомобиль сначала мимо маленьких домиков окраины со стрижеными палисадничками за низенькими металлическими заборчиками, потом мимо прокопченных фабричных кварталов, где за высокими каменными стенами над кирпичными коробками цехов вздымались дымящие трубы, мимо серых казарм с часовыми у ворот, через железнодорожные переезды с черно-белыми шлагбаумами, потом потянулись улицы с добротными многоэтажными домами вперемежку с ухоженными скверами. Долго ехали. И Берлин был очень маленьким, Берлин, в котором жил Павел. Несколько улиц, тротуары, мощенные квадратными серыми плитками. Сад на углу с бездействующим фонтаном - три толстых рыбы, разевающие непомерно большие рты на прохожих. Когда-то из разинутых ртов низвергалась вода, на нижних выпяченных губах сохранились ее следы - ржавые полоски. Над стрижеными газонами нависали густые липы. На клумбах - белые цветы. Павел не знал их названия. Да и не все ли равно! Доктор Доппель занимал квартиру на втором этаже большого дома из красного кирпича, в который кое-где, для красоты, наверно, были вкраплены белые и голубые кафельные плитки. Цоколь дома то ли облицован, то ли сооружен из серого грубо отесанного камня. Над тяжелыми дубовыми дверьми с литыми чугунными ручками нависал полукруглый козырек, его поддерживали два витиеватых кронштейна с замысловатыми чугунными завитушками. Через двери попадаешь в просторный тамбур. Пол выложен серыми, вроде тротуарных, плитами, низ стен облицован тем же камнем, что и цоколь дома, а верх крашен масляной светло-коричневой краской. В глубине начиналась полукруглая, без углов, широкая лестница с дубовыми перилами, покоившимися на круглых металлических прутьях, украшенных такими же чугунными завитушками, как кронштейны карниза. Мраморные ступени сужались к середине, а к стенам расширялись. Красивая лестница. Таких Павлу не доводилось видеть. Двери в квартиру были двойные, тоже дубовые, к наружной прикреплена бронзовая дощечка. На ней вырезано старинными готическими буквами "ДОКТОР ДЕР РЕХТЕ ЭРИХ-ИОГАНН ДОППЕЛЬ". А рядом с дверью висела бронзовая ручка звонка, похожая на спелую грушу. Дернешь за нее, и в прихожей зазвенит колокольчик. Кухарка фрау Элина созывала домочадцев на трапезу тоже колокольчиком, только на длинной деревянной ручке, совсем как сторож Мухаммед во дворике ташкентской школы созывал на урок. После одного случая Павел полюбил звон дверного колокольчика. Как-то Ганс снял колокольчик надраить мелом, чтобы блестел. Павел подошел рассмотреть его и заметил на поверхности надпись по-русски: "Дар Валдая". Сначала он не понял, что это означает и почему написано русскими буквами, но откуда-то из глубин памяти выплыла песня: "И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой…" Дар, подарок. Значит, колокольчик родился в России. Павел не бывал на Валдае, но Валдай живо представился ему еловым, белоберезым краем с синим небом, которое звенит птичьими голосами. И веселые бородатые мужики в фартуках отливают колокольчики. И если прислушаться к звону колокольчика, услышишь и птичий пересвист, и говор резных листьев, и звон высокого синего неба. Колокольчик здесь, в берлинской квартире, пленник на чужбине, как и он, Павел. И в веселом звоне его услышишь и грусть, и тоску, если прислушаешься сердцем. Потому что не может русский колокольчик не печалиться вдали от России.